Марина Шаляпина, 1957–1958 гг.
Марина Фёдоровна Шаляпина-Фредди – дочь Шаляпина от второго брака. Родилась в Москве в Сивцевом Вражке, была крещена вместе с сестрой Марфой 7 апреля 1912 года. До Указа Сената от 1 июля 1916 года носила фамилию матери. Эмигрировала в Париж вместе с родителями в 1922 году. 6 лет занималась балетом в студии М. Ф. Кшесинской. Одновременно брала уроки вокала у певицы-партнёрши отца В. Страховой, жившей в их доме.
В 1931 году завоевала титул «мисс Россия» на конкурсе красоты в Париже. Училась 3 года в Парижском отделении Американской академии архитектуры и дизайна, которую закончила в Нью-Йорке. В 1936 году училась в Вене на театрального режиссера, была оформителем кинофильма «Балерины» (1936) режиссёра Г. Махата, поставила «Фауста» и уехала в 1938 году в Италию, влюбившись в итальянского журналиста и кинорежиссёра Луиджи Фредди (1895–1977), который был старше неё на 17 лет и имел семью. Начала с ним жить в 1930 году, тайком от отца. В 1941 году родилась их дочь Анджела. Брак был оформлен лишь в 1953 году.
Приезжала на родину в 1967 году, в 1982 году подарила Государственному центральному театральному музею им. А. А. Бахрушина письма отца, а в 1996 году – фотоальбомы, свой портрет (1931 г.), письма отца и Рахманинова. Была на церемонии перезахоронения отца в Москве и Ленинграде в октябре 1984 года.
Влюблённая в Италию
По воспоминаниям близких, Марина обожала всё итальянское с детства. Мечтала о театре и кораблях, дома просила её называть Джеком Лоуренци (был такой итальянский капитан), в которого она играла, считая Мадагаскар своей землёй.
Как и другие дети Шаляпина, Марина связала свою жизнь с искусством. После переезда в Италию была ассистентом известного русского режиссёра Фёдора Оцепа на съёмках кинофильма «Княжна Тараканова» (1938) вместе с художником по костюмам Ю. Анненковым. Во время войны в 1943 году спасла киностудию своего мужа «Чинечитта» от разграбления немцами, позвонив Й. Геббельсу. До войны в обществе мужа – друга юности Б. Муссолини – посещала фашистские семьи, была хорошо знакома с семьёй Геббельса. После войны муж был объявлен коллаборационистом и посажен в тюрьму до 1946 года.
Шаляпин с дочкой Мариной на море, 1916 г.
Марина пробовала себя и в качестве актрисы: снималась с Витторио де Сикой и Джиной Лоллобриджидой в фильме «Старые времена» (1951, реж. А. Блазетти), «Только для тебя, Лучия» (1952, реж. Фр. Росси) и «Ничьи дети» (1951, реж. Фр. Росси).
В 1955–1960 гг. работала, зная 5 языков, помощником капитана по культурной части в судоходной компании «Italian Line» на лайнере «Андреа Дориа» по маршруту: «Генуя – Нью– Йорк» (8 дней туда, 8 обратно). Развлекала пассажиров 1 класса, организовывала их досуг: игры в бридж, танцы, ужины и т. д. В 1980-е годы работала римским корреспондентом английского журнала мод «Harpers Queen».
Воспоминания об отце
Марина себя называла лентяйкой, так как страшно не любила писать письма. Поэтому и воспоминаний не очень хотела писать. Однако её много расспрашивали во время приездов в СССР в 1967, 1975, 1982, 1984, 1996 и 2003 годах84.
Мы познакомились в 1984 году, в музее Ф. И. Шаляпина в Ленинграде. Она тогда, глядя на стену с подаренным М. Горьким оружием, вспомнила:
…Это будет мой рассказ. Не знаю, я сейчас вот в столовой сидела и посмотрела сзади, и вижу вот этот «килыш», это сабля турецкая, да, и я вдруг вспомнила… Как, когда я маленькая была, иногда я чуть-чуть хворала или я боязлива была, как самая маленькая, мне казалось, что за этой круглой печкой какие-то чернявки бегают, такие какие-то дьявольчики потом меня щипают… В общем, я боялась темноты… И тогда папа и мама меня иногда укладывали спать вот на этот диван, который там до спальной комнаты, и там за диваном висел именно этот «килыш»… И мне страшно было интересно, я его трогала так, потом мечтала, думая и вспоминая рассказы всякие. Мне вообще нравились всякие заморские штуки. Я любила большой фантазией жить.
И как-то папа говорит: «Я тебе расскажу, как я получил этот “килыш“. Я был на Кавказе, ехал на экипаже таком один раз вечером, и к ночи подъезжали к Тифлису по Военно-Грузинской дороге. Я прогуливался, потом курил папиросу, и ехали потихоньку… Вдруг через дорогу останавливают нас в черкесках какие-то прекрасные красивые люди и просят меня сойти с экипажа… Берут у меня всё, что было со мной, и из кармана часы с цепочкой – вообще всё, что есть… Извиняются, но проводят: «Пожалуйста, следуйте за нами!» И завязывают мне глаза… Отец рассказывает дальше: «Я шёл по каким-то тропинкам, чувствовал, что пробираемся сквозь колючие ветки – в общем, не знаю, куда меня привели… Потом посадили и сняли с меня платок, которым были завязаны глаза. И я вижу, что нахожусь в замечательной палате, кругом чудные красивые ковры висят, всякие подушки на полу… И дивно, и красиво… и сижу один! Думаю: «Господи! Куда же это я попал?» Вдруг распахивается одна часть палатки, и входит красавец, какого я никогда не видел, прямо влетает! И говорит: «Ну, вставай! Я вижу по твоим бумагам, что ты называешься Фёдор Шаляпин. Конечно, мне очень жаль, что мы потревожили тебя. Вот, я принёс обратно всё, что мы отобрали у тебя, но всё же ты должен нам доказать, что ты Шаляпин и что эти бумаги твои… Ты нам должен спеть». И вот тут папа пел ему… И он сказал: «Меня зовут Селим-Хан, и я дарю тебе на память этот ”килыш”». Вот этот ”килыш“, который теперь здесь висит… Вот такие сказки папа мне рассказывал85.
И ещё, чтобы мне не было страшно, когда я там спала, он давал мне свои часы, снимал с руки, а я знала, что у этих часов есть маленькая кнопочка: нажмёшь и играет музыка… Вот я, значит, и занималась с этими часами…
Как и всех детей артиста, её все спрашивали о причинах эмиграции Шаляпиных в 1922 году. Она по-разному отвечала на этот всем надоевший вопрос:
Если бы папа не хотел, он никуда бы не поехал… Мама, конечно, волновалась насчёт нас, детей. Это были трудные времена, и школы были закрыты, и церкви, вши были повсюду… И был какой-то момент в двадцать втором году, когда можно было получить визу. И не то что мама отца увезла – папа с мамой вместе решили уехать. Но никто никогда не хотел уезжать на веки вечные. Да и как папе было хотеть? Это была его стихия. Когда я сегодня приезжаю в Россию, то физически ощущаю, откуда у папы такой голос. Этот русский ветер, колокольный протяжный звон, эти бескрайние просторы… Но ему нельзя было оставаться. Луначарский же его вызвал и прямо сказал: «Федя, уезжай. Они тебя доконают и потом убьют». Папе было очень грустно без России.
