сказать может.
Доржи ожидал, что вот-вот брат ударит его по рукам, и вдруг услышал:
— Так его, Доржи, так… Не отпускай, пока не заревет, как баран…
Мальчики теребят друг друга изо всех сил. Обоим больно. Обоим хочется, чтобы противник отпустил первым. Отпустить же первому нельзя: ребята подумают, что струсил, не сумел постоять за себя.
— Ну как, хорошо тебе? — тянет за уши Даржай. — Будешь теперь ни за что людей дразнить?
Доржи старается пригнуть Даржая за волосы к земле.
— Будешь лезть? Отпусти, или я до вечера тебя не выпущу.
— И я раньше не выпущу тебя.
— Отпусти, а то хуже будет.
— Сам отпусти…
Харагшан, как старший, назидательно говорит:
— Я буду считать до трех. Как скажу «три», оба отпускайте. Кто не отпустит, от меня подарочек получит. Ну!
Когда Харагшан сказал «три», ребята отпустили друг друга.
Ну и хорошо. Никому не обидно. Мальчики посмотрели на возбужденные, красные лица недавних противников и рассмеялись. Доржи и Даржай тоже не выдержали, расхохотались звонко и весело. Овцы боязливо поглядывают на разбушевавшихся ребят. А те кричат, скачут, смеются. Все-таки хорошо пасти овец, особенно такой веселой гурьбой.
…Летний день бесконечно тянется. От восхода до заката какой длинный путь делает солнце! Доржи хочется домой, к матери, а ребята не хотят уходить. Но вот наконец вечер. Овцы разбрелись по степи, рады вечерней прохладе. Харагшан огляделся, сказал, как взрослый:
— Сгоняйте овец. Пора к дому.
Ребята побежали собирать отару. Овцы с блеянием и шумом выходят на дорогу. Мальчики следят, чтобы ни одна не отбилась, не отстала.
Неподалеку от улуса сидел на камне Еши, курил. Унты у него были серыми от пыли — видно, шел он издалека. Рядом лежали его хур и смычок. Еши весело окликнул мальчиков:
— Что, сытые бараны и голодные дети спешат домой?
Доржи подошел, сел рядом:
— Откуда это вы с хуром идете, дядя Еши?
— Да тут, по соседству был. Людей повеселил, — усмехнулся Еши.
Доржи осторожно поднял с земли хур, потрогал пальцем струну.
— Хороший у вас хур, дядя Еши. Звонкий.
— Разве это хур? — ответил Еши и взял его из рук мальчика. — Так, деревянная коробка да конский волос. Вот мне Санхир-хурчи подарил — это хур! Я его берегу, даже трогать боюсь.
— Санхир-хурчи? — удивился Доржи. — Да ведь он же давно умер!
— Ну да… Так мне же и десяти лет не было, когда он похвалил мою игру.
— Хорошо вы играете, дядя Еши. Все говорят! — с горячностью сказал Доржи.
— Хорошо не хорошо, но люди любят слушать, — снисходительно согласился Еши. Затем, что-то вспомнив, лукаво улыбнулся. — Я однажды с помощью хура даже друзей накормил — двадцать два человека… Рассказать?
— Расскажите, обязательно, дядя Еши!
— Давно это было. Мы у подрядчика работали, грузы разные из Верхнеудинска в Читу возили. Ну и оттуда с поклажей возвращались. Мне было тогда лет пятнадцать, нет, пожалуй, все шестнадцать. Я без хура шагу не делал, всегда с собой в дорогу брал. А дорога была — ой, трудная! Ну-ка, попробуй с грузом перевалить через Яблоновый хребет. Бывало на узкой дороге встретятся два обоза. Кому уступать дорогу? Ну, кто посильнее, за тем и «обеда: изобьют, лошадей и сани в овраг столкнут.
Еши задумался, видно, растревожили его воспоминания. А Доржи не терпится услышать интересную историю.
— Так вот, — заговорил Еши, — осенью остановились мы по пути в небольшом улусе. Еда у нас давно кончилась, все голодные, скучные. Везли мы тогда чугунки и горшки. Понимаешь, полные телеги посуды, а варить в ней нечего. Вдвойне обидно было. Остановились у реки, распрягли коней. Думаем: как быть? А улусники в тех местах — не то чтобы накормить, в юрту проезжих не пускают. Почему? Да через их улус каждый день сотни людей проходят. Кто на ночлег просится, кому продукты нужны, кто за милостыней стучится. В общем, мы их не осуждали… Перед нами, может, в тот день не один обоз прошел. А есть-то все-таки надо. Вот тут я и вспомнил про свой хур. Достал его и заиграл. Стал собираться народ — старики, женщины, дети. Хорошо, видно, играл. Кончил я, отложил хур, стали просить еще. Я головой мотаю: «Не могу. Ослаб. Есть хочется».
Ну, тут меня наперебой зовут к себе, обещают накормить досыта. «Нет, говорю, один я не пойду. У меня вот друзья. Мы все есть хотим».
И всех нас накормили! Развели по юртам и накормили. Жили они бедно — год был неурожайный, — но молочное в каждой юрте нашлось.
