— Они, может быть, и пожелают… — неуверенно произнес Сальников. — Но их не так и много. Тех же уголовников гораздо больше.
— А это не имеет значения! — уверенно произнес Петр Петрович. — Тут главное — подняться. Бросить, так сказать, клич и предпринять определенные действия. В этом случае поднимутся и все остальные. Сработает эффект толпы. Ну, или, точнее говоря, эффект стаи. Ваши заключенные — это же стая. Разве не так?
— Может, и стая, — мрачно произнес Сальников. — Но все равно стаю тоже нужно поднять и направить в нужную сторону.
— Покажите стае добычу, и стая сама устремится к ней и вцепится ей в горло. Что, собственно, нам и нужно. Нужно лишь умело показать эту добычу и объяснить стае, что это и есть добыча. Самая лакомая из всех, которые только могут быть. Вот вы это и сделаете.
— Ну-ну… — скептически ухмыльнулся Сальников.
Не нравился ему этот разговор. Не нравился с самого начала, и чем дальше, тем больше. Не верил он в эту затею. Да, конечно: если перед заключенными открыть ворота лагеря, то они, разумеется, в эти ворота устремятся. В первую очередь — уголовники, за ними — политические, потом, возможно, и бытовики. Жизнь в лагере далеко не мед, и не каждый заключенный надеется дотянуть до конца срока. А тут такая возможность. Но дальше-то что? А дальше — разбегутся заключенные по городам и весям. На все четыре стороны разбегутся, благо впереди весна, а за ней и лето. Уголовники опять начнут грабить и убивать, политические и бытовики, наверно, подадутся по своим домам или затаятся в каких-нибудь норах… Какое уж там организованное восстание?
Но даже не это было для Сальникова главным. Главным здесь был он сам, его будущая судьба и участь. А что, если затея не удастся? Что, если НКВД и пришедшая к нему на помощь армия окажется ловчее и сильнее? Что тогда будет ждать его? Ответ напрашивался сам собой, и был он очевидным и понятным: а тогда Сальников из начальника лагеря превратится в его сидельца. И это в лучшем случае. А скорее всего его просто расстреляют. Время-то военное, а тут массовое восстание против советской власти. Не бывает преступления хуже.
Так что же ему делать? Пристрелить Петра Петровича, кем бы он ни был, — это не выход. Мигом прибегут те двое, которые прохаживаются мимо окна. А может, их даже и не двое, а гораздо больше, как знать? Со всеми разве справишься?
Есть, конечно, и другой вариант. Не хотелось бы Сальникову к нему прибегать, но он есть. А вариант таков. Сальников сделает вид, будто он согласен с Петром Петровичем и готов приступить к действиям, а сам тем временем явится с повинной к своему начальству, сдав, таким образом, себя самого, но вместе с собой — и Петра Петровича, и этих смутных личностей, которые похаживают мимо окна… Да, конечно: и в этом случае Сальникова, вероятно, ждет тюрьма, зато он останется жив. А может, и тюрьмы никакой не будет, ведь он ничего еще не успел сделать против советской власти. Даже наоборот, он помог изобличить целую шпионскую вражескую сеть! Разве за это сажают или расстреливают? В крайнем случае, его снимут с должности и, возможно, отправят на фронт. Ну, так это куда как лучше, чем загибаться в лагере или томиться в камере смертников, ожидая расстрела! Так что же делать? Как поступить?
Пока Сальников терзался в размышлениях, Петр Петрович молчал и вглядывался в начальника лагеря. А затем сказал:
— Я понимаю все ваши сомнения и терзания. В конце концов, окончательное решение за вами. Но вместе с тем хочу вас предупредить. Если вы не согласитесь выполнить работу, мы от вас просто избавимся. Надеюсь, вы понимаете: для чего нам нужен человек, который о нас знает, но он не с нами? Чтобы он, спасая себя, донес на нас? То же самое вас ждет, если вы задумаете затеять с нами какую-нибудь игру. Скажем, формально согласитесь сотрудничать с нами, а сами попытаетесь на нас донести. Вы понимаете, о чем я вам толкую?
Сальников долго не отвечал, с угрюмой задумчивостью глядя куда-то в угол.
— Что именно я должен делать? — наконец, спросил он.
— Вот так-то лучше, — сказал Петр Петрович. — И для Германии, и для нас, и для вас лично. Возвращайтесь в лагерь и начинайте сколачивать группу. Нажимайте на их низменные инстинкты — я имею в виду желание отомстить советской власти. Обещайте какие угодно блага: свободу, деньги… Да-да, и деньги, вы не ослышались. Самым толковым и активным участникам мы готовы заплатить. Словом, действуйте. О результатах будете докладывать мне лично. Будем встречаться здесь же, в этой квартире. Следующая встреча через три дня в это же самое время, что и сегодня. И поторопитесь — скоро весна. А весна — самое подходящее время для военных действий. Я имею в виду и наступление Красной армии на фронте, и наши с вами дела. Они тоже касаются войны.
Глава 8
Бытовиков Сальников отмел сразу. Какие из них повстанцы? Попали они в лагерь из-за случайности или по роковому стечению обстоятельств, сроки у них небольшие, а потому есть надежда дотянуть отсидку до конца и благополучно выйти из лагеря. Нет, ни на побег из лагеря, а тем более на диверсии они не согласятся. Даже наоборот — при первом же удобном случае постараются донести на Сальникова, надеясь, что им за это скостят сроки. Итак, бытовиков отметаем в сторону.
