Своя большая семья у Молчуна, а тут еще постояльцы в доме: Тимоша с мальчишкой. Корысти от них никакой, а на улицу не выгонишь. Да и вроде бы теплее в избе от лишнего человека.
Тимоша — вольный человек. Живет как птица небесная: не сеет, не жнет, знай себе весело чирикает. Другие с бурлацкими ватагами вниз по Волге ходят, деньгу зарабатывают, этот же потешает угрюмых людей шутками-прибаутками — тем и кормится. Да еще какие-то игрушки мастерит. Мальчонка к нему примкнул. Говорят, из беглых. Ну так что, разве беглый не Человек? Мальчонка будто смышленый, с купеческим сыном Иваном Кулибиным дружбу свел. Тот, хоть и купеческого звания, от простых людей нос не воротит. Придет, о том о сем спрашивает, говорит: «Дайте я валенок подшить попробую». Вкрутил волосянку в дратву — и пошел через коленку затягивать. Будто всю жизнь только этим и занимался. Потом говорит: «Можно машину такую сделать, чтобы валенки подшивать, только крючок железный умеючи отковать». Совсем купец не купеческий.
Сварила Устинья постную похлебку, к столу всех кличет. Крестится Молчун на угол с невидимой иконой, крестятся ребятишки. Трое их. Старшему, Лешке, десятый годок едва минул.
Дымится похлебка в деревянной плошке, жадно горят глазенки ребятишек.
— Садись, Тимофей, и ты, — сердито говорит Устинья.
Свои рты нечем заткнуть, а тут еще постояльцы.
— Спасибо, Устиньюшка, спасибочко, добрая душа, — отвечает из своего угла Тимоша. — Вон разве Хурхомку покорми. Я даве щи с потрошиной в трактире хлебал.
— Садись, коли говорю, — сердится хозяйка.
— Ох, грехи наши тяжки. Айда, Хурхомка, нече душу святую обижать. Был бы в купеческом звании али губернатором — всех бы вас одарил. Перво-наперво пригласил бы к себе самого! Получай, черная борода, кафтан аглицкого сукна, сапоги самой наилучшей яловой кожи да трешницу на обзаведение. Человек ты скромный, работящий и стоишь большего. И ходил бы ты тогда, хозяин, по городу на манер купца Костромина. А тебе, Устинья Митрофановна, пожаловал бы бархата на сарафан и платок расписной…
— Ты бы, Тимофей, ремеслу какому обучился, — сказала хозяйка.
— Ремесло не сокол ясный, в небо не улетит. Вон хозяин твой первый мастер по чеботарной части, а опорки не лучше моих носит. В жизни, Устинья Митрофановна, рассуждение надобно иметь. Тятенька мой, царство ему небесное, крестьянствовал спервоначалу, потом по кузнечному делу пошел. Вроде бы и художником слыл, да все равно счастье из своих рук выпустил.
— Как же это? — полюбопытствовала Устинья.
— Ну-ка, Хурхомка, оправь лучину да садись за стол, простынет похлебка-то. А было это вот как, — вытирая подолом хламидины ложку, продолжал Тимоша. — Прибегает темной ночью в кузню к тятеньке Олень — золотые рога. Живет такой в заволжских лесах. Красоты несказанной. Стукнулся рогами о притолоку и говорит:
— Ты и есть кузнец Афоня?
— Я, — отвечает тятенька.
— Наслышан я про твои художества.
— На хлеб ремеслом добываем, бога не гневим, — держит ответ тятенька.
— Хочешь, — говорит Олень, — я тебя самым богатым человеком сделаю — подарю золотые рога?
— Что ж, — отвечает тятенька, — если на то будет твоя такая милость, одари меня, бедного кузнеца, дорогим подарком.
— С одним условием, — говорит Олень. — Дам я тебе три золотых гвоздика и золотую подковку. Подкуешь ладно — твои рога, не подкуешь — бог тебе судья.
