Профессор Донике достоверно знал, что никакой борьбы с допингом ни в СССР, ни в ГДР не было, более того, всё было наоборот, применение допинга разрабатывали на государственном уровне, но скрывали это и лгали всему миру в глаза. И давно надо было вывести Семёнова и Клаусницера из состава медицинской комиссии МОК, но её председатель, принц Александр де Мерод, следил за тем, чтобы в комиссии был баланс представителей обоих блоков: восточного, социалистического, и западного, капиталистического. Вдобавок Семёнова он искренне ценил и уважал со времён московских Игр 1980 года, а ещё принц очень не любил, когда ему указывали, что надо делать. Донике злило, что Семёнов покрывал применение допинга советскими спортсменами и устраивал подпольные лаборатории в Калгари и Сеуле. Он считал, что и там и там работал Виктор Уралец. Я признался, что в Сеуле на борту судна работал я, Уралец в это время держал оборону во Владивостоке, в госпитале Тихоокеанского флота. Ну а что я мог возразить Донике? Что ни скажи, только ухудшишь ситуацию, а нагло врать мне не хотелось. Почувствовав, как сильно он меня прижал, Донике ухмыльнулся и произнёс фразу, которую я никогда не забуду: I am not blaming you, I am blaming your situation.
Я осуждаю не тебя, я осуждаю вашу ситуацию…
Профессор Донике любил красное вино, и так как через неделю начинался наш ежегодный симпозиум, то по случаю приближающихся Олимпийских игр в Барселоне было решено провести торжественный обед для всех участников в испанском ресторане. Профессор Донике решил протестировать ресторан заранее, от перечня блюд до списка вин. И вот вечером мы вчетвером поехали на разведку: Донике с женой Терезой, и я с его секретаршей Сюзанной Гёрнер, с тёмненькой — у Донике была ещё одна секретарша, тоже Сюзанна, но рыженькая. Сразу начали с вин, из хозяйских погребов подняли, наверное, с десяток разных бутылок Rioja, и мы решительно начали пробовать их на голодный желудок. Я ещё до этого зачем-то пробежал километров пятнадцать, и тут меня сразу накрыло и невероятно развезло. По идее вино нужно было пробовать, чмокать, закатывать и закрывать глаза — и сплёвывать в ведёрко. Но я не мог — ну как так можно, натура моя противилась, и я всё глотал. Профессор Донике тоже ведёрком не пользовался, несмотря на замечания и упрёки супруги. Наконец принесли поесть, но сухомятку, убогие тапас, деревенские испанские закуски в виде кусочков, только газеты не хватало, чтобы под ними расстелить, как на вокзале, — и они только усугубили действие алкоголя. В итоге до основных блюд с новыми бутылками вина, уже открытыми и готовыми к болтанию в декантере, мы так и не добрались. Фрау Донике и мадемуазель Сюзанна переглянулись, шепнули что-то владельцу ресторана, который всё время вертелся рядом, нам быстро вынесли по пакету с едой и вином — и развезли по домам.
Кёльнский симпозиум приближался, и я пожаловался профессору Донике, когда он был в особенно хорошем настроении, что мой друг и коллега Сергей Болотов, отвечавший у нас за анализ стимуляторов и наркотиков, не может приехать, нет денег на вступительный взнос. Донике от меня отмахнулся, какая ерунда эти 600 марок, что ты меня из-за них отвлекаешь от работы, и согласился принять Сергея без взноса. Я побежал к секретарю, к Сюзанне Раух, рыженькой, и мы мигом переделали письмо и послали Болотову новое приглашение, без требования вступительного взноса. Через двадцать с лишним лет, будучи директором ФГУП «Антидопинговый центр», я всё время вспоминал Манфреда Донике, просто наваждение какое-то: у него было два секретаря, обе Сюзанны, светленькая и тёмненькая, и у меня тоже два, обе Анастасии, светленькая и тёмненькая, Настя Дьяченко и Настя Лось. Какая глупость об этом писать, но это какое-то очень привязчивое то ли воспоминание, то ли сравнение. Наверное, в то время я мечтал стать таким же спортивным деятелем и боссом, каким был великий Манфред Донике, и это навсегда засело в моем подсознании.
Сергей Болотов приехал в Кёльн в крайне возбуждённом состоянии: билетов на самолёт нет, денег нет, ничего в Москве нет; с грехом пополам билет в Госкомспорте ему выписали, однако суточных не дали, обещали рассчитать после командировки. За две недели я по нему соскучился и сразу пришёл проведать: он сидел с початой бутылкой водки в своей комнатёнке в Тренерской академии, где за 20 марок в день ютились самые бедные участники кёльнского семинара, и пересчитывал наличную валюту. На столе, рядом с бутылкой водки и аэрофлотовской булочкой с плавленым сырком и маслицем в обёртке, была рассыпана мелочь; выделялись две большие пятимарочные монеты. Сергей горестно сообщил, что приехал совсем без денег, вот только эта мелочь на столе и есть, и спросил, как у меня с деньгами. Я дал ему 50 марок, новую купюру, и он сразу успокоился. Это означало, что деньги у нас есть. Наши отношения были казацкие, не мужицкие: если я деньги дал, когда у него не было, и он их взял, то возвращать — это просто обида.
Когда мне будет надо — он тоже даст.
