фокусники с ними долго возились — и уже вот-вот должна была прийти утренняя смена, она начиналась в семь часов утра, а пробы не аликвотировали. Но всё закончилось хорошо.
13.7 Положительные пробы олимпийцев. — Закрытие зимних Олимпийских игр в Сочи
Помимо тревожного начала Олимпийских игр и недостатка золотых медалей, меня расстраивало отсутствие положительных проб. И хотя каждый день мы находили одну или две положительные пробы, но всё это были спортсмены, защищенные терапевтическими разрешениями, они принимали средства от астмы или кортикостероиды для лечения своих травм. Через день попадались положительные пробы, от которых загорались глаза, но только на время, это были пробы двойного слепого контроля — положительные пробы для проверки работы лаборатории, замаскированные под пробы спортсменов. Один раз нам подсунули метолазон — новый диуретик, о котором спортсмены даже не слышали; было бы очень странно, если кто-нибудь с ним приехал на Олимпийские игры. Другой раз мы обнаружили и подтвердили анаболический стероид флуоксиместерон (Галотестин), снова какие-то чудеса, за восемнадцать лет моей работы этот препарат не попадался ни разу. Это анаболический стероид прошлого века, очень редкий; я не поленился посмотреть по нему статистику — во всём мире за последние четыре года 33 лаборатории ВАДА рапортовали его всего четыре раза, получается один случай на 250 тысяч проб. Откуда он возьмётся на Играх? Только из вадовской коллекции контрольных проб, переданной медицинской комиссии МОК для нашей проверки.
Ещё в Йоханнесбурге я самонадеянно пообещал Марселю Сожи и Кристиан Айотт, что мы найдём не менее десяти положительных, но Игры перевалили за середину, а положительных проб всё нет! Я был уверен, что мы должны найти триметазидин, внесённый в Список запрещённых препаратов с января 2014 года. Все российские сборные были предупреждены, но не может же такой распространённый препарат исчезнуть на постсоветском пространстве по мановению руки. Наконец попалась проба с триметазидином, всего 23 нг/мл, для такого препарата это ничто, мелочь невероятная, но когда кушать нечего, то лиса на лужайке ловит кузнечиков. Пробу мы подтвердили, проверили всю документацию — и я сбросил результат в АДАМС. На следующий день прибежали Джорди Сегура и Питер Хеммерсбах, взволнованные и удивлённые, как это я без их согласия и обсуждения отправил положительный результат на новый препарат в АДАМС, да ещё с такой низкой концентрацией? А что такое — у нас он подтвердился и был отправлен в АДАМС, никаких обсуждений больше не будет, так повелел нам доктор Рабин. Не нравится низкая концентрация — тогда не засчитывайте эту пробу как нарушение антидопинговых правил, вы тестирующая организация, всё в ваших руках и на ваше усмотрение. Пробу тогда не засчитали, но мы хоть показали, что очень стараемся, что-то ищем, находим и ловим.
Удивительно, как всё изменилось после отъезда профессора Сегуры. Положительные пробы посыпались каждый день, и за шесть оставшихся дней мы отгрузили в АДАМС девять положительных, это были настоящие нарушения антидопинговых правил. Первой жертвой стала германская биатлонистка Эви Захенбахер-Штеле, в её пробе от 17 февраля, когда она бежала масс-старт, мы обнаружили совсем небольшое количество метилгексанамина, ошибочно называемого геранью, на самом деле это синтетика. Будь эта положительная проба пятой или шестой, то я бы не стал её рапортовать как неблагоприятный результат анализа. Но Игры шли и шли, наступил одиннадцатый день, а у нас нет ни одной настоящей положительной! Тут уже не до церемоний. Имени спортсменки я не знал, но, чтобы случайно не попасть по своим олимпийцам, перед отправкой в АДАМС проверил форму допингового контроля, где были перечислены применяемые лекарства и спортивное питание. Перечень был своеобразный и мне незнакомый; стало ясно, что это иностранная спортсменка, такие препараты наши сборники не применяли.
Тогда — карантин.
Медицинская комиссия МОК тоже устала ждать от меня новостей, но вот есть первая положительная проба! И её сразу объявили на весь мир! Первые Олимпийские игры Томаса Баха, нового президента МОК, — и первая положительная проба оказалась у его соотечественницы! У наших ворот появился радостный Хайо Зеппельт со своими телекамерами, он вёл прямой репортаж, снимая, как Эви Захенбахер-Штеле идёт в лабораторию на контрольный анализ, и, кажется, получал от этого удовольствие. Кто бы мог подумать, что первая положительная проба будет у германской сборной, какой неприятный сюрприз для Баха! Хайо ненавидел Томаса Баха. Вот бедная Эви пришла на контрольный анализ пробы Б, такая маленькая и расстроенная, мне её было очень жалко, едва ли какая спортсменка в мире столько страдала от допингового контроля. Будучи лыжницей, она много раз была несправедливо отстранена за повышенные показатели гемоглобина и гематокрита в соответствии со старым и дубовым правилом No Start. Но это были её естественные показатели, она такой родилась!