Глянул тятенька на наковальню — лежат на ней три золотых гвоздика и подкова золотая. Горят, переливаются.
— Коль смирно стоять будешь, — сказал он гостю, — все будет исполнено в наилучшем виде.
Стоит Олень как вкопанный, ножку прямо в руки подал. Не спеша принялся тятенька за дело, инструмент изготовил, богу помолился, не утерпел и на рога одним глазком повел. «Этак, — думает, — я на манер Демидова заводы свои открою». Смекнул тятенька, что в рогах тех два или три пуда чистого золота. Взял с легкой руки первый гвоздь, вогнал его в копытце — лучше некуда, и второй за ним как по маслу пошел. «Ну, — думает, — тут и премудрости-то нет никакой». Ему бы со старанием и последний гвоздь вогнать, а он, этак, играючи, стук да стук. И согнулся тот третий гвоздь. Осерчал Олень — золотые рога, ударил копытцем о порог, и отлетела подковка сажен на десять. Протер тятенька глаза — Оленя и след простыл.
Отхлебнул Тимоша похлебки, хитровато прищурился.
— Вот я, Устинья Митрофановна, и не тороплюсь в жизни, а то и от меня золотые рога ускачут… Вкусна у тебя, хозяйка, похлебка! Был бы царем — каждый божий день такую ел.
Догорела последняя лучина в светильнике. Опрокинута плошка на стол. Затихло в избе, только слышно, как воет злюка ветер. Лезет сквозь щели, пробирает до костей.
Жмется к Тимоше Хурхомка. От живого человека больше тепла, чем от лохмотьев.
Деревня вспомнилась, ласковый голос матери: «Гришутка». Теперь и имя-то почти забылось. Бывало, к лошадям тянулся: верхом да верхом, а выговорить не мог. Вот и получилось Хурхом.
— Тимоша, — шепчет Хурхомка, — ты спишь?
— Чего тебе?
— А где теперь он?
— Кто?
— Олень золоторогий?
— Кто ж его знает! Спи, зима короче покажется…
Но не спится Хурхомке. Скорее бы утро. Побежит он к Ванюшке Кулибину, расскажет про золотые рога. Ванюшка ой какой смышленый. Маленькую меленку сделал, будто игрушечная, а засыпай зерно — в муку изотрет. Или ворот наподобие колодезного сделал, тоже игрушечный, но ворот тот не бадью, а корзину по косогору должен тянуть. В корзинку соль грузи на барже и поднимай прямо к складам. Правда, худо будет нижегородцам. Соль дорогая, при разгрузке каждый норовит горсть-другую утянуть. И хоть секут за это у строгановских соляных лабазов, да все равно всех не пересечешь. И вдруг машина будет соль таскать вместо людей…
Только начал забываться Хурхомка, видит: Олень — золотые рога тут как тут. Копытцем землю сечет. Сам стройный, легкий, а рога будто лес дремучий.
— Где, — спрашивает, — твой мастер Иван Кулибин?
Чудно как-то Хурхомке: Ванюшку Олень мастером называет. Может, так оно и есть. Кто еще такую мельницу сделает? Только подумал про это Хурхомка — стоит около Оленя Ванюшка. Рукава засучены, в руках молоток и подкова. Три гвоздика губами зажал.
— Смотри, молодой мастер, — говорит Олень, — не подкуешь — худо будет.
Согнул Олень тонкую ножку, открылось копыто. Ванюшка положил его к себе на колено, подковку приладил. Первый гвоздик вогнал молотком, второй, на третьем приостановился да и говорит:
— Не нужны мне твои, Олень, золотые рога. Мастером ты меня назвал, а это дороже всякого золота.
Захотел закричать Хурхомка: «Бери, бери!» — как исчезло все, вместо этого бородатое лицо купца Костромина. Оголил зубы, хохочет, заливается, сам трясется весь.