Блатные? Эти, конечно, побегут из лагеря с превеликой радостью — была бы только такая возможность. Но тут другая проблема. Побежать-то они побегут, да вот потом — только их и видели. Где это видано, чтобы убежденные уголовники согласны были что-то взрывать и рушить? Даже если им пообещать деньги, все равно, пожалуй, не согласятся. Сочтут, что предложение Сальникова провокация, и лишь криво усмехнутся в ответ. «Ты что, начальник, за фраеров нас держишь?» — спросят они, и на том разговор будет закончен.
К тому же у блатных имеется своя иерархия. В лагере у них есть старший. Разумеется, Сальников его прекрасно знает, но только что с того? У него прозвище Подкова, он вор в законе. А у воров в законе — незыблемый принцип: никаких дел с властью! Так что к нему хоть и не подходи. Тем более с такими предложениями. Как известно, начальника лагеря блатные называют «хозяином». И где это видано, чтобы «хозяин» устраивал побеги своим подопечным-заключенным? Тем более — массовые побеги? Тот же Подкова или кто-то другой из его приближенных обязательно решит, что такое предложение Сальникова дешевая провокация. А значит, и на уголовников рассчитывать нельзя.
Остаются политические. Да, в лагере есть и такие. Их не так много, но они имеются. Правда, и тут проблема. Как знать, кто они на самом деле? Да, конечно, на каждого заключенного имеется дело, и в том деле все прописано: кто он таков, за что именно сидит, какой у него срок… Но что с того? Знал Сальников цену таким делам и прописям в них. Нередко оказывалось, что сиделец не натворил даже десятой доли того, что значилось в его деле. И как, скажите, общаться с таким, тем более на такие опасные темы, как массовый побег из лагеря и последующие диверсии на Транссибе?
К тому же вырисовывается еще одна проблема. Не должен Сальников самолично вести среди заключенных разговоры на такие темы. И ему никто не поверит, и себя самого он разоблачит. Тут начальнику лагеря следует поступить мудрее и тоньше. Ему необходимо найти подходящего помощника среди заключенных. Найти, сагитировать его, убедить, развернуть, так сказать, перед ним перспективы, а дальше пускай уж действует сам под его, Сальникова, неусыпным контролем.
И искать такого помощника следует среди политических. Не может такого быть, чтобы среди них не было ни одного убежденного врага советской власти! Вот его-то Сальникову нужно найти в самое короткое время. А уж далее дело сдвинется с мертвой точки.
И начальник лагеря стал размышлять, как бы ему поскорее вычислить такого человека среди безликой массы заключенных. Рыться в личных делах заключенных он не хотел. Во-первых, на это уйдет много времени, а во-вторых, как уже было сказано, что толку в тех личных делах? Чему в них можно верить и чему верить не следует? Поди разберись.
А потому Сальникову необходимо поговорить на эту тему с лагерным «кумом» — оперуполномоченным. В лагере толковый оперуполномоченный, бывший фронтовик. Год назад его по ранению списали в отставку. Вернее, хотели списать, но он оказался человеком настойчивым и убедил-таки начальство не списывать его подчистую. Нельзя на фронт — так ведь можно определить его на какой-то другой участок. Сейчас везде война, так что он, молодой и красивый, пригодится и в других местах, а не только на передней линии фронта. И он своего добился. Точнее сказать, добился перевода в НКВД и назначения оперуполномоченным в один из сибирских лагерей. А именно в тот лагерь, где начальником — Сальников. Звать оперуполномоченного Егор Казаков. Вот с ним-то Сальникову и надо затеять разговор. Издалека, осторожно, чтобы лагерный «кум» ни о чем не догадался.
И такой разговор состоялся в тот же самый день. В принципе это был обычный разговор между начальником и подчиненным — такие разговоры случались периодически, да иначе и быть не могло. Должен же начальник лагеря знать, что творится в его хозяйстве! На то он и «хозяин», чтобы все знать.
— Ну, и как у нас обстоят дела? — спросил Сальников у Казакова. — Что слышно? Побег не готовится? Массовые волнения не затеваются?
— Сдается, нет, — пожал плечами Казаков. — А то бы я знал.
— Как блатные? — спросил Сальников.
— Да все так же, — ответил Казаков. — Загорают.
— То есть работать они по-прежнему не желают?
— С чего бы вдруг им загореться таким желанием? — с некоторым удивлением спросил Казаков. — Говорят: «хозяин» все равно даст нам пайку. Потому что так полагается по закону. Так зачем же работать? Уж что-что, а законы они знают.
— А что Подкова?
— А что Подкова? Сидит в своем углу в окружении свиты и держит в руках все нити. Как паук.
— На фронт бы их, — покрутил головой Сальников. — Мигом бы образумились.
— Это их-то на фронт? — удивился оперуполномоченный Казаков. — Видал я таких на фронте. Доводилось… Это здесь они благородные да храбрые. Когда их много. А там — мигом зароются в норы, так что и не выковыряешь их оттуда. Или перебегут к врагу.