…Когда я прилетела из Неаполя, а я купила огромный кусок пармского окорока, который папа очень любил, в аэропорту уже увидела в руках кого-то газету, где большими буквами было написано: «Шаляпин – умер». Дома была большая толпа народа, папа уже лежал в гробу, такой тихий, милый и красивый, только очень худой… В доме было душно и тягостно. Вся комната утопала в васильках – люди знали, что это были любимые цветы Шаляпина. Дася всё время плакала, рассказала мне о последних минутах папы, который за несколько дней всего сам понял, что уходит… Целую неделю мы разбирали массу телеграмм и писем, всё ждали из Москвы Ирину с мамой, но… Папины друзья-артисты дежурили у гроба, священники делали свои дела, было очень тягостно. Я уже плохо помню – всё как в тумане…
Мои беседы с Мариной8–11.10.96 Г
Марина Фёдоровна была приглашена директором Музея музыкальной культуры им. Глинки Панюшкиным, и после самолёта из Рима сразу поехали в Дом Шаляпина на Новинский бульвар.
Накануне отлёта все немного заболели от перепада погоды: сначала в Риме была несносная жара, потом резко похолодало, пошли дожди с грозами, и мы все заболели, но я сказала, жива или мертва – полечу в Россию, ведь я для дочери это делаю, она никогда ещё не была в России…
Марина Фёдоровна в Петербурге, 1996 г.
Москвичи готовили конкурс «Мисс Россия», приглашали Марину, бывшую победительницу 1931 года, приехать в декабре в жюри на конкурс нынешних красавиц, который должен был проходить в Нижнем Новгороде. Она была в восторге от «папиного дома», который она помнила, когда посетила его с Марфой в октябре 1984 года – тогда он был на реставрации. А сейчас её поразили даже старинные шторы на окнах… Хвалила русских реставраторов – и она была права, разбиралась в этом на профессиональном уровне, она же обошла с юности все музеи и галереи Италии и лекции читала вип-пассажирам на лайнерах.
Мы с музейщиками встречали «Красную стрелу» на вокзале, я снимал на видео и фото, а в дороге в автобусе включал диктофон. Встречали Марину с дочерью Анджелой и её мужем Маурицио.
Я приехала в чудный родной город с дочерью и зятем, чтобы показать им места моего детства, да и сама хочу походить по родным и любимым местам.
Я не удивился её свежести и элегантности, помню ещё по своей встрече с ней в 1984 году на Пермской, когда в толпе кто-то восхищённо отзывался о её стройной фигуре, а ещё более о её одежде. Тайну сохранения молодости она объяснила просто:
Мама мне всегда говорила: «Знаешь, что надо делать, когда твоё рождение? Отнимай себе годы. Сначала отними себе один год. Тебе 20, а ты скажи, что девятнадцать. Когда исполнится тридцать, отними три года и скажи, что тебе двадцать семь. И так далее. Все будут верить, в конце концов, ты и сама уверишься в этом. Когда дойдёшь до пятидесяти, будешь уже на 10–15 лет моложе, чем ты есть». Но для меня это не подходит, ибо как же я сейчас могу говорить, что видела революцию? А мама? Ей пришлось бы рассказывать про Наполеона Бонапарта!
После революции, мне тогда было лет 6–7, я от сырости заболела туберкулёзом гланд. В нашем доме как-то сразу комфорт исчез, условия ужасные: печку не топят, отовсюду дует. Докторов никаких, аптеки закрыты. Лежу в жару, температура 40 или выше, галлюцинации начались. Я сделалась похожа на скелет. Тогда папа пошёл к Ленину и стал просить: «Не могу ли я пригласить вашего доктора осмотреть мою дочку? Она очень больна». И Ленин разрешил. Пришёл его личный врач Манухин, худой, лицо длинное, редкие белесые волосы… Осмотрел меня, послушал и сказал родителям, что жить мне осталось от силы шесть-семь месяцев. Ещё добавил, что меня надо бы побыстрее увезти от петербургского климата, а лучше всего отправить в Финляндию, в санаторий. Помню, после манухинского визита лежу на кровати. Вошли мама с папой и встали в изножье. Мама ещё ничего, держалась, а у папы на лице была написана трагедия. Я им тогда сказала: «Не делайте таких лиц! Я всё равно не умру!» Да, я была в этом уверена, знала это. Может, потому всю жизнь и курю.
В общем, папа пошёл просить-умолять, чтобы дали визу – без неё нельзя было уехать. Он приходил, а ему говорили: «Подождите ещё немного, Фёдор Иванович, виза вот-вот будет готова». Через две недели опять: «Подождите ещё немного». Так Шаляпина мучили 6 месяцев, видимо, ждали, когда я подохну. А уже и впрямь умирала. Спрашивается, на что новым властям шестилетнее дитё?! Ведь даже не мальчик, из которого можно вырастить солдата! Да кто они были такие, эти советские чиновнишки? Какая-то шантрапа! Что они показали миру? Я раньше не говорила открыто, как их ненавижу, приходилось быть осторожной: ведь моя сестра Ирина жила в Москве! Да поверьте, господа, крестьянам и мужикам до революции совсем неплохо жилось! Конечно, если всё пропивать в трактире, как, например, мой дедушка по отцу, то, ясное дело, у тебя в доме хоть шаром покати. Отец Шаляпина писарем служил в Казани, в Суконной слободе. И деньжат получал достаточно. Тогда на копейку столько всякой всячины можно было накупить!
В Италии, кстати, тоже многие прельстились коммунизмом. Легко понять, кто и почему. У нас в Риме слуга был, Петруччио, милейший человек, помогал нам, мы все его любили. Он мою Анджелу в школу водил, собаку прогуливал – в общем, на редкость услужливый и приятный малый. Так вот он после войны мне мило так говорит, добренько: «Вот сейчас наступит коммунизм – и я у вас поселюсь». Спрашиваю: «А где же я буду жить?» – «Вы можете сюда, когда хотите, приходить, милости просим…» Он не умел ни читать, ни писать, но хотел быть богатым, хозяином…
Сотрудницы дома-музея Ф. И. Шаляпина в Санкт-Петербурге старались задавать вопросы на тему «Шаляпин и женщины». Одна из них спросила Марину:
«Правда, что ваш папа так любил женщин? Вот рассказывают, что однажды ваша мама сказала ему: «Фёдор, там пришли две русские дамы к тебе…» – «И что они хотят?» – «Одна говорит, что хочет иметь от тебя дочку!» Фёдор Иванович небрежно бросает: «Только не сегодня!»