Тянет Хурхомка на голову Тимошину хламидину — страшно. А купец: «Ха-ха-ха». Глазищи по пятаку, «Ха-ха-ха!» Куда бы деться от этого смеха?
Дом Михайлы Андреевича Костромина был добротным. Низ каменный, второй этаж рубленый, тесом обшитый. Ворота на каменных столбах. Все прочно, основательно.
Почтенным человеком в городе был Михайло Андреевич. Носил окладистую бороду. На плечах длинный кафтан. Вел жизнь скромную, тихую. Четыре раза в год по большим праздникам аккуратно посылал гостинец губернатору. Занимался Михайло Андреевич мучной торговлей, но и леском промышлял. С Ветлуги да Керженца уходили длинные плоты вниз по Волге. Низовье — край степной, дерево на вес золота ценится. А за Волгой его видимо-невидимо. Был в лесной стороне Михайло Андреевич своим человеком, потому как соблюдал древнее благочестие. В скитских моленных по родителям Михайлы Костромина читали схимники заупокойные молитвы, за что посылал благодетель немалые гостинцы.
Как только станет Волга, готовит кучер Аким сани. В сундучок чай да сахар кладет, копчености разные, торбы с овсом под козлы пристраивает. Коренной Синюху запрягает — умная кобылица, в пристяжку — Вечерку. Эта хоть и с норовом, а в паре бойко бежит.
Летят по первопутку сивые. Уютно Михайле Андреевичу в лисьем тулупе. Знает он за Волгой все дороги. Знает, как с заволжским народом сговор ладить. Кричать на бурлака можно, а с крестьянином задушевная беседа нужна. Этого водкой не споишь, не подкупишь. А уж ежели допустил мужичок опрометчивость, никому про то не скажет.
Рядил Михайло Андреевич на лесоповал да на сплав в самых глухих деревнях. Там и народ благочестивее, и нужда-матка крепче держит за горло. Ближних-то город набаловал!
— Куда ноне прикажете? — спрашивает Аким.
— Давай к Митричу, ладные у него работники.
— Можно и к Митричу. Бог милостив — дорога легла.
Гикнет Аким на лошадок — снег взметнется из-под копыт.
Митрич в Кирьяновке живет, верстах в 150 от Нижнего. Дорога лесом. Другому и до весны туда не добраться. Акима же сам леший с пути не собьет. Лес для него вроде дома родного. Придержит лошадей, отогнет треух, прислушается, как синица в рябиннике насвистывает.
— Здравствуй, голубушка!
— Чего ты там? — спросит Михайло Андреевич.
— Так, — ответит Аким, — с божьей тварью разговариваю.
Шевельнет вожжой, и понесут дальше сивки.
Много тайн знает Аким про леса заволжские. Знает он про чудный колокол, на котором написано: «Великий град Китеж». А схоронен он в Спиридоньевской обители на Шарпане. Давным-давно все колокола в лесной раскольничьей стороне заменены билами да клепалами. Ровно дятлы стучат в дерево радетели старой веры. Только в большую непогодь, когда хороший хозяин собаки из дома не выпустит, звучит Великого града колокол. Давно нет на быстрой речке Люнде того града, построенного князем Георгием Всеволодовичем да лучшими мастерами стороны северной, а легенды про тех умелых и храбрых людей крепко живут в народе. Будто семь недель искал князь место, где город основать. Только лесную поляну облюбует — рядом и того лучше. Забить бы первый кол, но его уже другие места манят. Известно, в Заволжье места красоты неописуемой. Совсем замучился князь в поисках места. Кажется, закрыл бы глаза да где попало заколотил кол. И дружина вся притомилась. Только встали на ночлег — все мертвецким сном повалились. Сидит князь на камушке, думу думает: как дальше быть? Вдруг видит: Олень золоторогий из чащи выбежал. Застыл в пяти шагах от князя. Ножки точеные, сам легкий да статный, а в рогах каждая прожилка узора редкого видна.