Так как квартира строилась еще при Сталине, кухня оказалась довольно большой. Что в общем-то было немудрено, особенно учитывая то, что отопление осуществлялось с помощью дровяной печи, на которой кроме того и готовили. Для этого в подвалах дома, каждой квартире был выделен небольшой закуток, куда складывали дрова, а если повезет, то и уголь. В принципе угольные месторождения в области имелись, вот только завозили этот уголь не так уж и часто, и распределяли в основном по промышленным предприятиям. То есть если ты работает в порту, или на местном заводике, то и выписать уголь возможность у тебя имеется. В школе, в принципе тоже, но только нормы пониже, и уголь пожиже. Но дровами в принципе снабжали достаточно исправно. Правда после приходилось их долго и упорно пилить, а затем колоть, но в общем справлялись и с этим.
Нам в какой-то степени повезло в том, что квартира располагалась в середине дома. У родителей моего приятеля, живущего в том же доме, что и мы квартира находилась в торце, вдобавок ко всему, выходя этим самым торцом на одну из центральных улиц. Из-за чего зимние ветра так выстуживали внешнюю стену дома, что внутри порой появлялась изморозь. У нас такой стеной была та, что выходила во двор, благодаря чему, было не так холодно, к тому же при постройке дома старались не слишком повредить растущие здесь деревья, которых в городе и так было не слишком много, и потому одно из таких деревьев, давало дополнительную защиту от холода. Да, немного закрывало панораму, летом, не давало добраться солнечным лучам до нашей квартиры, но в целом так было даже лучше, учитывая зимнюю стужу. Свет в доме был. Правда в магазинах трудно было купить лампочки мощностью более шестидесяти ватт. Но в общем-то этого нам хватало. После заселения, встал вопрос в первую очередь с мебелью, а во вторую, кто и где будет располагаться. С мебелью было решено довольно просто. Та, что находилась под лестницей и так принадлежала нам, поэтому мы просто перевезли ее в квартиру, и на первое время, этого оказалось достаточно.
Скольких трудов мне стоило убедить маму в том, что жилая комната и железная кровать принадлежит именно ей, просто не представляю. В конце концов вопрос решился в пользу этого после того, как мне на заработанные во время каникул деньги, удалось купить в местном магазине раскладушку, и с тех пор я устраивался на кухне, так сказать поближе к печи. Именно поближе, как нельзя больше маму и устроило. Хотя в зале было ничуть не холоднее чем на кухне.
Восемь классов если и не отличником, то твердым хорошистом. И встал вопрос что делать дальше. Вообще-то мама не настаивала о продолжении обучения, только потому, что дорога в институт для меня была закрыта. Как бы то ни было, а пока был жив Сталин, дети репрессированных имели некоторые ограничения, да и сейчас, после его смерти о их снятии не говорили. Может в будущем, что-то и изменится, но когда это будущее наступит, было неизвестно. Поэтому самое многое, на что я мог рассчитывать, так это местный промышленный техникум, который открылся в 1952 году, и готовил в основном рабочих строительных профессий. Ни одна из них меня не устраивала. Никакого желания перекладывать кирпичи или же месить раствор, у меня не было. Гораздо больше меня тянуло в море, и мама всячески поддерживала эти мои устремления. Увы, в Магадане не имелось морского училища. Хотя военное и было закрыто для меня, но гражданская мореходка была вполне доступна, поэтому после окончания восьмилетки, сел на местный пароходик и отправился на Камчатку, где довольно легко поступил в «Петропавловск-Камчатское Мореходное училище Министерства Рыбного Хозяйства СССР», на специальность «Техник-судоводитель судов МРХ СССР».
Учеба складывалась вполне нормально. Парни сокурсники попались вполне адекватные и было видно, что большинство из них пришло сюда, именно для того, чтобы освоить нужную профессию, а не просто провести время. Хотя, если так подумать сейчас таких было большинство, тем более что это поколение — дети войны. То есть люди, испытавшие на себе все тяготы военного времени, и прекрасно осознающие, что такое, голод, холод и все остальные прелести.
Три года пролетели как один день. Осталось совсем немного написание дипломной работы, месяц практики, выпускные экзамены и диплом. Практика должна была проходить здесь в Петропавловске, но срочная телеграмма, пришедшая из Магадана, поставила все с ног на голову. Поэтому, срочно оформив отпуск по семейным обстоятельствам, я на первом же пароходе помчался домой. Здесь все оказалось очень тревожно. Магадан несколько специфический город. Если скажем в России в центральных областях школьников порой посылают на уборку картофеля, в Узбекистане на хлопок, где-то еще на какие-то культуры, то здесь основным занятием является сенокос.
