Гобелен отражался в зеркале, отчего львы и лилии множились до неприличного количества и, казалось, именно с зеркала сыпались на покрывала, разбегались по подушкам и даже ровными золочеными рядами выстраивались по периметру скатерти.
Определенно, мои милые леди-хозяйки были патриотками и умелыми вышивальщицами. Но именно в этой обыкновенной вроде бы работе особенно ярко проявлялась разность их натуры.
Мисс Мэгги была задумчива и отрешена, на вышивку почти не глядела, вынимая нитки из корзинки словно бы наугад. Игла же в ее пальцах мелькала этакой стальной искоркой, а узоры на туго натянутой ткани появлялись сами собой.
Миссис Пэгги с вышивкой воевала. Стоило ей взять в руки пяльцы, и черты лица сей добродетельной дамы искажала ярость. Игла, уподобившись копью, раз за разом наносила смертельные раны полотну, и алая нить на них гляделась кровью.
Надо сказать, что страдая бессонницей, сестры часто задерживались в гостиной далеко за полночь, чему я, однако, был рад. В их присутствии исчезали гнетущее одиночество и тоска, и даже потом, когда леди, откланявшись, уходили, я еще долго чувствовал себя… нужным? Не знаю, сложно описать. Скорее они были нужны мне, ведь заветный дом в Мэйфилде все еще был пуст.
Однако, возвращаясь к моему рассказу о людях. Кроме сестер при доме обитали: кухарка — женщина тяжелой судьбы, фигуры и характера, поклявшаяся извести "кляту пачвару", сиречь меня; горничная и приходящий дважды в неделю садовник по имени Джо. Сколь могу судить по состоянию лужайки и цветников, садовником он был преотвратительным, ко всему отличался любовью к выпивке и петушиным боям. В первый же день он, пробравшись в погреб, предложил мне поучаствовать в "верном дельце" и поставить на Кацапого. Пораженный его бесстрашием, я легко расстался с шиллингом, что и побудило Джо повторить подвиг на следующий день.
Еще мне пришлось столкнуться с мясником, молочником, булочником и бакалейщиком. С портным и прачкой, женщиной сухой и бледной, словно мыльная вода вытянула из нее все краски. С полисменом, долго и придирчиво изучавшим мои бумаги, чтобы после пуститься в пространные разговоры о том, что Гарден-Мьюс — местечко, бесспорно, славное, но навряд ли подходящее для столь изысканного джентльмена…
Люди жаждали избавиться от меня, и тем страннее выглядело упорное нежелание моих леди расторгать контракт. О возможном пересмотре договора я осмелился заговорить лишь однажды, но беседа оказалась бессмысленной, и даже мое обещание оставить часть суммы платой за беспокойство, не помогло.
— И думать не могите! — рявкнула мисс Пэгги, вонзая иглу в хвост очередного льва.
— Разве вам у нас плохо? — осведомилась миссис Мэгги, и в глазах ее мелькнуло отчаяние. — Плотник обещал придти завтра…
— Завтра и придет. А если не придет, то я ему скажу. Ох, я ему скажу.
— Вы уж простите нас, но если бы мистер Хотчинсон соизволил хотя бы намекнуть…
— А лучше бы прямо сказал, пройдоха он этакий!
— …мы бы предприняли все возможное…
— И сделали бы все в лучшем виде.
— Пожалуйста, не уезжайте, — взмолилась миссис Мэгги, прижимая к уголку глаза кружевной платочек с синей монограммой.
— Посмотрите, тут вам понравится, — пообещала мисс Пэгги.
И разве мог я возразить им?
На следующий же день все чудеснейшим образом наладилось.
Во-первых, в доме-таки появился плотник. Он был не только трезв, но и толков. И уже к полуночи окна в моих комнатах обзавелись внутренними ставнями, поверх которых плотными полотняными щитами легли вышивки мисс Пэгги.
Во-вторых, я получил, наконец, долгожданное извещение: багаж прибыл!
Ну а в-третьих, вдохновленный удачей, я сделал следующий шаг, каковой и без того откладывал чересчур долго. И рекламные объявления написались с удивительной легкостью.
Воистину, это была моя ночь.
— Глава 4. Где идет речь о крысах, поездах и куклах
Серая крыса устроилась на крыше кареты, не обращая внимания ни на проходивших мимо людей, ни на пофыркивающую лошадь, которой явно было не по вкусу подобное соседство. От своих товарок, жавшихся в щели городских домов, крыса отличалась размерами, лоснящейся шерстью и неизбывной наглостью. Вывалившийся из дверей паба кучер, увидев нахалку, мигом протрезвел, замахнулся было кнутом, но не ударил: поднявшись на задние лапы, крыса продемонстрировала серебристую сбрую с круглой нашлепкой-печатью.
— Тьфу ты, пакость! — Кучер, снова стремительно пьянея, уцепился за гриву коняги. — Убирайся, слышишь?
Крыса дернула носом и отвернулась.
— Чего тебе надо? Хочешь хлебушка? На вот. — Он вытащил из кармана мятую горбушку с кусочками табака и подсунул крысе. Та не соизволила обратить внимания.
А лошадь гневно всхрапнула.
— От тварь…
Тварь вдруг подалась вперед, замерла на несколько секунд и, серым комком скатившись под колесо, исчезла.
