Во дворе залаяла собака. Она злобно кинулась на кого-то, потом виновато взвизгнула, и слышно, как теперь ластится. Обозналась, залаяла на знакомого, и теперь ей стыдно, наверно…
Толстая кошма у входа распахнулась, в юрту вошли две девушки — Жалма и Дулсан. Обе они сироты и пасут коров у богатея Мархансая Жарбаева.
— Мать еще доит коров?
— Не знаю… — неохотно ответил Доржи. Мальчику жаль было расставаться со своими видениями.
В юрту вошли сразу несколько женщин, и с ними мать. Как только она перешагнула порог, в юрте словно потеплело.
— Что это ты пропадаешь на весь день? — упрекнула она сына. — А я хотела тебе на штаны заплатки поставить.
Доржи закрыл руками рваные штанишки, спрятал ноги.
Мать сняла старую отцовскую куртку, надела зеленый халат, черную плюшевую безрукавку. Доржи следит за каждым движением матери. Она самая красивая, самая добрая и умная…
Доржи любит слушать разговоры взрослых. У мужчин бывает так: когда соберутся, закурят, а потом начнут разговаривать о засухе, о суровой зиме, о зуде[13], о чьих-то долгах… Помянут недобрым словом зайсанов[14] табангутских, сартульских, цонгольских… Потом кто-нибудь заговорит о тупом и злобном Тыкши Данзанове, о Гомбо Цоктоеве, о богаче Мархансае Жарбаеве. Все улусники знают о темных делах главы Селенгинской степной думы[15] тайши Юмдылыка Ломбоцыренова, но ругают его шепотом — лучше не связываться с этой черной свиньей. Ведь говорят в народе: «Если бедняк подерется с собакой — останется без подола, если свяжется с богачами нойонами — может остаться без спины». Соседи говорят, что тайша Ломбоцыренов часто стал пить араки с молодым тайшой Хоринской степной думы: значит, они затеяли черное дело. Так говорят соседи. Доржи хочется узнать, что это за черное дело… Или вот еще: Ломбоцыренов в степи второе лицо после бурхана-багши[16]. А недавно Доржи узнал, что тайша подарил жене иркутского губернатора соболей на несколько тысяч рублей. Зачем он подарил столько соболей? Он ведь совсем не добрый: приезжал в улус плотник, из-за сорока пяти копеек тайша его так избил, что у того на теле живого места нельзя было найти. У кузнеца Холхоя половину косы выдрал.
Хорошо бы узнать, кто выдумывает про тайшу злые, обидные песни, которые тайком распевают бедняки улус-ники. Повидать бы того человека… Но разве увидишь? Он живет, наверно, далеко-далеко…
Доржи любит также слушать рассказы охотников. Чудной они народ: думают, что все им верят. И тому, что на медведе они верхом ездили и лисиц за хвосты ловили. А один про медведя рассказывал, будто тот издалека принес дымную головешку и стал пчел из дупла выкуривать, чтобы медом полакомиться.
А может, все это и правда в тайге случается? Доржи ведь там не был… Не стать ли ему, когда он вырастет, охотником?
Но больше всего Доржи любит, когда на беседу собираются женщины… О чем они будут говорить сегодня?
Разные думы поднимаются у мальчика. Одни чуть тронут сердце и тут же исчезнут, а другие приходят, чтобы задержаться надолго, и гостят в сердце, пока новые не займут их место. Доржи давно собирается спросить отца: почему это Мархансай и Тыкши Данзанов говорят о женщинах обидные слова? Доржи слышал, как Мархансай сказал своему сыну Шагдыру: «Нечего мать слушать… От бабы не дождешься ничего, кроме сплетен». И еще сказал: «Лучше держать лишнюю собаку, чем ленивую жену». А вот Ухинхэн совсем другой, да и отец часто с матерью советуется. Доржи запомнились хорошие, красивые слова Еши Жамсуева: «Нет ничего на свете краше, чем матери наши». Это он сказал сегодня, когда Борхонок закончил свой улигер про батора и его сестру. Будь. Доржи батором, он вызвал бы Мархансая на битву, чтобы тот не смел обижать женщин. Правда, и Доржи нет-нет да и дернет за волосы какую-нибудь девочку. Но ведь это же девчонка. Доржи не любит плакс.
— Почему ты не спишь, Доржи? — спросила Дулсан.
— Пусть посидит, — заступилась мать. — Он любит послушать взрослых, не то что братья.
Доржи огляделся. В юрте собрались женщины-соседки. Доржи хорошо знает каждую из них. Доржи не раз видел их у костров, озябшими от ветра. Он видел, как они потрескавшимися руками терпеливо скоблили бараньи и козьи шкуры.
— Ну, девушки-невесты, соседки — редкие гостьи, поближе к огню! — пригласила женщин мать Доржи. — Всей работы не переделаешь. Давайте устроим себе сегодня праздник.
Женщины переглянулись и дружно расселись на потертых телячьих шкурах, на пожелтевших толстых войлоках, снятых со старой юрты.
— Не только к соседке зайти, на солнце взглянуть некогда, — вздохнула Жалма и подвинулась к очагу.
— Да, так, видно, всю молодость и проходим за чужим скотом. Под старость даже сломанного веретена не будет своего, — отозвалась Дулсан.