Кёльнский симпозиум пошёл по программе. Объявили, что барселонская лаборатория получила аккредитацию, и нам представили её директора, профессора Джорди Сегуру; его сразу ввели в состав медицинской комиссии МОК. Поразительно, что про эритропоэтин не упоминали совсем, будто его не существовало! Все лаборатории должны были принять участие в эксперименте по выведению эфедрина, то есть по определению изменений его концентрации. Надо было принять эфедрин, 25 или 50 мг, уже не помню, но хорошо помню, что с моим весом 75 кг я попадал в категорию до 80 кг и должен был выпить четыре литра, по литру воды в час, собирая затем всю мочу в течение суток! Сергей, с его ростом за 180 см и весом далеко за 100 кг, впал в ступор, когда посчитал, что ему за это время надо будет выпить шесть литров. При этом надо учитывать, что во время ланча он сильно налегал на Rioja, выпивая по целой бутылке, а то и больше — нам часто передавали вино с других столов, поэтому мы решили, что в эксперименте участвовать буду я, а он посидит рядом.
Какое было незабываемое время, какой умница и душка, просто отец родной, был для нас профессор Манфред Донике! И то время ушло навсегда после его внезапной смерти, а невесть откуда взявшееся ВАДА не сказало про него ни слова, будто его и не было на свете! Эксперимент с эфедрином и водой был будто бы вчера, я помню, кто с кем сидел, все наши шутки и словечки и как Донике ходил вокруг наших столов, про себя улыбаясь и посмеиваясь. Начали в три часа, в самом эксперименте с эфедрином и питьём участвовало человек пятнадцать, остальные были болельщиками. Мы сидели все вместе, человек тридцать со всего мира, в кафетерии в Тренерской академии. Девчонки из кёльнской и других лабораторий бегали вокруг нас с литровыми бутылками воды, делая отметки, кто сколько выпил и когда следующее вливание. Другие девчонки — в эксперименте участвовали только мужчины — стояли наготове с пластиковыми банками для сбора мочи и маркерами в руках, и, как только мы возвращались из туалета с заполненной банкой, на ней сразу отмечали, какой был объём мочи и кто во сколько слился; все данные сводили в таблицу. Каждый выход из туалета сопровождался одобрительным гулом; суета, шум и смех продолжались до полуночи, как школьная вечеринка, пока мы не разошлись, забрав по два пластиковых пакета с банками для сбора мочи и с водонесмываемыми маркерами во всех карманах. Суета продолжалась и на следующий день, но уже без питья и аплодисментов; мы продолжали сливаться в банки до трёх часов дня, когда завершились экспериментальные сутки.
Симпозиум кончился, я уезжал немного позже; Сюзанна Гёрнер отвезла меня в магазин Quelle и буквально заставила купить для Вероники микроволновую печь Privileg. Тогда я не знал, зачем она нужна, однако эта печка проработала у нас дома пятнадцать лет. Перед отъездом я зашёл в лабораторию попрощаться, а там в самом центре стояла корзина с кусками масла, сыра и колбасы, это принесли сотрудники, зная про наши проблемы с продуктами в Москве, и неожиданно получилась целая сумка. И ещё мне вручили пакеты с одеждой для детей. Сюзанна отвезла меня в аэропорт, мой багаж весил более 50 кг, и сытая аэрофлотовская тётка начала было выступать, но тут Сюзанна что-то резко сказала ей по-немецки, тётка сразу затихла и оформила багаж бесплатно.
6.9 Августовский путч в Москве
Конец марта, Москва, уже совсем другое настроение, жизнь продолжается. Директор Валентин Сыч немного закрутил гайки, даже дисциплина появилась, что было нехарактерно для научно-исследовательского института. Если кто ездил в командировку, то её заранее надо было включить в план работы, а по возвращении сдать письменный отчёт в трёхдневный срок. Виталий Семёнов ездил в командировки по линии Госкомспорта, однако Сыч нанёс ему неожиданный удар — лишил его госкомспортовской переводчицы! Тогда Семёнов стал брать с собой Виктора Уральца, отчего их отношения на время улучшились.
Как-то раз меня вызвал Сыч, спросил, как дела и могу ли я прийти к нему завтра после обеда. Да-да, хорошо, буду. Доложил Семёнову, что Сыч меня завтра зовёт; Семёнов злобно сверкнул глазами, попросил вернуться и сказать Сычу, что я не могу, завтра буду очень занят.
— Как же так, — возразил я, — я только что ему сказал, что могу, и вдруг через полчаса не могу, очень занят! Что он про нас подумает?
— Ладно, иди, — устало вздохнул Семёнов.
К Сычу тогда приехал иностранный корреспондент, и Валентин Лукич три часа рассказывал ему обо всём, даже вспомнил своё голодное детство во время войны. У меня голова затрещала переводить такие разноплановые вещи, не хватало словарного запаса, но мы расстались очень довольные. Сразу отчитался Семёнову, он только хмыкнул.
Летом из Лос-Анджелеса приехал Тьерри Богосян, его возили по подмосковным тренировочным базам, там отбирали мочу, и мы вместе её анализировали. Газеты назвали такое неслыханное дело «политикой открытых дверей». Но тучи постепенно сгущались, слышалось ворчание и недовольство: пора готовиться к Олимпийским играм, а тут американцы разъездились, проверяют наши сборные команды. Семёнов как-то буднично заметил, что всё, финиш, американской программе конец, на будущий год её не будет.