Решал сегодня пример у доски и думал о том, что Сашка бы решил быстрее, а я бы на него злился. Теперь его нет, мне не на кого гневаться, не с кем себя сравнивать и не с кем соперничать.
А какой интерес, если нет достойного соперника?
Несправедливо это, что Сашки больше нет. Он ведь лучше меня математику знал. И решал быстрее. Теперь мне за двоих отдуваться. От вас же никакого толку – от тебя и от остальных в классе. Вы на урок поболтать приходите и в окно посмотреть.
Нелегко быть самым умным в классе, но тебе этого не понять.
С уважением, Виктор
Клара – Виктору21 января 1937
Недорогой Витька!
Как же мне теперь обращаться к тебе, такому умному? Профессор Витька? Не понять мне, как же!
Что Шкляр умер – это грустно и несправедливо.
Да разве есть на свете справедливость, Витька?
Вот я когда родилась, у нас дом большой был. Мы тогда еще с бабушкой и дедушкой жили. И что же? Дом у дедушки с бабушкой забрали! И переселили в сарай. Разве это справедливо? Я тебе как-нибудь покажу фотографию, увидишь, какой дом у нас был большой и красивый. У бабушки с дедушкой тогда и коров забрали. И лошадь. А я эту лошадь так любила, каталась на ней каждое лето, кормила. Поднесешь ей яблоко на ладошке, она аккуратно откусит половинку, вторую слижет языком. Чудо, а не лошадь!
А когда голод случился, папа все приговаривал: “Рожь, пшеницу отправили за границу. А нам что?” Нет справедливости, Витька. Нечего ее искать.
Клара
Виктор – Кларе22 января 1937
Дорогая Клара!
Ты все, как всегда, путаешь. Какая заграница? Хлеб шел на нужды Красной армии. Хлеб забрали, потому что колхозы управлялись лентяями и саботажниками. Это все бывшие кулаки.
А на кой вам был такой дом большой? Вот у нас три маленькие комнаты, и ничего, живем. В одной Ваня с Семеном, в другой мама с отцом, в третьей мы с бабушкой. Скоро Ваня уедет учиться, и я займу его кровать, буду жить с Семеном. Хотя как по мне, так лучше с бабушкой. С ней перед сном поговорить можно, она истории разные рассказывает, стихи читает, а от Семена ничего хорошего не жди.
Бабушка то и дело вспоминает московскую квартиру – просторную, с красивым видом. А как по мне, жить надо скромно. К чему вся эта роскошь? Честный человек довольствуется малым. Это мой главный аргумент в спорах с бабушкой. Когда она начинает жаловаться, что все отобрали, я напоминаю ей, что крыша над головой и кусок хлеба – все, что нужно для счастья. И ведь бабушкин Бог, которого она так часто вспоминает, говорит о том же. А она все никак не успокоится, все вспоминает, как раньше жилось хорошо.
Клара, а тебе Шкляра совсем-совсем не жалко?
Клара – Виктору22 января 1937
Вот так, значит? Это мой дедушка кулак и саботажник?
Ну, Витька, знаешь ли!
Дом наш в деревне строил еще прапрапрадедушка. И все, что у нас было, папа получил своим трудом. Дед мой выращивал табак, и прадед выращивал табак, и прапрадед…
А когда голод был, папа в столовой работал. Приходили дети. В оборванной одежде, бритые наголо из-за вшей. И папа помогал их кормить.
Так что не пиши ерунды.
А жалости на всех не хватит.
Вот Людочку мою жалко было, а на остальных плевать. Сколько на улицах трупов лежало, на всех жалости не напасешься. Сегодня жив человек, завтра нет.
Клара
Виктор – Кларе25 января 1937
Дорогая Клара!
Разве можно так говорить?
Что это за Людочка, жизнь которой дороже остальных?
Клара – Виктору25 января 1937
Витька! Вот что ты вечно с расспросами лезешь? Не твоего это ума дело, ясно?
На остальных плевать. Эти слова разносятся эхом в моей голове. Столько жестокости. Я охладел к Кларе, и никакая сила не заставит написать ей письмо. Что меня больше всего удручает – я совершенно не разбираюсь в людях. Я ведь мыслил, что Клара светлая, добрая, а ею движет жестокость. Печальная картина.
А в самом деле – плевать! Больше не стану ей писать.
Идет второй процесс троцкистов. Обнаруживаются такие жуткие вещи, что мне и не до Клары вовсе. Должно быть, всех расстреляют. И правильно сделают, и поделом.
