Потом меня повезли на ночной допрос на Азовскую улицу, в московское отделение ФСКН. Я сидел за рулём своей машины, в неё набились оперативники и показывали, куда мне поворачивать, а сзади ехала большая машина с автоматчиками. В отделении начались странные переговоры: вопросы, намеки, торг, предложение помощи в обмен на определённую информацию; от всего этого я пришёл в какое-то бестолковое состояние, пытаясь понять, что будет дальше. Телефоны мне не вернули, позвонить домой я не мог. Мы с Вероникой должны были лететь в Кёльн, самолёт был в 11 часов утра. В два часа ночи привезли поесть пиццу, потом все стали курить, я тоже стал курить вместе со всеми одну сигарету за другой. Сняли отпечатки пальцев, руки стали чёрными, мыло эту липучую краску до конца не смывало. В четыре ночи начался допрос, и я много чего лишнего наговорил и подписал, лишь бы всё скорее закончилось, лишь бы вырваться на свежий воздух и поехать домой. Никогда не ходите на допросы без своего адвоката. Адвоката нет — всё, ни слова в ответ на любые вопросы, советы и обещания, вас обведут вокруг пальца и обманут. Сразу ссылайтесь на 51-ю статью Конституции и требуйте внесения этого в протокол допроса, затем заштрихуйте пустые места перед тем, как поставить подпись. Даже если вы пока что свидетель — тоже ни слова без адвоката, иначе ваша судьба станет несчастной: сначала свидетель, потом подозреваемый, а в итоге обвиняемый. В шесть утра меня выпустили, отдали телефоны и вывели за забор, мы немного постояли на улице с оперативниками, выкурили пару сигарет — какой-то ступор и стокгольмский синдром, хотелось и дальше стоять с ними и курить эту дрянь.
Однако мне пора в Кёльн.
Кое-как доехал, поставил машину на стоянку, поел, вымылся после гадости и грязи; Вероника тоже всю ночь не спала, но собрала вещи к отъезду, и мы поехали в аэропорт. Подписку о невыезде с меня не взяли, я пока что подозреваемый, а не обвиняемый. Всю неделю в Кёльне я был словно зомбированный, ни на чём не мог сконцентрироваться, в голове и мыслях царил полный разброд. Сидел на лекциях, всё понимал, но интереса не чувствовал никакого, через десять минут всё куда-то пролетало — и снова пустота. Осторожно связался с моими друзьями в Москве — в ФСКН все бесятся, как это меня выпустили за границу. Из московского отделения на Азовской улице моё дело забрали и передали в центральный аппарат на Маросейке и там открыли уголовное дело. Предупредили, что сразу по прилёте меня заберут на допрос, будь к этому готов. Я договорился с адвокатом, он тоже был готов.
Двадцатого февраля, как только я прошёл паспортный контроль, меня в аэропорту приняли сотрудники ФСКН и повезли в своей прокуренной «девятке» на допрос на Маросейку, в этот помоечный Старосадский переулок. В мире нет другого места, которое бы я так сильно ненавидел. Меня ждал адвокат. Нам устроили допрос, длившийся часа три, предъявили обвинение: оказалось, что мы с сестрой являемся преступной группой и обвиняемся по статье 234, часть 3, — это тяжёлое обвинение. С меня взяли подписку о невыезде. Вины я не признал, и мы с адвокатом в письменном виде отказались от всех показаний, которые я давал ночью перед отлётом в Кёльн, с 10 вечера до 6 утра, когда допрашивать было нельзя — оказывается, есть такой закон. Я сказал, что на меня оказывали давление, что мне стало плохо и что я ничего не помню, поэтому всё, что я тогда наговорил, я отрицаю до последнего слова. Следователя это окончательно взбесило, и мы с адвокатом уехали домой.
Когда я приехал домой в пятом часу утра, всё было вверх дном — пока меня мурыжили на Маросейке, в нашей квартире полным ходом продолжался обыск! Веронику тоже практически приняли, то есть из аэропорта поехали вслед за ней к нам на квартиру и учинили полный обыск; даже ингаляторы от астмы забрать хотели, но Вероника не позволила, тогда забрали упаковку псевдоэфедрина, 20 таблеток по 60 мг. Никаких стероидов у меня не нашли, но оперативники рылись и копались, косились на мою реакцию и что-то там писали копеечными ручками. Мне было тошно на них смотреть, на этих безликих вырожденцев по метр шестьдесят ростом, с гадкими масляными глазами, как у тех, кто шуршит по ночам на такой работёнке. Они перебирали мои документы, зачем-то забрали военный билет офицера запаса, потом долго изучали старый профсоюзный билет, но оставили. Главное, что заграничный паспорт был всё время при мне: я сунул его в нагрудный карман рубашки, под свитер, как только прошёл паспортный контроль. И он сохранился!
Наконец они уехали. Мы немного прибрались, огляделись, и я лёг спать.
