Семёнов позвал меня переводить. Оказалось, что сборная Индии по летним видам спорта в следующем, 1994-м году будет участвовать в Играх Британского содружества наций, проводившихся в Канаде. Индусы запланировали внесоревновательный контроль, приблизительно 150 проб. Да-да, всё хорошо, договорились, причём про стоимость пробы и оплату Семёнов не сказал ни слова. Однако, провожая индуса, я спросил у него на улице, какова цена одной пробы; он мне спокойно ответил, что 100 долларов. Отлично!
Мы проанализировали 160 проб из Индии, время шло, а денег не было. Сергей Болотов начал закипать, он тогда то ли развёлся, то ли женился или и то и другое сразу, поэтому крайне нуждался в деньгах и затевал все наши бунты. Он разозлился и пошёл к Семёнову выяснять, где деньги за индийские пробы. Виталий не моргнув глазом сказал, что индусы пока что ничего не заплатили. Я сразу позвонил в индийское посольство, меня соединили с тем самым красавцем индусом, что к нам приходил, и он сказал, что расплатился месяц назад, привёз 16 тысяч долларов. Это была огромная сумма, равная стоимости трёх легковых автомобилей, белых «восьмёрок» или «девяток», как у директора Сыча.
И вот мы втроём, Сергей Болотов, Владимир Сизой и я, пришли к Семёнову и прямо спросили, где наши деньги за работу. Он начал что-то объяснять, что сейчас не время и что с нами он расплатится позже, однако мы договорились стоять стеной и сказали, что больше ни одного анализа не сделаем, пока не получим деньги. Мы оставили у него на столе листок с нашими расчётами — какие суммы полагаются сотрудникам, участвовавшим в работе. Нам троим, старшему персоналу, он был должен по 2000 долларов каждому. Семёнов распыхтелся и покраснел, как индюк, начал что-то бормотать, но мы сидели и молчали. Он умолк и пообещал завтра расплатиться.
На следующий день он выдал нам деньги в конвертах. Все стодолларовые купюры были замусолены до предела, даже не зелёные, а цвета картофельной шелухи, их в руки было взять противно. Мы снова позвонили в индийское посольство и пожаловались. Они снова нас уверили, что расплатились и что все банкноты были новые, прямо из банка.
1994 год стал для меня последним. Работать в лаборатории в таких условиях мне уже не хотелось. Московское представительство фирмы Hewlett-Packard часто просило меня помочь в работе с клиентами, когда требовалось объяснить технические детали и преимущества оборудования или просто показать работающий прибор. В апреле у нас в Институте спорта фирма организовала «Аналитический форум» для пользователей своих приборов и потенциальных покупателей, и я два дня подряд переводил лекции и показывал приборы. На форум приехал большой босс из Вены, Юрген Хенгстманн, и предложил мне постоянную работу. Оказалось, что в 1971-м, за год до Олимпийских игр в Мюнхене, именно он продал Манфреду Донике первый хроматограф! Условия были несравнимыми с нашими: новая машина с жёлтыми номерами инофирмы, новый переносной компьютер, хорошая зарплата. Я согласился, но только начиная с августа, после окончания Игр доброй воли, уже третьих по счёту, проводившихся в Санкт-Петербурге. Всё бросить и уйти я не мог, у нас оставались обязательства перед американскими коллегами, и, хотя сотрудничество в прежнем формате прекратилось, наша совместная работа на третьих Играх доброй воли должна была быть выполнена.
Виталий Семёнов с 1976 года не пропускал ни одних Олимпийских игр, но директор Валентин Сыч сдержал своё обещание, и Семёнов не поехал на зимние Олимпийские игры в Лиллехаммер. Однако он получил экипировку сборной команды России и несколько раз приходил на работу в новой куртке с гербом России. Мы злобно шутили по поводу его «неучастия»: олимпийцы среди нас — так называлась телевизионная программа про российских спортсменов, готовившихся к участию в Играх. Они уехали, а Виталий со своей экипировкой остался.
Игры в Лиллехаммере оказались очень успешными для российской команды, она одержала победу в медальном зачёте, если бы его проводили по современным правилам: у России было 11 золотых медалей, у Норвегии, страны-организатора, на одну меньше. Но в то время победителя в медальном зачёте определяли по общему количеству медалей, и Норвегия официально стала победителем, у неё было 26 медалей, а у России на три серебряные медали меньше. В СССР, распавшемся в 1991 году, ценили только первые места, второе место считали поражением, и Валентин Лукич Сыч так и остался безвестным героем тех Игр.
Любовь Егорова снова завоевала три золотые медали, и ни у кого из наших зимников проблем с допинговым контролем не было, так что Сыч вернулся весьма довольный. Однако наши хоккеисты выступили плохо, и Сыча назначили президентом Федерации хоккея в надежде на улучшение результата на следующих Играх. Однако ему не суждено было до них дожить, через три года его по заказу хоккейных деятелей расстреляли в упор из автомата Калашникова. Он им сильно мешал, называя их «шпаной с периферии».
