Клод Рамони заработал с невероятной энергией и энтузиазмом, он совершенно по-новому выстроил аргументацию, консультировался и по-французски переписывался с Кристиан Айотт и Марселем Сожи — они обладали солидным опытом выступлений и обсуждений лабораторных данных в арбитражном суде. Амбициозного Клода воодушевлял тот факт, что впервые в истории спорта готовилась схватка между ВАДА и лабораторией, аккредитованной ВАДА и занимающей первое место в мире по количеству анализов. Но мне не давала покоя мысль, что отзыв аккредитации приведёт к запрету на проведение допингового контроля на Олимпийских играх в Сочи и это станет концом моей карьеры и, возможно, концом для всего Антидопингового центра.
12.18 Битва в Йоханнесбурге
Мы с Клодом прилетели в Йоханнесбург заранее, детально обсудили последовательность наших действий, сверили позиции и представления. Слушания начались в среду 13 ноября в 13:30 и закончились в шестом часу. Дисциплинарный комитет действительно старался объективно разобраться в наших разногласиях и оценить, насколько серьёзны претензии со стороны ВАДА к московскому Антидопинговому центру. ВАДА представляли доктор Оливье Рабин и Джон Миллер; мы с Клодом Рамони сидели напротив них, а в конце стола, напротив Паунда, но уже на расстоянии от нас, сидела профессор Кристиан Айотт, эксперт с моей стороны. По каждому из трёх ключевых вопросов — шесть ложноотрицательных проб в Москве, две бегуньи с положительными пробами в Лозанне и потерянная проба с эритропоэтином — обе стороны получили по пять минут на изложение своей позиции, затем шли прения.
Атмосфера постепенно накалялась, и Ричард Паунд, председатель комитета, сидел с угрюмым видом, происходящее ему явно не нравилось. Доктор Ларри Бауэрс, сидевший слева и ближе всех ко мне, иногда кивал и соглашался с моими доводами — наверное, ему одному была интересна моя аргументация. Джонатан Тейлор, юрист, известный в теннисных кругах, взял на себя роль рефери: следил за порядком и продолжительностью выступлений сторон в ходе дискуссии, иногда гасил эмоции — когда доктор Рабин и профессор Айотт начинали спорить на повышенных тонах. Было заметно, что Оливье нервничал, Кристиан это видела и поэтому била в больные места, полностью его нейтрализуя. Мы с Клодом оппонировали Джону Миллеру, он неожиданно оказался подготовленным и опасным противником.
По первому вопросу, по поводу повторного анализа 2959 проб с использованием новых приборов и обнаруженных шести положительных проб (на самом деле их было двадцать), я представил таблицу, из которой было видно, что речь идёт о долгоживущих метаболитах с низкой концентрацией, ниже границы, установленной международным стандартом ВАДА для лабораторий (МСЛ). Неохотно и со скрипом господа юристы признали, что такие пробы не могут считаться ложноотрицательными. Но я пошёл дальше и поставил вопрос ребром: что такое отрицательная проба? Ведь в МСЛ её определения не дано. Как можно утверждать или доказывать, что проба действительно отрицательная, если мы не знаем множества долгоживущих метаболитов, не имеем стандартов и даже информации о новых препаратах, применяемых в спорте? И в довершение я предъявил комитету данные проведённого мною опроса 33 вадовских лабораторий.
Готовясь к слушаниям, я заранее разослал вопросы всем 33 лабораториям, аккредитованным ВАДА, и спросил, кто из них определяет долгоживущие метаболиты анаболических стероидов, открытые за последние три года. Оказалось, что их смотрят только семь лабораторий, а остальные двадцать шесть их не видят и никак не определяют! Это означало, что если шесть наших „ложноотрицательных проб“ отправить в эти 26 лабораторий, то в АДАМС поступят 156 ложноотрицательных результатов, то есть наши пробы будут названы чистыми. Понимает ли комитет, что это лишь одиночный пример и что ВАДА годами получало и получает тысячи ложноотрицательных проб? На приличном уровне работают всего несколько лабораторий, их можно пересчитать по пальцам одной руки. Вторая проблема ВАДА — слабость и низкий уровень тестирующих организаций: отбор проб проводят не там, где надо, и не у тех, у кого надо, налицо неприкрытый саботаж и нежелание начинать битву с допингом.
Первый раунд мы выиграли.
Второй раунд, по поводу двух положительных спортсменок, одной деградированной и другой с коктейлем, вышел ничейным. В деградированной пробе концентрация тренболона была низкой, и претензии к нам сняли. Но по пробе со стероидным коктейлем не было объяснения и понимания — видимо, в лаборатории произошла ошибка. Ошибки бывают у всех, и если мы в прошлом, 2012 году провели анализ 17 147 проб мочи и 3286 проб крови, то неужели нельзя было сделать одну ошибку? Самая страшная ошибка — дать ложноположительную пробу, обвинить невинного спортсмена. А пропустить положительную пробу — с кем не бывает, это можно долго обсуждать, однако с чем сравнивать и на что ссылаться, ведь у ВАДА нет никакой статистики, нет даже единичных данных по лабораториям. Раунд получился ничейный.