Спал я очень плохо и ехать на работу с самого утра был не в состоянии. Но когда приехал, там меня поджидала другая оперативная группа ФСКН с постановлением на обыск, им не терпелось обыскать мой рабочий стол, за которым я сидел во время первого досмотра. Сразу забрали системный блок от моего рабочего компьютера, затем рылись в моих бумагах, книгах и сувенирах, очень обрадовались, когда нашли старую ампулу станозолола 1996 года выпуска. Стали спрашивать, где тайник, где я храню анаболики, грозили устроить обыск на даче. Я сказал, что ключи от дачи лежат дома, у меня с собой их нет, к тому же туда до конца апреля невозможно ни проехать, ни пройти, всё под снегом или в непролазной грязи. Дальше снова пошёл торг — меня убеждали дать показания против сестры Марины, заявить, что она продавала анаболические стероиды, тогда я выйду на суд свидетелем, а она обвиняемой, но так как у неё маленькая дочка, которой ещё не исполнилось три года, то сестра отделается условным сроком. Я отказался. Тогда мне снова предъявили обвинение по статье 234, часть 3, Уголовного кодекса РФ и ласково предупредили, что в отношении меня многое решится через два дня, на следующем допросе, который состоится 24 февраля, после праздника российской армии. Вручили повестку и ещё раз предложили подумать и принять их предложение, а то хуже будет — сядешь на несколько лет. Тогда я не мог представить, что следствие будет продолжаться полтора года!
10.2 Попытка самоубийства. — Операция в НИИ имени Склифосовского
Никогда в жизни я не был в таком ужасном и безысходном состоянии, весь окружающий мир померк, стал чёрно-белым. Думать о завтрашнем допросе и сидеть дома 23 февраля, в этот непонятный праздник, было невыносимо, погода стояла ужасная, сумрачная и влажно-холодная; мы с Вероникой сходили в магазин, я почему-то очень замёрз, странно, я всегда был морозостоек. Есть не хотелось, однако надо было что-то выпить и согреться. На кухне давно стояла бутылка простецкого виски White Horse, я такое не пью, но тут вдруг открыл и выпил, как воду, грамм сто пятьдесят — и ничего не почувствовал. Но меня пронзила мысль, что никуда я завтра не пойду, никуда и ни за что, вот этого — не будет точно. Я себя убью. Появилось чувство неизбежности самоубийства, будто кто-то вдруг окончательно решил за меня!
Если бы у меня был пистолет, то я бы застрелился не раздумывая. Это благородная смерть. Повешение, особенно удавление ремнём на дверной ручке, мне было страшно представить — это исключено, это удел алкоголиков. Выброситься из окна нельзя, мы жили вчетвером на первом этаже в маленькой двухкомнатной квартире площадью 38 квадратных метров, на окнах решётки. Оставалось броситься на меч, как делали римские воины. Но меча не было.
Был нож.
Сказав, что я замерз, я налил в ванну горячей воды, пронёс из кухни острый нож, завернув его в полотенце, и закрылся. Немного подумал, полежал, согрелся. Вода налилась как раз до уровня моего сердца. Взял нож, посмотрел на него, примерился, где сердце и куда его направить — и слегка надавил. Нож вошёл совсем легко и не больно. Я немного поддавил ещё, затем вынул его, бросил на пол и стал смотреть, как из раны заструилась кровь, растекаясь по всему объёму ванны медленной трёхмерной синусоидой — и не смешиваясь с водой.
И тут Вероника открыла дверь в ванную, легко вырвав щеколду, которая и так едва держалась. Она, конечно, что-то чувствовала и подозревала; потом я больше ни разу в жизни дома в ванну не садился и не ложился, только мылся под душем стоя. Увидев меня и кровь, она ахнула и сразу стала звонить в скорую помощь. Удивительно, как быстро приехала скорая, будто заранее дежурила рядом! Меня, голого и мокрого, завернули в одеяло и прямо в нём понесли на улицу, положили в машину на носилки — и мы понеслись по Рублёвскому шоссе и Кутузовскому проспекту. Мне повезло, что был праздник, поздний вечер, все сидели по домам и дороги были пустые. Меня привезли в Институт скорой помощи имени Н. В. Склифосовского, въехали прямо в подземное отделение, оттуда на носилках быстро подняли в операционную; я понемногу слабел, но слышал вокруг обрывки фраз: операция на сердце, срочно, да, всё готово, пока в сознании, берём прямо сейчас, начинаем. И во второй раз мне повезло, что в ту ночь дежурил опытный хирург, причём именно кардиолог — Елена Аркадьевна Лебедева. Золотые руки, именно она меня спасла, сделав идеальную операцию, зашила мне дырки в сердце и в лёгком. Праздничные ночи — это напряжённое и непредсказуемое время, так что 23 февраля работала самая опытная бригада врачей.
Я очнулся от наркоза, когда было уже светло. Голова была пустая, но ясная. Две медсестры смотрели на меня с интересом. Живой. Дышу. Из реанимации меня отвезли в психиатрическое отделение и поместили в специальную палату, где суицидников держали под наблюдением. Три дня я был полностью зафиксирован, мои руки были крепко привязаны полотенцами к краям кровати: опасались, что я начну срывать повязки и рвать на груди швы. От таких, как я, можно ожидать чего угодно. Однако никакого интереса к суициду у меня не осталось. Оказалось, что после неудачной попытки самоубийства по-особенному хочется жить. Через три дня меня развязали, резко вытащили проклятый катетер и обработали швы. Сбоку слева, под рукой, осталась трубка для слива послеоперационной крови или жидкости из лёгкого, пронзённого ножом. Его зашили во время операции, однако дырочку для слива и трубочку предусмотрели. В палате вокруг меня лежали хорошие ребята, суицидники, большинство из них резали себе вены или глотали гвозди — и мы откровенно жалели тех, кто прыгал из окна. Они лежали с переломанными позвоночниками, с отнявшимися ногами — и грустно провожали глазами все наши перемещения по палате.