Марина Фёдоровна только улыбнулась…
Проезжая мимо Исаакиевского собора, Марина заметила:
Когда я была совсем маленькая, ходила в Исаакиевский собор с Анной Ивановной Страховой, она тут рядом жила… Когда-то, в период депрессии, она спасла Сергея Васильевича Рахманинова, жила у Александра Ильича Зилоти. Потом, когда Зилоти уехал в Париж, родители пригласили её к нам. Когда родители уезжали, нашей второй мамой становилась Аннуля, и за нами смотрела, и за домом. Это Аннуля, которая до конца жизни жила с нами в Париже. А тут она раньше жила недалеко от собора, и мы к ней в гости ходили… Помню, как она мыла меня в ванной, а я же мостовые воровала, чтобы нагреть ванну. Мостовые же были из деревянных шашек, одной шашки хватало, чтобы ванну нагреть… Вот Марфа не ходила воровать, а я ходила… Позже она это рассказывала моему мужу, а он мне: «Какой ужас! Я что, женился на воровке?..» Да я бегом выкапывала эти шашки, чтоб Аннуля ванну делала, бегала с подругой Раей Меншен, она быстрее меня бегала…
Тут я не выдержал и рассказал историю про ванну Шаляпина, которую я узнал от своего друга С. С. Рабиновича, жившего на первом этаже шаляпинского дома. Он написал мне на Север, что ночью проснулся от страшного грохота в подъезде: это толпа работяг стаскивала по ступеням огромную красивого мрамора ванну Шаляпина, увозя её на дачу управдома… Марина подтвердила, что это действительно была папина уникальная ванна, а у детей была своя маленькая…
Дом Ф. И. Шаляпина в Санкт-Петербурге
Когда подъехали к Мариинскому театру, Марина вышла и стала гладить рукой по фасаду театра, приговаривая:
Это мой театр, меня папа и назвал в его честь… Это мой самый любимый театр в мире. Он раньше был голубой, а меня поражала масса золота внутри и зеркала…
Во время поездки, проезжая по Каменноостровскому проспекту мимо Ленфильма, я вспомнил рассказ Тамары Давыдовой86 и спросил Марину, что она помнит о съёмках в 1919 года фильма-агитки «Праздник мая», в котором участвовали семьи певцов Шаляпина и Давыдова. Она подтвердила, что их снимали маленькими у ёлки:
Я помню это отлично… Папа с мамой были наверху, на балконе, а нас нарядили и снимали у ёлки, мне сунули в руки большую куклу, я думала, что её мне подарили – оказалось, это реквизит… На меня и Марфу натянули платки, потом какую-то невообразимую шапку на макушку, я что-то топала ногами, с платочком ходила… это было в первые дни революции…
Мы не могли не коснуться вопроса, как «угораздило» дочь Шаляпина участвовать в конкурсе красоты в столице Франции в 1931 году. Она, смеясь, рассказала, как в конце января состоялся Концерт русской эмиграции в Париже, организованный газетой «Русское слово», на котором Марина Шаляпина исполняла «Шопениану»:
А потом пришёл к маме главный редактор журнала «Иллюстрированная Россия» и уговаривал маму отпустить меня на конкурс. Я никогда не считала себя красавицей, вот у Яковлевой и других девчонок в нашей балетной студии – а училась я у М. Ф. Кшесинской и потом Преображенской – и носики такие точёные были, не то что у меня – картошкой… А они меня учили каждый день массаж руками делать носа, чтобы он стал тоньше… Я не знала, что делать, а они настойчиво так просили. Я папу спрашиваю: что мне делать? – он собирался в это время в Италию на гастроли. А он сказал: «Ну, Мариночка, попробуй!..»
И вот я так попала. До этого я уже выступала с девчонками на конкурсах русской эмиграции в Париже, это газета «Русское Слово»87 организовывала. Я танцевала «Шопениану», которую мне поставила Матильда Феликсовна, и вот в январе 1931 года88 с мамой пришли на кастинг в редакцию газеты. Это был уже шестой такой русский конкурс. Я была под номером 7, а всего было, по-моему, 15 девушек. Жюри – 13 человек – было франко-русское. Конкурс в два этапа. А там же условия такие, что победитель должен звание отрабатывать, выступать в том числе и на знаменитом парижском балу «Белых кроваток» и участвовать в конкурсах далее – «Мисс Вселенная» и др. Я же не могла. Мне дали кандидатку вторую, заместителя, Людочку Яковлеву, племянницу художника. Я до этих выборов не спала всю ночь, врача вызывали, у меня температура 38,5 – сказали, что это грипп… Но утром отошла, и тут корреспонденты пришли, вот в постели и говорила…
Открытка «Марина Шаляпина – Мисс Россия». Париж, фото С. Мано.
Автограф Юрию Пономаренко – «ето я в восемнадцать лет. 9 октября 1996 г. Марина»
Я сказал Марине, что у меня есть это её первое интервью:
«…—Я очень скромного мнения о моей наружности и, конечно, не считаю себя самой красивой русской девушкой… Но меня почти заставили пойти. Я спросила у папы, что делать? Он рассмеялся и сказал: «Ну, пойди, Мариночка». Я пошла… Больше всего я боюсь вот чего: скажут, что я возомнила себя самой красивой…»
Конечно, она очень красивая. Прелестное лицо русской девушки. Высокая, стройная блондинка со светлыми, чистыми голубыми глазами: слабый естественный румянец, нежная тонкая кожа, улыбка, освещающая радостью всё лицо: в ней есть что-то «русалочье», бесконечно девичье. И, вместе с тем, Марина Шаляпина удивительно напоминает своего отца – обликом, речью, даже манерами.
– Давайте будем сочинять вашу биографию…
– Мне было 9 лет, когда я уехала из России. Я училась в английском лицее, но русский язык – мой родной, я его люблю и никогда не забуду. Голоса своего папа мне не передал, он всё себе забрал… А я мечтаю быть балериной и учусь у Преображенской. А папа хочет, чтобы я была писательницей… Это ему нравится…»
Тут «Мисс Россия» делает мне страшное признание: она ведёт дневник, иногда даже рассказы пишет… Конечно, она ни за что не даст их кому-нибудь прочесть, это её тайна, и потом – она слишком критически относится к своим писаниям, слишком строга к самой себе.
Ей 18 лет. Это так трудно, первое интервью.
– Хочется рассказать очень много, но страшно: неужели всё появится в газете? Я не поеду на мировой конкурс красоты в Рио-де-Жанейро…
– Как, почему?
– А я была уже в Южной Америке… Знаете, куда мне хочется поехать? В Жуан ле Пен, на юг Франции. Там гораздо лучше купаться можно… Я люблю путешествовать, только когда на меня не обращают внимания, для собственного удовольствия. Я с папой объездила почти весь свет и ещё буду путешествовать.
О любви к путешествиям говорит множество вещей, развешанных по стенам её комнаты. Тут испанские рапиры, лук и стрелы с фиджийских островов, индусские Будды и голова мексиканца, сделанная из кокосового ореха…
– А вот видите шляпу, – её папе подарил настоящий мексиканский бандит. Имени вот только его я не знаю. Папа обещал рассказать всю эту историю, да как-то не выходило… Правда, настоящий бандит подарил!
