Зинаида с интересом оглядывает «хозяина»: вид у него явно не хозяйский. Она давно догадывается, кто платит за этот домишко вместо Ольги.
Дед сразу схватывает ситуацию.
— Да вот, понял, что гостья у вас. Думал, может надо чего: яичек там, молока?..
Явно импровизирует на ходу.
— Не подоили ещё быка, — отзывается из своего угла Зинаида.
Мужик топчется на пороге: наверняка думал, что тут не гостья, а гость и заглянул по привычке на огонёк, то есть — на сто граммов. На дежурную чекушку.
— Если не надо, я пойду, Ольга Ивановна?
Ольга готова уже выпроводить завсегдатая, но Зинаида неожиданно ломает её планы.
— Да чего уж там! Заходи, третьим будешь.
Кузьмич вынимает из карманов своей душегрейки два роскошных, с осени сохранившихся в соломе, антоновских яблока и несёт их к столу, как несут пасхальные куличи:
— Угощайтесь, милые дамочки.
Зинаида криво усмехается, а Ольга подвигает ему откуда-то из-за угла кровати солдатский табурет, помогает снять телогрейку и ставит на стол ещё одну рюмку.
— Благодарствую. Вот не ожидал, — лукавит Кузьмич, крепко потирая холодные ладони.
Усаживается. С удовольствием разглядывает бутылку — можно подумать, что впервые видит её. А Зинаида, порозовевшая после первой, с любопытством рассматривает эту парочку: она давно догадалась, кто тут регулярно является третьим.
— Зинаида, — протягивает ему руку Зинаида.
— Кузьмич, — осторожно берёт в обе ладони её руку Кузьмич и, уже мал-мал освоившись, замечает, оглядывая обеих:
— Как-то вы очень уж сурьёзно сидите...
— А ты наливай! — приказывает Зинаида.
— С удовольствием.
Наливает действительно не только с удовольствием, но и с большой, неожиданной сноровкой. Насобачился, — думает про него Зинаида.
— Здоровеньки булы! — голосом Тарапуньки оповещает Кузьмич.
— Будь здоров и не кашляй!
— Где он может быть? — говорит Зинаида, твёрдо ставя бокал на шаткий столик и требовательно, в упор глядя на Кузьмича.
— Где вы ещё выпиваете с ним?.. Ну, за исключением того дома, — добавляет. — В фадеевском шалмане?..
Кузьмич, конечно, смущён, но уже первая рюмка добавляет ему смелости.
— Мы не выпиваем, — он же у вас непьющий... Малопьющий, — поправляется. — Мы с ним беседуем...
— О чём же это вы с ним беседуете? О бабах, что ли?
— О всяком-разном. Бывает, что и об вас. Но чаще — о жизни.
— Ну да, если о бабах, то это и есть — о жизни. Жизнь происходит от трения. И всё-таки, Кузьмич, — меняет тон на просительный, человечный, а не дамский. — Ты наверняка знаешь больше, чем говоришь. Где искать его?
Кузьмич молча наливает ещё по одной, а затем вдруг совершенно трезво, хотя и негромко, произносит:
— В КЭГЭБЭ...
Доселе молча сидевшая Ольга вообще каменеет. Зинаида грузно откидывается на спинку стула. Зрачки её расширены от ужаса.
— Где? — шёпотом переспрашивает.
— Да всё в порядке с ним, спохватывается, что сболтнул лишнего.
— С чего это вы взяли? — шёпотом спрашивает очнувшаяся Ольга.
— Примета есть такая, — прищуривается Кузьмич, приноравливаясь к рюмахе, — топтуна нету, значит, всё в порядке.
— Какого топтуна? — ещё больше напрягается Зинаида.
Ольга молчит.
— А вы что, дамочка, не знаете? Первый раз замужем? Он уже лет пять, как за вашим хозяином топчется. Вся округа его уже знает. Мы даже пару раз выпивали вместе. На троих, — усмехается Кузьмич. — А нынче он вдруг исчез. Примета есть, — идёт по второму кругу.
При словах «первый раз замужем» Зинаида круто разворачивается к Ольге — на себя поглядела бы, соломенная вдова, двоих мужей отправила под откос. А потом переводит взгляд на Кузьмича: а не он ли и есть тот самый вездесущий топтун?
— Пропади ваш муж всерьёз, — Кузьмич ухитряется так произнести это, чтоб не обидеть ни одну из них — ни законную, ни желанную, — они бы тут такой хай подняли!
Женщины переглядываются. До них что-то доходит.
— За Г Э Б Э! — торжественно, как на вынос, произносит Кузьмич и, не дожидаясь дамочек, ловко опрокидывает рюмаху — он явно не собирается оставлять в бутылке ни капли.
— Которое нас бережёт и стережёт, — добавляет, занюхивая грузинский коньяк русским обсмоктанным козою рукавом.
В дверь снова барабанят. Барабанят, а не скребутся, как только что скрёбся Кузьмич.
IX
У Анны Иванны в этом начальственном, величественном кабинете есть свой столик в углу. Удивительное дело: вроде и кабинет общий, державный, и столик этот тоже из общего, почти чугунного гарнитура, даже столешница на нём карельской берёзы, но сразу видно, что он тут — сбоку припёка. Не начальник. В весе пера. Так, на побегушках. Не дерзая больше встревать в мужской разговор, Анна Ивановна робко, как уже наказанная, семенит в угол и умащивается за своим дорогим, не по чину, но тоже обреченным на спасительное молчание, столиком со всеми своими прибамбасами. Аккуратно, школьницей, раскладывает их перед собой, не смея поднять глаза.