6.18 Потеря аккредитации. — Кёльн, Атланта и Сан-Диего. — Я ухожу из лаборатории
Ужас — мы снова потеряли аккредитацию, второй раз! Сергей Болотов пропустил амфетамин, не увидел небольшой его пик, поскольку колонка в хроматографе была очень старая, и амфетамин по ней просто размазался: он и на новой колонке всегда хвостит, а тут пик просто растёкся. Я тоже прилично ошибся при количественном определении морфина, вышел из статистически допустимого разброса концентраций, получаемого после обработки результатов анализа одной и той же пробы во всех аккредитованных лабораториях. Стандарт морфина у нас был старый, со времён подготовки к Играм 1980 года в Москве, и какой это был стандарт — сульфат или хлорид, было неизвестно; посчитали, что это сульфат чистотой 95 процентов, и в итоге ошиблись.
Вот надо же было так залететь накануне Игр доброй воли в Санкт-Петербурге!
Уральца не было уже два года, и теперь пришёл мой черёд расстраиваться. Даже на симпозиум в Кёльн не хотелось ехать: как объяснить Манфреду Донике, что всё так нелепо у нас получилось? Да он сразу под стол упадёт: а что, нельзя было заменить колонку или купить новый стандарт морфина? Мы оказались полными идиотами, просто позор. Но Сергей Болотов лично взялся за оформление поездки в Кёльн, и мы получили визы, билеты и суточные, однако денег на взносы за участие в Госкомспорте нам снова не выделили, хотя в прошлый раз я пообещал профессору Донике, что больше без взносов мы не приедем. Однако Сергей был неудержим, несколько раз звонил Донике, что-то долго и нудно ему объяснял, рассказывал про нашу бедность, начиная с послевоенной разрухи и заканчивая перестройкой; в итоге Манфред сдался и согласился принять нас без взноса.
В Кёльне было много лекций по анализу крови. Интересно было, что в крови концентрации метаболитов анаболических стероидов оказались ниже, чем в моче, и вообще для определения небольших молекул, обычных допинговых препаратов, анализ крови не даёт никаких преимуществ. Пробоподготовка тоже оказалась очень непростым делом по сравнению с мочой. Кровь — сложная биожидкость с тяжёлой матрицей, причём по российским законам она считается тканью, как печень, глаз или сердце. Кёльнская лаборатория вновь продемонстрировала возможности своего масс-спектрометра высокого разрешения производства фирмы Finnigan, она доминировала в определении анаболиков в моче, подтверждая невероятно низкие концентрации станозолола и метандростенолона. Было объявлено, что этот метод будет применён во время Олимпийских игр в Атланте в 1996 году. Впервые на кёльнском симпозиуме я вдруг почувствовал себя удручённым и потерянным, просто ждал, когда он закончится. Куда-то исчезли прежняя концентрация, живой научный интерес и жажда знаний, как было раньше, когда каждую лекцию я записывал буквально дословно, а формулы и спектры запоминал сразу, будто фотографировал.
Количество аккредитованных лабораторий росло, и с того времени неравенство в возможностях лабораторий закрепилось окончательно. Вроде бы у всех была единая аккредитация, как диплом об окончании университета, но одни были отличниками, а другие — троечниками и выживали только за счёт списывания у соседей и обязательного посещения всех занятий. Однако профессор Манфред Донике ко всем относился очень внимательно и всегда поддерживал отстающих или начинающих. Нам он сказал, что профессор Семёнов исключён из состава медицинской комиссии МОК, саркастически подчеркнув слово «профессор» и хорошо зная, что Семёнов профессором не был, он вообще был далёк от практических знаний в аналитической химии и инструментальных методов анализа. Вообще, профессор Донике любил озадачить Семёнова — чего только стоила отправка Виталия в Сеул в 1987 году для проверки корейской лаборатории, когда у СССР с Южной Кореей не было никаких отношений. Помню, Уральца особенно веселило, когда письма Семёнову направлялись во ВНИИФК и вместо улицы Казакова, дом 18 Донике писал «Казанова, 18», и получалось забавно: Dr. V. A. Semenov — Kasanova, 18, именно так пишется фамилия Казанова на немецком…
«Дрова Семёнов Казанова 18», — смеялись мы с Уральцем.
Возвращаться к серьёзной работе не хотелось. Потеря аккредитации была очень болезненной, Семёнов злился и называл нас бездельниками. Сергей Болотов хотел конфликтовать дальше, чуть ли не «вмазать старому дураку», но я его удержал — и он пропал куда-то на неделю. На работу вообще можно было не ходить, наша официальная заплата стала настолько символической, что я был вынужден заниматься всевозможными подработками, начиная от исследований медвежьей желчи и струи кабарги и заканчивая левыми анализами для Сергея Португалова и перепродажей ампул с эритропоэтином. Только благодаря побочным заработкам я мог по-прежнему выполнять свои функции старшего научного сотрудника в лаборатории, это была моя добрая воля и благодарность за то, что именно в этой лаборатории я стал хорошим специалистом, имел перспективы и постоянно получал приглашения на работу из разных мест. Но я твёрдо решил уйти в американскую фирму Hewlett-Packard.