Она долго о чём-то думает – может быть, вспоминает о своих путешествиях, и потом вдруг говорит:
– Я люблю, когда пароход качает, сильно, очень сильно… Это так приятно!
– А какая страна Вам больше всего понравилась, Марина Фёдоровна?
– …Индия. Я люблю индусов. Мне нравится их взгляд на жизнь, их религия, философия…
Милая, такая русская девушка, в 18 лет думающая о философии и о взглядах на жизнь!»89 На следующий день я привёз из дома парижскую фотооткрытку «Мисс Россия» 1931 года и попросил Марину подписать мне. Она посмотрела и прямо на фото написала: «Это я в 18 лет…», но сказала, что сегодня её тогдашний вид ей не нравится. Рассказала, что эти открытки тогда продавались, а С. В. Рахманинов и папа её дразнили:
«Ну, иди же к нам, мисс Россия! Вот идёт наша мисс Россия» и т. д. А папа вообще подначивал, пел, когда меня видел: “Вот взошла луна златая, тише, чу!.. Гитары звон”. Я же была круглолицая, как луна, русская матрёшка…
Я сказал Марине, что это помнила и её учительница Матильда Кшесинская, приглашённая Шаляпиным на день рождения после его возвращения из Италии. Тогда отец решил отметить успех дочери, 13 февраля он устроил дома торжественный обед. Были приглашены: Поль Бонкур, бывший премьер Франции, министр иностранных дел; Филипп Бертелю с женой, генеральный секретарь МИДа и др.:
…После обеда Ф. И. Шаляпин открыл концертный отдел, спев романс. Я станцевала свою «Русскую»90 в вечернем платье, а Марина (Шаляпина) свой вальс91. Фёдор Иванович был в полном восторге и не знал, как благодарить за доставленное ему и его гостям удовольствие…92
Друзья артиста постарались тогда, конечно, отозваться на это знаменательное событие. 28 февраля в газете «Новая Заря» (Сан-Франциско) поэт Lolo печатает своё посвящение (письмо эмигранта) дочери Шаляпина «Марине Шаляпиной»:
О, невозвратные, счастливые года, Неповторимые в испепелённом мире!.. Я в Кисловодске жил, бряцал на звонкой лире. Мы познакомились… А было вам тогда годочков пять, а может быть, четыре… Меня представил вам великий наш певец, Шаляпин Фёдор, ваш отец.
– «Маринка, дочь моя! Послушайте девчонку. Опорой будет мне – промолвил он баском, – когда… и прочее…» И вы, подняв ручонку, запели тоненьким, протяжным голоском. Головка светлая с глазами-васильками у клумбы чайных роз, левкоев и гвоздик… Как ясно помню я далёкий этот миг. Он отделён от нас годами, – нет, веками скитальчества и тягостных вериг…
Весенних ваших грёз коснётся ль ностальгия? Вам восемнадцать лет! Я говорю вам: «Вы». Воспоминания, для нас столь дорогие, для вас – забытый сон… Вы нынче – «Мисс Россия», а мы – седая пыль разрушенной Москвы.
Вы улыбаетесь сентиментальной фразе – и недоверчиво спросили у отца: «Не сочинил ли он, для красного словца, и пение моё, и встречу на Кавказе?»
Но, в памяти своей минувшее храня, быть может, вспомнит он далёкую картину: июньский яркий день, поющую Марину, и Кисловодск, и парк, и прежнего – меня…
Пленительная «Мисс», хочу на старой лире по-детски вас воспеть, как пели вы тогда… О, невозвратные, счастливые года, неповторимые в испепелённом мире!..93
Наши музейные дамы интересовались, как же Шаляпин управлялся с такой оравой детей и была ли между детьми от разных браков какая-либо ревность?
– Да нет, никакой между нами ревности не было, тем более что папа очень всех любил и нас познакомил в 1919 году, московские приехали к нам в гости, Боря даже меня рисовал… И что мы тогда только не вытворяли, ходили вместе в синема, в парк на мой любимый Елагин остров… Мы все росли всегда как братья и сёстры – не как полусёстры. Вот удивительное дело – десять нас, а мы все были весёлые, никто ни с кем никогда не ругался.
Заговорили об отце, о его характере, скандалах и т. д. Какая его главная черта? На это Марина Фёдоровна отвечала так:
Везде меня и Марфу об этом спрашивают; а что тут скажешь, бывало всякое, но папа очень всех нас любил, и мы платили тем же. А в театрах – знаете, главная черта его была честность, причём честный к работе, в жизни вообще и даже в мыслях… У него ещё такая черта была: видеть человека насквозь при первом разговоре. А в искусстве был, ну, как Леонардо да Винчи, разбирался в разных его сферах. Вот Тосканини – нет, он был гениальный дирижёр, музыкант, а всё остальное его не интересовало. Я его тоже боготворила… А с детьми отец был очень добр и ласков, никогда на нас не кричал. Когда я что-то натворила, он так грустно смотрел и так говорил: «Ну ты зачем это сделала?» И знаете, я хотела провалиться сквозь землю от стыда…
Моим крёстным отцом был Горький, нас с Марфой вместе крестили. Марфа была уже большая и вместе с батюшкой пела «Господи, помилуй!» Когда я это рассказываю, мама мне не верит, как это я такая маленькая, а что-то помню, но я-то ощущаю: окна в церкви какие-то простые и сильно белого цвета, а я в купели с Марфой сижу… Мама удивилась рассказу и говорит: «Да, правда, это же не в церкви было, а дома вас крестили днём, и окна открыты были… И как это ты помнишь? Тебе ведь 8 месяцев было!!!» Но я многое помню. Начало войны с немцами, мы тогда во Франции были, мне 2 года было, уехали в Англию, помню, там хороший такой отель был, красный бархат, колонны из красного дерева, оркестр, и я ела мороженое…
А потом я замуж вышла… за чудного красивого журналиста-итальянца… Он очень красиво за мной ухаживал, цветы каждое утро присылал… Началось это в 1936 году. Папа с мамой и моей младшей сестрой Дассией собрались в Японию и Китай, хотели и меня с собой взять. А я отказалась, хотела зиму провести в Вене, учиться на театрального режиссёра. Поехала, сняла квартиру у знакомой артистки, они с мужем меня откармливали всякими булочками. Я училась, мне нравилось, тогда даже «Фауста» поставила на сцене. Весной познакомилась с братьями – итальянскими сценаристами, которые писали сценарий для фильма о классическом балете. Они уговорили меня поехать в Италию на студию. Я подумала: пока родители в Японии, шмыгну-ка я в Италию. Одну меня они бы не пустили. Хотя мне уже исполнилось 24 года, родители следили за мной, как коршуны.