Поэт прихлебывает давно остывший чай, о котором оба собеседника забыли.
Прокурор круто, почти по-военному, разворачивается к углу, и, по-прежнему сохраняя суровую мину на крупном, тяжёлом лице, которое от этой суровости кажется ещё массивнее, бросает туда, в угол:
— Да, Анна Иванна, сделайте протокол допроса.
Анна Ивановна, наконец, поднимает глаза. Вопросительно, даже с некоторым укором, смотрит сперва на прокурора, потом на поэта.
— Признание?.. Раскаяние?.. — дрогнувшим голосом спрашивает она. Похоже, ей не впервой самой оформлять за прокурора протоколы высоких допросов.
Поэт молча прихлебывает чай. Он уловил старушкин интеллигентный взгляд, в котором и мольба, и восхищение, и — сожаление.
Прокурор тоже тяжело смотрит в его сторону.
— Автор признает публикацию в «Дейли мэйл» необдуманной...
Чаепитие становится все громче.
— ...То есть — ошибочным. Ссылается на общую обстановку, сложившуюся вокруг него, в том числе и в семье...
Поэт настороженно поднимает голову.
— ...В общем, нервный срыв. Ну, и ловкость пройдошистых западных щелкоперов, досаждающих ему в последнее время... Просит компетентные органы оградить его...
Поэт приподнимается, что-то хочет возразить.
Но прокурор не даёт ему это сделать. Властным жестом усаживает на место.
— ...Ну, ладно... Не просит.
Поэт послушно садится.
— Всё остальное сами знаете, как. В общем, вопросов нет, инцидент исчерпан, протокол сразу строго засекретить.
Голос прокурора теплеет, и благодарная Анна Ивановна окончательно смелеет:
— Я могу идти?
— Да нет, пишите здесь.
Подходит к своему столу, снимает трубку:
— Пусть никто не входит и, желательно, не звонит. Ну, кроме ВэЧэ. Идёт оформление серьёзнейшего допроса.
Анне Ивановне:
— А записку в ЦэКа я продиктую вам сам. Позже.
Та понимающе кивает головой, успевая заговорщицки переглянуться с поэтом.
Поэт с шумом втягивает чай.
— Да бросьте вы! — уже с раздражением швыряет ему прокурор. — Он же давно остыл! Бурда!
Трогает поэта за плечо и ведёт к дубовой стене, в которой ловко замаскирована дубовая же дверь.
И они вступают в другой мир, который называется «комната отдыха».
Поэт с любопытством озирается в мягком полумраке рая местного значения.
В принципе эта часть апартаментов столь же тяжеловесна, что и парадная, общественная. Но здесь всё же диван карельской берёзы, круглый, а не прямоугольный стол, покойные кожаные кресла, торшер над ними, плотно зашторенные, стрельчатые окна.
Прокурор доволен впечатлением, которое произвела его индивидуальная рекреационная зона на поэта.
— Руки помыть не хотите?
— Хочу, — простодушно признается поэт: простатит не тётка.
— Туда! — Почти по-петровски, по-ленински указывает прокурор в глубину апартаментов: даже в раю имеются отхожие места. А может, уровень рая как раз и определяется качеством этих самых мест.
Поэт послушно следует в указанном направлении и нащупывает ещё одну потайную, как в шкатулке с драгоценностями, дверь. Буквально через минуту из-за неё, неплотно прикрытой, на весь зрительный зал слышится мерный, значительный рокот мраморного унитаза.
Прокурор добродушно усмехается: похоже, у него такие же проблемы. Но он сейчас занят делом.
На круглом столике уже расставлены приборы. Прокурор вынимает из громоздкого, как первый советский комбайн, холодильника «Зил» хрустальный вазончик с чёрной икрой, лимон. И сам, не выкликая буфетчицу, с удовольствием, посвистывая что-то из «Цветочницы Марицы», режет его тонюсенькими ломтиками.
Из потайной двери выходит поэт. Он, похоже, успел за это время не только руки вымыть, но и умыться: лицо посвежевшее, помолодевшее. На бровях и упрямых ещё волосах висят капельки воды.
— Хорошо тут у вас, — говорит, потирая руки. — И там — тоже.
Прокурор насмешливо вздымает бровь.
— Тут, говорю, хорошо. — Спохватывается поэт, и прокурор по-свойски пеняет:
— То-то же!
Прокурор предлагает кресло, и поэт славно устраивается в нём.
Прокурор приоткрывает глухой шкап с напитками: бар.
— Вы, говорят, любите грузинский?
Поэт неопределенно хмыкает.
— Я так и подумал, — улыбается прокурор. — Будем французский!
Ставит на стол непочатую бутылку «Корвуазье» с портретом Наполеона на стекле.
Поэт смотрит и на бутылку, и на императора почти с умилением: давно не виделись.
Прокурор открывает тёмную, пузатую чёрную бутыль. Поднимает свой бокал и, прежде чем выпить, говорит совершенно, неожиданно серьезно:
— Давайте договоримся, пока мы оба трезвые.
— О чём? — встревожено вскидывается поэт: ему-то казалось, что всё серьёзное позади.
— О разговоре со Сталиным вы в своё время много кому рассказывали и рассказываете. Может, Сталин на это и рассчитывал. Но я не Сталин, мне паблисити в ваших кругах ни к чему. Поэтому давайте договоримся: о нашем разговоре, о его существе — никому ни слова. А? — вопросительно и твёрдо смотрит на собеседника.