— Ваши годы еще впереди, — задумчиво проговорила соседка Димит, мать Аламжи и Эрдэни. — А вот мне каково, с кучей ребят…
— Обидно. Как ни стараешься, все равно от Мархансая доброго слова не услышишь. Он рот открывает только для того, чтобы выругаться… Глаза у него лишь затем, чтобы высматривать чужое добро.
— А куда денешься, Жалма? Где найдешь лучшего хозяина? У всех нас одна судьба: тропа чужого скота, кислая арса да рваная шуба, — с горечью сказала Дулсан.
Доржи не заметил, когда мать успела подогреть араки. Он увидел лишь, как она налила в желтую чашку дымящийся напиток и высоко подняла ее.
— Ну, кто из нас старше?
— Если считать, кто больше белых дней прожил, то старшей будет тетя Димит. А если считать, кто больше горя и обид перенес, то старше всех Жалма и Дулсан, — отозвалась Дарима, жена Ухинхэна.
Мать Доржи протянула полную чашку Димит. Та улыбнулась, бережно взяла чашку, трижды обмакнула в нее палец, подбросила капли вверх, по обычаю угощая богов.
— Пусть радушный хозяин будет богат, — сказала Димит. — Пусть будет счастлива на долгие годы хозяйка, у которой в доме крепкая араки. Пусть не скудеет ваш дом, не пустеет колыбель…
— Пусть всегда и полностью сбываются слова доброй соседки, — поблагодарила Цоли.
У Доржи сами собой закрываются глаза. Он прижимается к матери, дремлет. В юрте становится оживленнее, веселее… Женщины пьют по очереди. Мать наливает себе последней. Говорят все сразу. Говорят о том, что у Мархансая слабая араки. Это не к добру — таково народное поверье… Вспоминают, что у Дагдая единственная корова принесла двух телят. А он хоть человек и неглупый, вместо того, чтобы одного теленка убить и сжечь, еще радуется. Это, однако, тоже не к добру…
Потом женщины снова начинают осуждать Мархансая за жадность и грубость, и вдруг все разом заговорили о том, что этот сумасшедший старик вздумал волочиться за Янжимой, беспутной дочерью Тыкши Данзанова.
— Да ему ведь шестьдесят! Старый дурак забыл историю про ворону: как она вздумала плавать вместе с гусем, да утонула!
В юрте раздается дружный хохот.
— А нам-то какое дело? Мы из глупого Мархансая умного не сделаем, — и Дулсан протянула Цоли желтую чашку.
Все выпили еще.
— Вот какой Мархансай… Жених шестидесятилетний! — осуждающе говорит Цоли и качает головой.
— Да что вы на него напали! — смеется Жалма. — Шестьдесят да шестьдесят… Ему только пятьдесят девять.
Женщины сндва засмеялись, зашумели, заговорили все вместе. А Жалма наклонилась к Дулсан, они пошептались и вдруг затянули молодыми, звонкими голосами:
Конь Мархансая гнедой —
Иноходец или рысак?
Хозяин его седой —
Полоумный или дурак?
И, странное дело, никто раньше не слышал этой песни, а тут все в один голос подхватывают ее, будто сговорившись:
Хромому его гнедому
Подкова зачем золотая?
Жарбаеву гнилому
Зачем Янжима молодая?
Кажется, что песня опьянила женщин больше, чем араки. Перекинувшись несколькими словами, они задорно продолжают:
Мархансай сидит на гнедом,
Старый собой гордится.
Могила скучает по нем,
Он же решил жениться!
Будто солнечный луч заглянул в юрту — светло в ней стало и радостно. Все смеются. Доржи потихоньку приоткрыл глаза. Он не узнал соседок. Щеки у них разрумянились, глаза блестят, длинные косы падают им на грудь, в косах звенят серебряные кружочки монет. Словно и они смеются от радости. Мальчику показалось, что соседки вдруг переоделись во все лучшее, что у них есть, как в самый большой праздник.
Но веселый огонек задора горел недолго: все вдруг утихли, будто застыдились, что занялись недозволенным делом. Соседки прижались друг к другу и, покачиваясь в такт, затянули грустную-грустную песню о том, как-отец уезжал в далекий путь: «Было так жарко, что от зноя звенел раскаленный воздух». После нее о том, как провожают замуж девушку: «Сидя на верблюде уезжаешь. Отца и мать заплаканных оставляя, уезжаешь…» Девушка грустит на чужбине, тоскует по родным местам: «Все бы забыла — и сон, и усталость, лишь бы обнять родную мать, увидеть родную степь…»
Доржи слушает, но в ушах у него все еще звучит злая песня о Мархансае, которая только что родилась в юрте.
Он не может понять, как это женщины так быстро сложили новую песню. А если Мархансай-бабай узнает? Доржи ясно представляет себе его перекошенное злобой лицо, слышит его хриплую брань.
Доржи ведь мужчина, не то что женщины там или девушки, но и ему страшно. А те ничего, будто так и надо.
Мальчуган счастлив, точно ему доверили важную тайну. Ему очень хочется, чтобы женщины еще и еще пели эту хлесткую песню.
Плавный мотив убаюкивает Доржи. Он дремлет, прислонившись к теплым коленям матери. Та гладит его голову и тихо улыбается.
ЗАВЕЩАНИЕ МАРХАНСАЯ
Скалиста гора Сарабда, у подножия которой расположен улус Ичетуй. Повсюду торчат неуклюжие красные камни. Ни одного деревца… Камениста и гора Бурханта, мимо которой мчит вдаль свои воды стремительная Джида.