Она посмотрела на меня взглядом, взрезающим воздух. Только Клара умеет так смотреть. Всего секунда, а я до сих пор не могу прийти в себя.
Держусь, не пишу Кларе. Оптимизм – прекрасное качество, если он не граничит с бесчувственностью. Настроение неважное. Разочарование меня придавило. Сел писать стихи, ничего не выходит. Шаблонность, бесформенность, банальность. Поговорить не с кем.
Что такое, в сущности, жизнь? Отчего за нее так цепляются? Да ведь кроме нее – ничего. Пустота, тьма. Борются в человеке два стремления. Стремление к жизни и стремление к смерти. Одно теснит другое, не догадываясь, что одно без другого не может.
Умер Орджоникидзе.
На маму вновь напала ее загадочная болезнь. Второй день не выходит из комнаты. Обычно мама спокойна и безмятежна, но в период болезни что-то на нее находит, она становится несдержанна. Не знаешь, чего от нее ждать. Может наговорить всякого. Стоит случайно ее коснуться, резко дергается или вскрикивает. Может оскорбить. Иногда извиняется, но чаще нет. Бабушка говорит, нервы.
Зачем я только написал ей тогда? Сам обрек себя на страдания.
Пытаюсь отвлечься. В пятом номере “Работницы” “Песня о Ворошилове”[11]:
Мы помним степные походы…
Сыграл бабушке. Она слушала без особого удовольствия.
Вообще журналом она осталась крайне недовольна.
– “Коммунизм и СССР – это программа мира”. И тут же: “Смерть врагам народа!”, “Да здравствует Красная армия!” Разве ты не видишь противоречия, Витя?
– Да что же остается делать, если фашизм строит свои гнусные планы?
Бабушка тяжело вздохнула. Настроение ее испортилось, я это сразу почувствовал.
– Кругом одни враги… И как ведь извернулись. “Очищает землю от нечисти”[12]. Это Ежов-то? Да он палач и убийца!
Бабушка в своих высказываниях слишком категорична. Я боюсь, как бы кто не услышал. Боюсь, как бы не услышал отец. Что тогда?
Заиграл ее любимые романсы, попытался отвлечь от газетных заголовков.
Должен сказать, что музыкальные предпочтения в нашей семье отличаются. Отец любит революционные песни и чтобы я играл их на аккордеоне. Бабушка напевает романсы, у нее красивое сопрано.
У нас с бабушкой две больших любви – музыка и литература. Поэтому нам так интересно вместе.
Каким бы человеком я вырос, если бы не бабушка? Что бы представлял из себя Виктор Славинский?
Целый месяц тишина. Я бы выслушал, если бы она попыталась объяснить.
Плевать.
Плевать.
Что делается с матерью? То плачет навзрыд, то смеется как-то нервно, ломанно. На меня накричала. Чего, мол, сижу тут. Точно и я дышать рядом с ней не должен. Сегодня опять ревела, до меня доносились всхлипывания. Что я за сын, что не проявляю к матери заботы? Лучше держаться от нее подальше в такие дни.
Отец получил письмо. Арестован дядя Миша, его близкий друг, детей отправляют в детский дом. Дядя Миша, как следует из письма, был замешан в какой-то контрреволюционной организации. Отец в ярости. Пригрел змею, подпустил близко врага народа.
Два месяца без писем.
Клара – Виктору29 марта 1937
Ты теперь думаешь, что сердца у меня нет, так ведь, Витька?
А я не собираюсь перед тобой оправдываться. Думай как хочешь.
Сегодня мне снилась Людочка. Просила о тебе рассказать. С чего вдруг, не знаю.
Мы лежали рядом, плечо к плечу, земля сыпалась, сыпалась. Вот мама кинула горсточку, папа, бабушка. И совсем не страшно, хорошо так, спокойно.
И Людочка говорит, как это хорошо, что больше не хочется есть, что больше никогда не захочется есть. Глупый желудок все ныл, клянчил еду. А теперь так здорово, так замечательно. Мы плакали от счастья. И тут она сказала, что про тебя знает. Что ей тоже хотелось бы писать тебе письма.
Я ей сказала, что ты больше не пишешь, и Людочка очень расстроилась.
Виктор – Кларе31 марта 1937
Дорогая Клара. Мне очень жаль.
Клара – Виктору2 апреля 1937
Ты все врешь! Совсем тебе не жаль, ты ведь ее даже не знал! Никому не жаль! Все живут дальше. И рассказала я вовсе не ради жалости. И больше не вздумай про нее спрашивать.
Сегодня в школе она выглядела как обычно. Смеялась, шутила. Что творится на душе у Клары Кноль, для меня загадка.