Мама говорила: «Ты так влюблена в Италию, что стоит тебе увидеть итальянца – и уж не знаю, что с тобой будет!» Действительно, с раннего детства я почему-то обожала Италию, хотя никогда там не бывала, она для меня была сказочной страной. В Петербурге я пряталась под столом в гостиной, слушала рассказы гостей о Риме, о Венеции и мечтала… И вот, видите, иногда мечты сбываются… Италия в конце концов стала моим домом. Так вот я оказалась в Пизе и хорошо устроилась на студии, платили мне 50 лир – огромные деньги! Я стала богачкой. И вот однажды к нам приехал важный человек, генеральный директор кинодепартамента при министерстве культуры Италии. Его звали Луиджи Фредди. Смотрю: симпатичный, живой и очень элегантный. Такой же элегантный, как папа, мне сразу это бросилось в глаза. Он для нас, создателей нового фильма, устроил ужин. Народу собралось, как всегда, много, всё было изысканно, стояли вазы с цветами. Фредди сидел по центру стола, а я недалеко от него. И вот в какой-то момент он начал ругать Элеонору Дузе. Это меня так рассердило! Я в запальчивости возразила: «Элеонора Дузе – изумительная актриса, как вы можете её ругать?» И, не соображая, что делаю, вдруг выхватываю из ближайшей вазы цветы и в сердцах швыряю их в Луиджи. Вокруг все затихли, растерялись, а Фредди рассмеялся – решил, что всё это забавно. Потом мы с ним ещё несколько раз встречались в Риме, когда я приезжала заканчивать фильм.
Однажды, я уже вернулась домой, как и родители, прочла в газете, что Луиджи в Париже, остановился в отеле на рю де Риволи. Мне вдруг так захотелось увидеть его, я позвонила и говорю: «Синьор Фредди, приходите к нам пить чай». Он это принял с явным удовольствием и пришёл ровно в четыре. Ни папы, ни мамы, ни сестёр дома не было. Мы сидели и говорили, говорили; уже стало темнеть, а мы всё не зажигали огня. Он рассказывал про Италию, про то, как мечтает, чтобы в его стране было самое лучшее кино; о Муссолини сказал, что тот спас страну от коммунизма. Я не могла на всё это не отозваться. В конце концов Луиджи стал прощаться. Когда он ушёл, я легла на пол перед огромной парадной стеклянной дверью и всё повторяла: «Случилось чудо, случилось чудо». А наш слуга Михаил уже накрывал ужин. Он мне: «Марина Фёдоровна, что вы там лежите? Вставайте, подано к столу». Ему приходилось через меня перешагивать. А я своё: «Случилось чудо, случилось чудо!» – «Какое чудо? Подано ужинать!» Я тогда поняла, что этот человек, Луиджи, мой двойник по душе. Мы одинаково думаем, одному и тому же радуемся, нам одно и то же кажется красивым. Словом, я влюбилась. С Луиджи мы ещё несколько раз встречались в Париже, а перед тем как он уехал, я храбро пообещала: «17 августа приеду к вам в Венецию. Встречайте». Обещать-то обещала, но как туда попасть? Маме и папе сказать не могу. Они сразу начнут возражать: «Какая Венеция? Кто тебя там ждёт? Никакой Венеции!»
И тогда я обратилась к своему замечательному другу, с которым дружила всю жизнь – художнику Джерому Хиллу, и всё ему рассказала. «Ты должен мне помочь, – говорю. – Скажи моим, что я с твоей семьёй – мамой и сестрой – еду в Монте-Карло». Он заколебался, но я продолжала умолять. В конце концов Джером сдался. Его семья действительно отправилась в Монте-Карло, ну а я – в Венецию. Пришлось добираться третьим классом, потому что откуда у меня деньги? Заработанные давно потрачены. 17 августа Луиджи встретил меня на вокзале и повёз в отель «Даньели». Я жила в замечательном номере, в котором некогда останавливался Мопассан. Луиджи жил на Лидо. Поначалу всё казалось упоительным и романтичным: гондолы, каналы, палаццо. Дней десять длилась идиллия, а потом он… взвыл: «Моя дорогая, уезжай обратно в Париж! Я больше так не могу. Мы провели чудные дни, но как брат и сестра, я больше не могу». И я ответила: «Хорошо, я уеду». Он ушёл, а я наняла гондолу и поплыла в отель. И всю дорогу плакала – еду в гондоле среди такой красоты и плачу, плачу. Захожу в отель, ночной сторож увидел меня и говорит: «Господи, синьорина, вы простудились!» Всю ночь я проревела, а наутро позвонила Луиджи: «Хочу вас пригласить поужинать. Мы обо всём поговорим».
Я позвала его к восьми, но он пришёл уже в половине восьмого. За ужином заявляю ему: «Решено: не поеду в Париж и с сегодняшнего дня дарю вам себя и свою жизнь…» Я мужу это сказала 24 июля 1937 г.…
О, после этого мы отправились гулять по ночной Венеции и до упаду танцевали вальс на пьяцца Сан-Марко – одни: в те времена площадь была пуста, никаких туристов, никаких толп. Венеция тогда была настоящей Венецией, там жили в основном аристократы, старинные фамилии, которым и принадлежали все эти дивные палаццо. Итак, я осталась с Луиджи в Венеции. Родителям я сказала, что работаю в Италии: действительно, я делала костюмы на киностудии «Чинечитта» в Риме. Им я и пикнуть не смела ни про какое «замуж». Тем более что понятия не имела, когда это случится и случится ли вообще.
У моего Луиджи – а он, как оказалось, был на 16 лет старше меня – имелась жена, а в то время в Италии не существовало разводов. Они с женой давно жили врозь, детей не было, и тем не менее… Больше всего я жалею о том, что папа так и не успел познакомиться с Луиджи. Однако Шаляпин обладал каким-то удивительным провидческим даром: всё всегда знал, даже то, что от него скрывали. Мы с сёстрами иногда думали, что у нас в доме кто-то шпионит. Как-то весной я осталась в Париже месяца на два-три и подолгу висела на телефоне с Римом. Однажды вот так же разговаривала с Луиджи, по-итальянски, конечно, а папа сидел в столовой и раскладывал пасьянс. Когда я повесила трубку и вошла к нему, он спросил: «С кем это ты так долго говорила?» Я в ответ запальчиво: «Это мой министр!» Папа повернулся к маме: «Слышишь, Маша, у нашей дочери теперь министры пошли!»
Через пару дней я снова уезжала в Италию, и вдруг перед самым моим отъездом папа зовёт Лизу – она приехала с нами из России и была мамкой моей маленькой сестры. У Лизы были ключи от всего дома, в том числе и от подвалов, где хранилось замечательное шаляпинское вино – он собирал элитные вина, ему часто дарили старинные бутылки. Вдруг папа и говорит: «Лизочка, пойдите вниз и принесите несколько бутылок…» Помню, он назвал старинный «Шартрез», арманьяки, но арманьяки времён Наполеона, и ещё шампанское – «Вдову Клико» 1914 года. Лиза всё принесла, и папа вручил мне бутылки со словами: «Это твоему министру». Я обмерла: папа никогда никому, ни одному своему зятю ни единой бутылки сроду не подарил. Он вообще зятьёв недолюбливал! Летом мы с Луиджи открыли «Вдову Клико» – пузырей не было, но такого вина я больше никогда в своей жизни не пробовала! Почему папа сделал такой подарок человеку, которого никогда не видел? Дьявольская интуиция. Папа с Луиджи такими друзьями могли бы быть! Они бы друг друга понимали и любили.