— Пакость… ну и пакость. Лады, хорошая моя, сейчас поедем… сейчас, грю! Стой же! От чтоб тебя…
Подковы ударили по камню, скрежетнули колеса о высокий бордюр, и карета выползла на улицу.
Крыса же, отряхнувшись, бодро двинулась в направлении противоположном. Она бежала, ловко маневрируя между ногами, колесами и дамскими юбками. Увернулась от брошенного камня, нырнула в узкую щель между двумя домами и остановилась перед кофейной масти пинчером.
Он оскалился — крыса отступила.
Он зарычал — крыса выгнулась, вздыбливая шерсть.
Он кинулся — крыса отскочила и, извернувшись, вцепилась в гладкий собачий бок. Раздавшийся было визг оборвался, когда желтоватые резцы сомкнулись на горле. Спустя секунду тварь продолжила путь, не став дожидаться, когда поверженный соперник издохнет.
Пожелай кто-нибудь проследить за крысой, он был бы изрядно удивлен, увидев, что существо как привязанное следует за молодым джентльменом в сером сюртуке весьма приличного кроя. Модный цилиндр, плащ, с небрежным изяществом переброшенный через локоть, а главное — причудливого вида трость с набалдашником в виде цветка орхидеи, свидетельствовали, что джентльмен оный обладал изрядным вкусом. Сам он был молод, характерно бледен и слегка сутуловат. Последний факт для людей знающих был весьма приметен.
Впрочем, крысу вряд ли интересовала осанка молодого господина. Она просто шла следом.
Бурая громадина Кингз-Кросс успешно сражалась с предрассветным туманом. Рассеченное светом электрических фонарей марево ложилось на рельсы, чтобы безмолвно умереть под колесами составов. Гремели железные туши локомотивов, раскланиваясь друг с другом, касались дымными рукавами. Изредка раздавался по-соловьиному протяжный свист или сипение, когда излишки пара выходили не из хромированных трубок, а из щелей и сочленений котла.
Бродили по перрону сонные кондукторы, вяло помахивая флажками. И отмеряя ритм ночного времени, шоркали по камню метлы дворников.
Молодой человек, остановившись у самого края платформы, некоторое время наблюдал, как фырчит готовый сорваться в бег "Летучий шотландец" "Большой северной дороги".
— Великолепно. Это действительно великолепно. Найджел Грисли гениален! — сказал джентльмен, и крыса, обнаглевшая до того, чтобы подобраться вплотную, презрительно фыркнула. В этой туше металла она не видела ничего великолепного.
Но вот, громко пыхтя, выполз тяжеловоз "Сити-Дувр", вытягивая из тумана ожерелье одинаково грязных вагонов. Они раскачивались, словно пританцовывая на рельсах, и даже когда паровоз остановился, долго не могли успокоиться.
Джентльмен, резко потеряв всякий интерес к поездам, бодро зашагал к посылочному отделу. Крыса, чихнув — пахло на вокзале преотвратно — развернулась и вмиг исчезла.
Спустя два часа она, изрядно уставшая и несколько измазанная, выбралась из отверстия крысохода, чтобы взобраться по толстому витому шнуру на кровать. Усевшись на подушку, тварь принялась вылизываться и громко попискивать.
— Ну тише, тише, Элджри, я тебя вижу. — Леди открыла глаза и, не без труда повернувшись на бок, почесала крысу когтем. — Все ведь хорошо?
Крысиные усы дрогнули, глазки на миг закрылись, а из груди вырвался почти человеческий вздох.
— Рассказывай, — велела леди. — И не думай, что если ты чего-то утаишь, мне станет легче.
Этот особняк в георгианском стиле отличался от прочих некоторой запущенностью. Она распространялась и на лужайку, и на сад, и даже на пруд, сплошь затянутый глянцевой листвой кувшинок. Несколько китайских фонариков, по странной прихоти хозяев украсивших старую липу, не столько разгоняли сумрак, сколько добавляли теней. Те же подкрадывались к дому, карабкались по стенам красного кирпича и, добравшись до подоконника, липли к окнам.
Вот одно не выдержало, отворилось с протяжным скрипом, на который, однако, никто не обратил внимания. Тень ловко поддела крючок запора и распахнула окно, впуская в дом теплый весенний воздух.
И снова стало тихо.
Часом позже на дороге появился массивный экипаж, запряженный четверкой вороных першеронов. За ним следовал другой, похуже, и третий — крытая повозка, из которой доносился громкий храп.
Вот головная карета остановилась у парадного входа, сонный лакей поспешил откинуть ступеньки и подал руку, помогая спуститься леди весьма почтенного возраста. Едва оглядевшись, старушенция не замедлила высказать свое нелестное мнение:
— Мерзкое местечко, Эмили.
— А по-моему здесь очень мило… романтично…
Девушка в светлом рединготе огляделась по сторонам. Заметив фонарики, улыбнулась и спросила:
— Это теперь в моде, да?
Лакей поклонился, пытаясь подавить зевок. Ему было плевать и на фонарики, и на моду, и на обеих хозяек — принесло на ночь глядя. Теперь точно уснуть не выйдет…
— Эмили, надень капор. Ты простудишься. Эмили, иди в дом. Эмили…
Эмили шла по дорожке, и тени расступались перед ней. Остановившись под желтым фонариком, она улыбнулась, точно увидела что-то очень хорошее.
— Эмили!
— Иду, тетушка.