Третий раунд, положительная проба на эритропоэтин, прошёл в вязкой и упорной борьбе. Наш оруэлловский отчёт о причинах, задержавших на пять месяцев рапорт о положительной пробе, с неохотой был принят. Но неожиданно доктор Рабин начал говорить о том, что, по данным информаторов ВАДА, в Москве систематически скрывались положительные пробы! Но тут выступил Ричард Паунд и сказал, что этот вопрос не был заявлен в программе дисциплинарных слушаний. Все устали, но перешли в овертайм. Доктор Рабин был окончательно сломлен аргументацией Кристиан Айотт, говорившей с невероятным азартом и даже ненавистью — видимо, у них там в Монреале давно копилось что-то такое, свои счёты и обиды, и вот теперь они нашли случай сцепиться, как лев и тигрица. Джон Миллер выдвигал и неприятным образом тасовал различные аргументы, точно направленные в уязвимые места нашей позиции, однако его атаки отражал Клод Рамони, мой доблестный адвокат, он прекрасно подготовился и держал удар. Но пора было заканчивать, стороны должны были выступить с заключительным словом.
Я сказал, что мы собрались здесь на виду у всего мира — вы посмотрите, сколько корреспондентов за дверью ожидают нашего выхода, — по одной простой причине: ВАДА неоправданно переоценило роль своих лабораторий в борьбе с допингом. Аккредитованная лаборатория не борется с допингом, она только анализирует пробы, которые ей привозят. И нет ничего страшного, если крупнейшая лаборатория в мире пропустила десять положительных проб за год, в то время как тысячи спортсменов не охвачены допинговым контролем вообще, а те, кто охвачены, прекрасно знают, как не попадаться тестирующим организациям. В итоге тестирующие организации привозят в лаборатории тысячи проб, в которых положительных меньше процента, в основном попадаются спортсмены низкого уровня. Если знать спорт изнутри, то можно привезти такие сто проб, что положительными будет половина из них, только тогда некоторые страны или виды спорта окажутся на краю пропасти. Далее, что такое отрицательная проба, которой так гордятся некоторые „чистые атлеты“? Сегодня мы не знаем этого, как, например, не знали вчера, что такое долгоживущие метаболиты и как следует определять пептиды, остарин и GW 1516. ВАДА старается не замечать результаты анонимных опросов, а в них 30–40 процентов спортсменов признаются, что принимают допинг! И сколько ещё боятся в этом признаться? Однако у нас в Москве и в остальном мире всего один процент положительных проб! Вот почему ВАДА не решается дать определение отрицательной пробы в международном стандарте для лабораторий. Заметим, что я говорил это в 2013 году, задолго до повторного анализа проб, показавшего, что многие олимпийские лаборатории не умели определять допинговые соединения. Но я был уверен, что рано или поздно низкий уровень работы лондонской лаборатории в 2012 году станет известным.
Ричард Паунд, председатель, устало мне махнул, и я сразу замолчал. Начал говорить Джон Миллер, вот ведь великий боец оказался, с виду не скажешь, благообразный такой дедушка. Но в моей голове продолжали клубиться мысли и фразы, я думал, что написать для Андрея Митькова, корреспондента из агентства „Весь спорт“, если московский Антидопинговый центр потеряет аккредитацию. Вот, например, установлен мировой рекорд (именно в этом месте остановил меня Паунд, но у меня в голове выступление продолжалось, хотя мне его и не дали закончить) — и у спортсмена взяли пробу на допинговый контроль, направили её в лабораторию. Анализ ничего не показал, всё чисто. Однако никто не знает, была ли это действительно отрицательная проба, или в лаборатории не смогли определить target analyte, целевое допинговое соединение, которое присутствовало в пробе. Тому есть множество причин: научная — мы не знаем этого соединения или не до конца исследовали метаболизм, техническая — его концентрация была очень низкой. Тогда возникает вопрос к тестирующим организациям, прежде всего к федерациям и национальным антидопинговым агентствам: почему внесоревновательная проба не была отобрана неделю или месяц назад, когда концентрация была достаточно высокой? И аналитическая причина — соединение известно, но его определение сложно или стóит очень дорого, оно не вписывается в первоначальные процедуры тестирования, а требует новейшего оборудования, сложной пробоподготовки и отдельной линии анализа — как, например, длинноцепочечные пептиды или кобальт. Мы помним, что в 1980-е годы мезокарб (Сиднокарб) не вписывался в пять основных процедур, разработанных профессором Манфредом Донике, поэтому его никто не определял. Теперь вопрос: способно ли Всемирное антидопинговое агентство понять и разобраться с этими взаимосвязанными и никак не решаемыми проблемами? Очевидно, что нет, у ВАДА отсутствует мозговой центр, нет квалифицированных экспертов, способных сесть перед специалистами и ответить на неприятные вопросы. Если взять повыше, то такие вещи бессмысленно объяснять Джону Фейхи-Фахи или сэру Крейгу Риди, а для Оливье Рабина это станет концом его десятилетней карьеры. Где ещё он сможет получать такую зарплату и не платить налоги как гражданин Франции, работающий в Канаде. Как хорошо, что Ричард Паунд меня вовремя тормознул, а то я бы наговорил много лишнего и неприятного.