Я говорю Марине, что о её отношениях в письмах Шаляпина тех лет ни намёка. Он в письмах писал о её учёбе, увлечениях искусством…
Да, мне приходилось скрывать свои чувства, но я находила возможность под видом учёбы и посещения музеев ездить к Луиджи на встречи… Он увлёкся киноиндустрией, ездил на 2 месяца от газеты в США в Голливуд, а потом в Италии создал с помощью Муссолини, который поддерживал всё национальное и передовое, мощную киностудию. Он же и был инициатором Венецианского кинофестиваля, который существует до сих пор. Тогда это было государственным делом. После войны мужа моего объявили дезертиром94 и посадили в тюрьму, а его первая жена была очень религиозна, и для неё это было огромное горе. А мы давно уже вместе…
Муж тогда сказал: «Нечего дурака валять и представляться… Это Господу Богу будет неугодно…» А папы тогда уже не было. И мы поженились, а Анджеле тогда было уже 12 лет. Я же в 1939 году сразу поехала в Италию жить, никуда не хотела больше. А мама уговаривала меня ехать в Америку. Ну, у меня всё было хорошо. В 1939 году стали обсуждать, как жить дальше без папы. А тут война, и тогда ничего нельзя было сделать. Когда же муж в тюрьме оказался – он же в юности был другом Муссолини, они вместе работали: Муссолини – редактором газеты «Пополо д’Италия», а Луиджи у него журналистом, – я передачи носила, а у него же ни копейки не осталось, всё забрали… я снимала небольшую студию, привозила валюту, а денег от мамы и папы не осталось… а они (чиновники итальянские) требовали, чтобы его выпустить, 3 млн. лир!!! Огромные деньги! Откуда? Я всё, что было, продала… Сказали подождать, т. к. уже требовали 4 млн. лир… Если бы я сохранила все бумаги мужа, то можно было бы что-то доказать… И так до 1954 года тянулось…
Марина Фёдоровна с мужем Луиджи Фредди, 1950-е гг.
Когда подъехали к её дому на Пермской 2б, сначала сфотографировались у подъезда; Марина показала рукой, что перед домом тогда простиралось болото, на что Ирина Викторовна заметила, что теперь там телестудия. Я попросил показать Марину её любимое дерево, куда она залезала, как мальчишка, во время игр.
Да, я всегда хотела быть мальчиком, в куклы не играла, как Марфуша, не любила – любила зверушек, все мальчишеские игры, особенно в мяч, лазать по деревьям и драться… Тосканини меня, например, так и звал: «шагурате» (пропащая).
Я спросил, а верно, что, как рассказывала Марфа Фёдоровна, вы устраивали дикие сцены, когда папа уезжал на гастроли с мамой, бросались у машины на землю, в истерике били ногами и т. д. На это Марина сказала:
…такое бывало… Я была очень живым и непослушным ребёнком, мало похожа была на девочку, всё что-нибудь вытворяла. Я очень любила папу и всегда хотела, чтобы он меня брал с собой. Но, к сожалению, это не всегда было возможно…
Затем, перепутав ключи, Зинаида Давыдовна пыталась заставить Марину открыть свою бывшую квартиру. Это удалось довольно нескоро, пока не разобрались с ключами… Наконец, все вошли в запылённую ремонтом и хламом гостиную. Марина Фёдоровна ходила и показывала дочери свои бывшие хоромы.
<…>
Около двери в мамин будуар Марина рассказала и показала, как Шаляпин просыпался часов в 12 дня и как они, дочери, ссорились и соревновались, кто первый подаст папе кофе в постель…
Папа, когда просыпался, то рукой подвигал к кровати рояль и пробовал голос… Это был каждодневный ритуал. От того, как ему нравился первый звук его гортани, зависело его настроение на день и даже вечернее выступление в театре.
Ф. И. Шаляпин с Мариной, 1924 г.
Папа был исключительно честный человек. Честный во всём, и в работе, и в жизни вообще, и даже в мыслях. Когда уезжали из России, он нам говорил: «Здесь я больше жить не могу!» Он очень всех нас любил, даже не только своих детей – всех! Был так с ними добр, делал подарки, ласкал, – вот Даську свою младшую вообще затискал – и она страдала от бесконечных его ласк.
Папа очень любил гостей и застолья, обожал вкусно поесть. Ведь когда он ездил в Америку, то мама ему всё готовила сама, они снимали квартиру с кухней. А в Париже у нас был повар самый лучший – Павлуша Микадзе, или, как его называли французы, «мсье Поль». Кстати, на конкурсах поваров, устраиваемых ежегодно, он всегда занимал первое место. Павлуша, между прочим, учился готовить у Катеньки. Это княгиня Долгорукова, она после убийства Александра II переехала со всей челядью в Ниццу, и Павлуша Микадзе был у них учеником-поварёнком. Прожил в нашей семье почти 30 лет, его жена француженка тоже жила у нас, и папа пел у них на свадьбе… Гостей у нас всегда было много.
В 1938 году я была в Неаполе, когда получила телеграмму от сестры: «Срочно приезжай». А из Рима в Париж самолёты летали 3 раза в неделю, я прождала целый день, купила любимую папой пармскую ветчину (окорок) и вылетела в Париж. Выхожу из аэропорта, отдаю паспорт, а чиновник мне говорит, посмотрев на меня: «Вы, случайно, не родственница этого господина?» И показывает газету, а там на первой полосе огромными буквами: «Шаляпин из морт». Я села на тумбу с этим окороком… разрыдалась, какой-то офицер повёз меня домой… Я вошла, папа лежал такой худой, вокруг цветы и большой рахманиновский крест из белой сирени. Очень много было маленьких букетиков васильков, которые так обожал папа.
Каждая дочка считает своего отца лучшим, это так, но мой папа был действительно удивительным человеком. Я помню его красивым, и внешне, и внутренне. Он не позволял себе никакой распущенности – ни в словах, ни в обращении с людьми, ни в одежде. На нас, детей, никогда голос не повышал, буйства чувств ему хватало на сцене, а дома он отдыхал душой. Он был домашним и очень тихим, уютным. Он редко нам делал замечания, а если делал, то чувствовал себя виноватым. При этом мне его было всегда жалко. Хотя бывало, что он вспыхивал по какому-нибудь пустяку, а потом быстро и отходил…
Я вот хочу успеть сделать главное, что осталось в моей жизни. Это же невозможно, что папу разлучили с мамой. Надо вернуть и маму на родину. Всем, кто это сделал, я прощаю, потому что они мои братья и сёстры, хотя и от Иолы Игнатьевны. Мою маму они любили, живя за границей, хотя и ревновали папу к ней. И вот после смерти они разделили их. Я хочу устроить как-нибудь, если мне удастся, чтобы и маму туда перевезли. Я чувствую, что они не должны быть разделены. Ведь папа и недели не мог без неё быть на гастролях, всё спрашивал, где мать. «Маша, приезжай» и т. д. Вот, вспоминаю, пошли с папой грибы собирать. Он говорит: «Ах, как чудно! Я свободен, матери нет, и она меня не ругает, что я сахар кушаю…» А через два дня спрашивает: «Где мать?» И давай ей звонить… Он был счастлив с ней. И первая его жена Иола Игнатьевна тоже была прекрасным человеком. Он её уважал и любил, но мама была его двойником! Их нельзя разделять…
Я напомнил Марине о её встрече с королём Англии Эдуардом VIII, который, правда, тогда ещё был принцем Уэльским и королём не был.