В моём дневнике записано, что 17 февраля я встречался с министром Виталием Мутко и его заместителем Юрием Нагорных в кафетерии Олимпийской деревни, где они обедали. Нам в качестве официанта лично прислуживал Николай Сидорович Доморацкий, директор учебно-тренировочного центра „Новогорск“, полковник в отставке; он замечательно смотрелся в белом халате и поварском колпаке. Умопомрачительно вкусно пахло борщом и хорошей рыбкой, севрюжкой или осетринкой, но я отказался, мне не положено есть в присутствии начальства, я пришёл по делу. Мы поговорили, я их снова успокоил, что в лаборатории всё под контролем. Мутко ушёл, а мы немного посидели с Нагорных, он напомнил, что сегодня должна быть золотая медаль в бобслее, в „двойке“, Александр Зубков и Алексей Воевода лидировали, и снова попросил быть повнимательнее, как будто я постоянно что-то терял или забывал. И удалился вслед за Мутко, а я за ними быстро доел виноград и мягкий бутербродик с севрюжкой. Однако Николай Сидорович это заметил — и принёс мне горячий фасолевый суп и кусочек жареной рыбки. Супы и борщи я очень люблю, могу их есть три раза в день, даже на десерт.
В моём дневнике так и было записано на страничке за 17 февраля: „И меня — второй раз за три часа — накормили обедом! Сибас филе и суп фасолевый с бараниной. Доел виноград за Мутко“. Когда скан этой страницы был напечатан в The New York Times, кто только потом не потешался над этими строчками. Хотя дневники у меня все такие — что и где я поел или что мы купили и приготовили; местами это чисто физиологическая проза.
А день продолжался, и было написано: „Заехал в Весёлое, купил „Баунти“ и лекарство для Тьерри Богосяна — он вдрызг простудился“. Снова смех и шутки: какой неугомонный чудак, что он там творил во время Игр — два раза пообедал, доел остатки винограда за Мутко и ещё за шоколадкой „Баунти“ поехал к морю! Но они не знали, что это я так запасался на всю нашу ночную команду. Нам предстояла замена проб, и я купил шоколадки „Баунти“, чтобы пить с ними кофе ночью в ожидании, когда Женя Блохин вернётся с открытыми флаконами. Надо было преодолеть сонливость, ибо наступал момент, когда требуется внимательность и ясность в голове. Время уже пятый час ночи, не дай Бог перепутать номера флаконов Б, мочу или крышки!
Мой дневник! Я веду его с 1973 года, пишу по страничке в день; и в Сочи тоже писал, что раздражало Евгения Блохина и Юрия Нагорных. Сейчас дневник за 2014 год со мной, в США, это уникальный документ, помогающий восстановить мелочи и детали событий, случившихся в те незабываемые сочинские дни и ночи. Тогда происходило убийство олимпийского спорта, его идеалов и его будущего; про допинговый контроль я вообще не говорю, он был мёртв давно. Все участники преступления были уверены, что об этом никто никогда не узнает. И ровно через год после Игр в Сочи, когда на Большом Каменном мосту расстреляли Бориса Немцова, убийцы тоже полагали, что никто ничего не узнает, как на самом деле совершалось убийство. Но организаторы убийства не знали, что постоянно и всепогодно работала одна малюсенькая подслеповатая камера, которая записывала события той февральской ночи в Москве в 2015 году. Мой сочинский дневник оказался такой же незаметной камерой, писавшей ночные события в лаборатории в феврале 2014 года.
В последующие пять дней МОК объявил восемь положительных проб, восемь нарушений антидопинговых правил. С нарушителями не церемонились — вызывали руководителей делегации и рубили головы, то есть проводили контрольный анализ пробы из флакона Б. Невероятно, но 21 февраля в один день мы вскрыли и проанализировали три контрольные пробы, в моей жизни такого не случалось. На вскрытие пожаловали мои боссы по линии МОК, профессор Арне Лундквист (или Юндквист, по-всякому его зовут) и доктор Ричард Баджетт. Всё увиденное им понравилось, и они пригласили меня и Анастасию Лось, моего помощника, на торжественный ужин медицинской комиссии в Дом приёмов МОК, тоже в ста метрах от здания лаборатории, но в противоположную сторону от командного центра ФСБ. Ужин состоялся 22 февраля, на нём присутствовали Дэнис Освальд, глава дисциплинарной комиссии МОК (именно он проиграл Томасу Баху на выборах президента МОК), Энди Паркинсон, руководитель вадовской группы независимых наблюдателей, и Алексей Плесков. С Алексеем и Энди мы тайком курили на балкончике, чтобы никто не видел. Ещё были профессора Дэвид Кован и Кристиан Айотт; Дэвид был ужасно простужен и лечился виски, в итоге заразил меня и Настю Лось своими соплями.
Красное вино было прекрасное, а по телевизору шла прямая трансляция мужской биатлонной эстафеты, 4×10 км. В составе российской команды, победившей в эстафете, не было Александра Логинова. Когда осенью 2013 года я заехал в Кёльн, чтобы обсудить последние детали нашего сотрудничества перед Играми в Сочи, мне рассказали про анализ пяти проб, отобранных у российских биатлонистов на сборах в Европе. Я запомнил все пять номеров. Одна проба была подозрительной, там был эритропоэтин, но текущий протокол анализа не давал возможности подтвердить пробы, она считалась