В открытом грунте, здесь пока еще ничего толком не растет. Один из колхозов неподалеку от города выращивает в теплицах кое-какую зелень, кабачки и репу. Часть выращенной продукции появляется в магазинах, хотя довольно редко или же ее мгновенно сметают с прилавков. Все остальное чаще всего доставляется с большой земли. Единственное, чего здесь действительно много, так это рыбы и в какой-то степени мяса. Правда последнее чаще всего отправляется в центральные области, но что-то остается и здесь. В основном это мясо оленей, которых нужно кормить. Именно поэтому заготовка сена здесь в приоритете, особенно учитывая то, что лето здесь длится с июля до конца августа. А после вновь наступает зима.
Именно сенокос, и прошедший во время него ливень и стал причиной болезни моей матери. Вначале, легкое недомогание сочли обыкновенной простудой, тем более что в колхозном медицинском пункте квалифицированных врачей просто не имелось. Дали пару порошков, посоветовали теплее одеваться и отправили обратно на сенокос. Настаивать на чем-то ином, означало бы обвинением в симуляции болезни, и срыве производственного плана. Хотя репрессии тридцатых давно закончились, но со всем что касалось работы, или помощи подшефным хозяйствам было очень строго. Поэтому несмотря на температуру и все прочие симптомы, пришлось продолжать работы в поле. И только когда мама потеряла сознание ее отвезли в городскую больницу, но было уже поздно.
С трудом добившись встречи с нею, я увидел разом постаревшую женщину, лежащую на койке и тяжело с каким-то надрывом пытающуюся сделать вдох. Все говорило о том, что дни ее сочтены. Сильный долго не прекращающийся кашель, высокая не желающая спадать температура, и сильное посинение кожи от груди и выше, говорили о том, что болезнь прогрессирует, и скорее всего, что-то исправить уже невозможно.
С трудом узнав меня, она дала знак чтобы я склонился к ней и превозмогая боль прошептала.
— Ты уже куришь. Совсем стал большим. — Констатировала она. Твой отец тоже курил. Сигары. Я тогда служила в советском посольстве в Германии.
Мама на мгновенье затихла, потом вздохнула, прокашлялась и продолжила.
— Он был летчиком. Бароном и майором люфтваффе. Я тогда отказалась выйти за него. Боялась, что это отразится на моем отце, но как оказалось, отца в тот момент уже не было в живых. Но, было уже поздно.
Мама вновь закашлялась, а я буквально замер, ловя каждое ее слово, которое вырывалось из нее. Было очень заметно, что она говорит с огромным трудом. Вышептывая каждое слово, потому что голоса у нее уже не было.
— Беги. Если сможешь, беги отсюда, из этой страны. Даже после того как умер палач народов, здесь нет будущего. Ушел один, пришел другой.
Она вновь закашлялась. Потом тяжело вздохнула и произнесла.
— В моем чемодане под крышкой все документы и фотография, твоего отца. Если сможешь уезжай и найди его. Он богатый человек, и должен принять тебя. Ты очень похож на него. Я тебя очень люблю. Мое солнышко…
Большего она сказать не смогла, и вновь закашлялась, выплевывая из легких красные сгустки. Меня тут же выдворили из палаты, куда сбежалась целая толпа врачей. Вскоре привезли каталку, на которую положили маму и увезли в операционную. Я просидел в больнице еще шесть часов, ожидая хоть какого-то результата. Увы, результат оказался плачевный, мама скончалась на операционном столе.
Следующие дни были заполнены до предела хлопотами, касающимися похорон. Церкви в Магадане в эти годы не существовало. Та, что имелась ранее была снесена в первые пятнадцать лет после революции. Какая-то церковь существовала полу подпольно, но где именно она находится, и возьмется ли батюшка совершить отпевание я не знал. Поэтому пришлось хоронить так, как есть. Единственное что я мог, так это прочесть молитву самостоятельно, что и сделал, находясь возле могилы. Большего было не дано. Мама хоть и не была истово верующей, но тем не менее иногда молилась, или крестилась, когда этого никто не видел, и в какой-то степени приучила к этому меня.
Вернувшись в моментально опустевший дом, я долгое время ходил неприкаянным, не понимая, как могло произойти такое несчастье. Находясь в училище, я закурил и сейчас этот горлодер «Беломорканал», помогал мне прийти в себя. В какой-то момент, я вспомнил слова мамы, касающиеся каких-то документов, находящихся в чемодане, с которым она никогда не расставалась. Достав из платяного шкафа этот фанерный чемоданчик, обтянутый парусиной, я открыл его и занялся перебором находящихся там вещей.
В нем обнаружился старая довольно ветхая библия в обложке книги Тургенева «Отцы и дети». Держать дома обычную библию было чревато неприятностями, поэтому, однажды, еще учась в школе, я случайно подобрал кем-то забытый томик романа, и придя домой, сменил содержимое книги, вклеив под обложку мамину библию, точнее не полную версию, а только «Новый завет». Незадолго до этого, эта книга попалась на глаза директору школы, и та потребовала, чтобы мама уничтожила ее. В итоге, была официально уничтожена книга Тургенева, а «Новый завет» в чужой обложке стал тщательно прятаться в самый дальний угол под кровать, а после переезда в новую квартиру, было найдено другое место. Сейчас она оказалась в чемодане.