О! Да, Анджела, я тебе об этом ещё не рассказывала… Когда же это было? По-моему, когда я стала “Мисс Россия”…
– Нет, Марина Фёдоровна, это позднее было, в 1934 г.
– Мы с Даськой, когда узнали, что к нам приедет принц, – а это было летом, на море, у басков… Мы чуть с ума не сошли!!! Папа предупредил, что с ним будут и важные именитые гости, чтоб мы соответствовали… Я же танцевала с принцем! А его мадам, такая красавица, как и он, поджарая, стройная и такая элегантная…
Я расспрашивал Марину о её девических мечтах; наверняка, она тоже неплохо пела и мечтала о театре. Она сказала:
Конечно, вращаясь в кругу отцовских знакомых, старалась… Мне говорили, что я неплохо пою, но я этого страшно стеснялась, особенно если слышал отец. В 14 лет я была с отцом в Австралии. Там мы, девчонки, с Марфушей и Даськой и совсем взрослой Стеллой отрывались по полной. Отец старался нас увлечь игрой в гольф, к чему я особенно не стремилась. Мне более нравились танцы и кино, откуда мы и не вылазили. Даська тогда вовсю училась игре на скрипке и мечтала быть скрипачкой, на что отец и мать ей говорили, что скрипачей-то в мире вообще один-два, так что это огромный труд, и нужно дар особый иметь. Марфуша-то, как правильно её папуля называл «Вятской мужичкой» – та более мечтала о животных, ей нравились фермы, говорила, что приедет сюда после замужества и будет «пахать».
«А как дело обстояло с карманными деньгами?» – спросил я. «Ну, этим папа не занимался, этим мамуля занималась, а папа тоже был на её попечении. Мама давала некую сумму нам, детям, на расходы, но я всё быстро тратила. Помню, как-то порвала чулки, а денег нет. Мама строга была с нами, и я не решилась просить, пошла к отцу. Он быстро понял и дал мне кредит, но сделал, видимо, мамуле выговор, а та, естественно, мне! Более я у отца никогда ничего не просила. Когда я училась в Нью-Йорке в Академии дизайна, у меня в жизни был один кошмарный эпизод. Там такие порядки: если опоздаешь – плати $10 или приезжай в выходные и сиди полдня. Так вот я всегда отсиживала все субботы, потому что нельзя было сказать маме, что у тебя штрафы какие-то или долги – Боже упаси!
Я спрашиваю Марину Фёдоровну, как папа готовил вас, девчонок, к взрослой жизни.
О, тут папа был мастер, нас он старался везде, как мог, брать с собой и в гастрольные поездки, и на отдых тем более. Мы с ним часто бывали и на разных фестивалях, вот в Зальцбург почти ежегодно ездили, а там и на карнавалы, и на танцы – папа хорошо танцевал…
Действительно, пресса писала в 1937 году:
Шаляпин принимает деятельное участие в общей жизни и увеселениях, с удовольствием посещает места развлечений и даже танцует. Его часто видят на прогулках по живописным окрестностям Зальцбурга, которые он обычно совершает с дочерью Мариной, подобно многим другим зальцбургским гостям, желающим слиться с местным колоритом, щеголяющей в тирольском костюме и, по свидетельству очевидцев, выглядящей в нём очень мило95.
Коснулись мы в разговорах и взаимоотношений артиста с лучшим другом, Максимом Горьким. Как это виделось со стороны детей? В чём причина их размолвки, когда это началось? Марина была его крестницей.
Она просто сказала, что писатель испугался, когда прочёл «Маску и Душу», хотя там видно, что папа его очень любил. Папа не из тех, кто сегодня любит, а завтра не любит… А вот Горький из таких… Когда он начал возню вокруг «Страниц…», что, мол, он её написал, то и решать может, продавать её во Франции или нет…. А папа хотел только одного, успеть издать в Америке, об этом и сказал ему – и вдруг такие упрёки. Мы были все тогда в Форосе, где папа с Горьким отдыхали и работали над «Страницами», я помню, как папа ходил и диктовал, а длинная, худая, вся в чёрном, как галка, женщина стенографировала на машинке, а Горький только слушал и был доволен… Я же сидела у него на коленях. Всё было хорошо – мы и в море на лодке с ним катались… Но всё равно из всех людей, окружавших папу, я более всего любила Сергея Васильевича Рахманинова. Он был среди всех самый яркий, обожал детей, всегда с нами играл, шутил, дразнил и очень близок был к папе… Ещё Константин Коровин, замечательный художник, у него речь была настоящего русского мужика; умел прекрасно рассказывать, иной раз заслушаешься, как они с папой нарасхват вспоминали юность свою… Нужно сказать, что папа хорошо знал, что делается в СССР, дома это обсуждали, и папа, как пророк, предсказывал, что будет дальше – и не ошибался. Он вообще очень хорошо разбирался в людях, достаточно одной встречи – он видел человека насквозь… И был гениальным во всём, как Леонардо да Винчи.
Последние интервью
В 2001 году в ноябре и в 2003 году к Марине в Рим приезжали шаляпинцы из России на день рождения Фёдора Ивановича; по этому поводу она заметила:
Меня всегда удивляло, что в России день рождения отца отмечают 13 февраля, папа очень не любил это число, тем более что на самом деле он родился 14 февраля96. Папа вообще-то не верил всяким суевериям, но иногда их придерживался. Так, он никогда 13 числа концерты не давал (?), и верил, что если в день выступления идёт дождь – это к успеху. Да, вообще у нас в семье была традиция – не знаю, от кого это пошло, наверное, от бабули: в новолуние все выходили на улицу, и девять раз надо было поклониться месяцу. Вот и я на старости лет придерживаюсь этого и пугаю своих римских соседей!
Из Уфы мне вот прислали подарочек – русскую водку «Фёдор Шаляпин»; я вообще-то люблю и попиваю иногда русскую водочку.
Наши спросили, не стесняясь, на что она живёт, получает ли за отца что-либо.
Нет, ничего от творческого наследия отца я не получаю, тем более что по нашим законам после 50 лет после смерти этого не полагается. Живу на пенсию свою и половину мужниной. Вот снимаю этот маленький домик рядом с дочкой – и мне достаточно.
22 октября 2007 года к 95-летней Марине Фёдоровне приехали три женщины, педагоги-шаляпинцы из Уфы во главе с председателем Шаляпинского общества Еленой Замрий. Марина Фёдоровна только что перенесла тяжёлую операцию и жила с помощницей Валентиной Егоровной Семанишиной, снимала уютный маленький, крытый черепицей, домик из 3-х комнаток, весь утопающий в зелени. Наши шаляпинцы дважды встретились с ней и поговорили по-женски обо всём.
Марина вспоминала:
Будет 70 лет, как я здесь, большая часть жизни. Хотя вся моя юность, всё воспитание прошли во Франции, где я жила до 26 лет, мне она ближе всех стран. Когда уехали из России, мне было 9 лет, а Марфуше где-то 11… Мы с ней абсолютные невежды были, сорванцы. Стелла и Эдя в России учились в школе, уже закончили её, а мы-то ничего! И всё пришлось учить с самого начала, с два плюс два – четыре! Потому что в Петрограде все школы не работали: эпидемии, голод, холод, все вшами покрывались, какая школа? Не только в школу – в церковь не могли ходить. Приходили домой с сыпным тифом. «Мы превратим весь мир в цветущий сад!» – говорилось тогда. Мамма мия! Далеко надо бежать от такого «цветущего сада». Так что мама послала нас в Англию, и мы целый год учились в английской школе. Когда мы родились, то по-русски и по-английски говорили одинаково. Поэтому и учились там легко. А когда мы позже переехали во Францию, мама тоже не хотела нам менять язык. Она говорила: «Милые мои, вы спутаетесь так, что будете ещё большими невеждами». Позже нас учили в балетной студии у Матильды Кшесинской, в Париже. Шесть лет я каждый день стояла у станка. О, это было трудное занятие, но я мечтала стать балериной. Я в своей жизни работала не так долго, каких-нибудь 8–10 лет, но училась невероятно много. Я всё время училась. Сначала у Кшесинской. Матильда Феликсовна была чудная! Во-первых, папа её называл «мышкой» или что-то вроде этого. Она была такая маленькая, удаленькая, «с перцем». И большим темпераментом. Весёлая. А с папой они, прямо как… Ну, он поднимал её, как куклу. И обожал её. Они приходили к нам часто с её мужем Андреем Владимировичем, который был такой чудный, милый, добрый, мягкий человек… Шесть лет было отдано балету: я занималась по 1,5–2 часа в день. И в воскресенье станок. И если больна – тоже станок, но уже дома… Кстати, папа сдержанно относился к моим занятиям балетом: «Ты дылда. Для тебя специально нужно театр строить, но что-то не видно желающих это сделать…» Потом сломала себе коленку, и всё кончилось. Дальше училась в Американской академии архитектуры и дизайна. Кисти, краски, всё очень строго. Училась строить. У них было отделение в Париже, и начинала я там, а потом доучивалась в Нью-Йорке. Это кончила. Потом языки. Я знаю русский, французский, английский, как русский, немецкий, но здорово подзабыла, потому что после войны говорить уже почти не приходилось. По-испански говорила тоже, но начала учить итальянский и забыла испанский, хотя всё понимаю. Ещё я знала финский и шведский, но эти уже совсем забыла. Знание языка очень в жизни помогает.
– А вы знаете, Марина Фёдоровна, многим кажется, что дети Шаляпина тоже все прекрасно пели и рисовали…
– Это действительно так. Лидия пела очень хорошо и преподавала в Америке, и обучала пению очень известных потом певцов. Боря прекрасно рисовал, а Марфа ещё лучше него, но потом не стала этим заниматься. А я вот двух палок нарисовать не могу. Я – балерина, я балерина лучше их всех. И, знаете, у нас все дети очень хорошо писали! Ну, как писатели просто. Это было у всех. Вы спрашивали, пела ли я? Да, пела, пела… Позор! (смеётся). В Париже мы жили в шестиэтажном доме, и наша с Марфушей комната находилась наверху, в бывшей студии с огромными окнами. Там до нас жила и работала какая-то художница. Вниз вела паркетная лестница с большим ковром. В нижнем этаже напротив лестницы жила Варвара Ивановна Страхова, которая с папой когда-то пела у Мамонтова. В молодости у неё был роман с Рахманиновым, но потом она вышла замуж за очень хорошего человека, который стал большим папиным другом. Своих детей у них не было. И Варвара Ивановна давала другим детям уроки пения. Её сестра, Анна Ивановна, тоже жила с нами, мы её называли Аннуля. Она за нами смотрела, как вторая мама, когда папа с мамой путешествовали. Это после революции. Она была золотой человек, наша Аннуля. И не только как пианистка, как наша учительница музыки, – они с сестрой друзья папины были испокон веков. Так вот, я бегала вниз к Варваре Ивановне петь, потому что хотела развить свой голос. У меня был очень некрепкий вокал. Когда же я сломала коленку, то стала думать, кем я буду. Актрисой, певицей? Папа говорил: «Тебя на первом ряду не услышат». И я старалась развить голос, бегала учиться петь. Было у меня колоратурное сопрано, и я распевалась: пела какие-то испанские песенки, неаполитанские песенки, даже Розину из «Севильского цирюльника». А папа-то не знал, даже не обращал внимания, чем я занята. Вот раз он спустился по лестнице вниз и, проходя мимо двери Варвары Ивановны, приостановился послушать, как её ученики поют. Прислушался и думает: «Господи, какой-то комар пищит», а позже увидел Вареньку и говорит: «Моя дорогая Варварушка, кто тот комар, что у тебя пищал?» – «Это твоя дочь, Феденька!» – улыбнулась она. Но я распевала колоратуру, чем папу очень забавляла. Это мне лет 18 было, как на этой фотографии (она всмотрелась в свой фотопортрет 1931 года, когда получила среди девушек-эмигранток титул «Мисс Россия»). Варенька чудный человек была. Вот она мне подарила (сняла с левой руки и протянула нам тончайший золотой браслет старинной работы). Я его всегда ношу. И такое же колечко подарила. Но кольцо я передарила моему ухажёру. Вернее, я за ним ухаживала. Это было что-то странное. Я дарю ему кольцо, а он мне говорит: «А ты – шалунья!» Он был австрийский принц, и я решила, что хочу, чтоб мы поженились, что буду принцессой. А он-то этого совсем и не хотел, хотя немножко и ухаживал. Красивый был и очень милый принц, но намного старше меня. Я подумала: «Подарю кольцо, чтоб его привязать». Да не вышло. Только кольцо потеряла. До сих пор горюю, потому что кольцо было с этой половинкой подарено, с Варенькиным подарочком. Я ей потом призналась. Смотрите, какая красота! Это браслет времён Людовика XV. В те времена носили очень изящные драгоценности. Вот это максимум, что какая-нибудь мадам Помпадур могла себе позволить. Он ещё тоньше был, но я укрепила, потому что часто ломался. Про принца я много думала. Почему-то молодые мне не нравились. Мой муж был старше меня на 17 лет. Говорят, что это рефлекс отца. У кого такие изумительные отцы, как мой папа, они ищут похожих на них. Потому мне всегда нравились те, кто старше97.