Когда мы поели, снова собрались слушать музыку. Уж я старался! А хур выговаривал такие слова: «Эх, вы, черти, спутники мои, сколько раз вы смеялись над Еши, упрекали; что он таскает с собой хур — пустую коробку: лучше бы, мол, туесок воды с собой брал, пользы больше. Грозились разбить. А сейчас — кто вас накормил? Будете попрекать?»
Еши замолк, улыбнулся. Хорошо сидеть вот так, рядом с дядей Еши, и слушать всякую всячину. О чем бы еще спросить?
— Дядя Еши, почему вы один живете?
— Почему не женат? Чтобы жениться, надо калым заплатить, потом семью кормить. А я что? Кроме Рыжухи да хура, у меня и нет ничего. А хотелось бы мне сынишку иметь… Да что ты меня расспрашиваешь? — вдруг спохватился Еши и поднялся. — Пойдем-ка лучше к дому. Ой, какой вкусный саламат мать тебе приготовила! Я отсюда чую. — Еши весело подмигнул, прищелкнул языком и даже повел носом.
— Дядя Еши, сыграйте хоть одну песню! Хоть маленькую, — умоляюще попросил Доржи.
— Завтра. Завтра сыграю. Приходи к Ухинхэновым. А потом на моей Рыжухе прокатимся.
…На следующий день Доржи прибежал к Ухинхэновым, как только из степи пригнали коров, сказал, что Еши обещал играть на хуре. Ухинхэн усмехнулся.
— А он уже вернулся? Ну и натворил он дел…
И Ухинхэн рассказал.
Ганижаб позвал Ещи на свадьбу своего родича. — играть на хуре, на обещания не поскупился.
Еши уселся на белом войлоке, как самый почетный гость, поджал под себя ноги калачиком, склонился над хуром. С улыбкой оглядел людей, будто собрался одарить их самыми дорогими подарками. Все притихли.
И вот он заиграл. Но не веселая музыка раздалась в богатой юрте. Все взглянули на невесту: хур рассказывал про ее горе — бедную девушку выдавали насильно за большой калым. Женщины вытирали украдкой слезы, мужчины молчали. Невеста вдруг вскрикнула и разрыдалась. Ганижаб встал, злой, руки трясутся; но он не закричал, как все ожидали, а тихим, умоляющим голосом произнес: «Сыграл бы ты, Еши, что-нибудь веселое. Здесь ведь свадьба идет».
Еши кивнул — согласен, значит. Встал — молчаливый, степенный… Низко поклонился на все четыре стороны, проговорил будто про себя: «Ганижаб-бабай желает веселую музыку. Что ж, можно и веселую».
И заиграл. Хур его больше не плакал, не стонал, не жаловался. Хур вдруг залаял паршивой собачонкой, заквакал болотной лягушкой, заблеял козлом, запел тонким-тонким комариным голоском.
Гости переглянулись. Сначала никто не посмел смеяться. Все понимали: это не озорство, не шутка, это — плевок в лицо кичливому хозяину. Потом в народе началось оживление, а еще через миг раздался дружный веселый хохот.
Ганижаб подошел к Еши и зло проговорил: «Если разучился играть, уйди. Я тебя на свадьбу не гостем звал, а нанял. Плату обещал». — «Я за плату никогда не играю», — спокойно ответил Еши, взял свой хур и неторопливо вышел.
— Вот какой наш Еши! — закончил рассказ Ухинхэн.
— А разве плох? Сейчас услышите, что я придумал… — весело проговорил Еши, входя в юрту.
Еши сел возле Доржи.
В правой руке у него смычок из согнутого прутика с волосом из конского хвоста. Пальцы левой руки лежат вдоль единственной струны хура. Он с улыбкой посмотрел на ребятишек, чуть склонился над хуром, быстро начал водить смычком. Раздались обрывки знакомых песен, но Еши вдруг опустил смычок.
— С моим хуром я чудеса могу делать. Хотите, я сюда рассвет приведу? Слушайте.
Плавно, свободно звучит музыка. Бескрайная, еще сонная степь. Дует легкий ветерок, колышутся высокие травы. Раздаются голоса жаворонков — сначала тихо, а потом громче. Слышится топот коня — тук-тук-тук. Струна издает металлический звон — звяканье уздечки, стремян. Не Доржи ли это скачет на Рыжухе? И взрослые и дети замерли, будто боятся спугнуть сказочно красивый рассвет, о котором поет хур. Все ждут, что хур поведает о таком же прекрасном дне. День, который начался так, не может быть омрачен горем людей.
А хур рассказывает уже о другом. В улусе началось движение. Мычат коровы, ржут лошади, блеют овцы. Но вот послышались какие-то хриплые звуки, кряхтенье и кашель, а за ним — отрывистые, противные выкрики.
— Вот и Мархансай проснулся, Гунгара ругает, — не выдержал Доржи.
Еши кивнул ему. Ребята звонко рассмеялись. Взрослые улыбнулись.
Хур снова запел, теперь легко и плавно. Кажется, что это не хур поет, а торжествует чистое сердце Еши.
Еши положил хур рядом с собой, а люди все молчат, не шевелятся. Они не успели прийти в себя, похвалить и поблагодарить Еши, как тот встал, взял хур и вышел из юрты.
Доржи бросился догонять Еши. Ему захотелось идти рядом с ним, прижаться к нему.
— Что тебе, Доржи? — спросил рассеянно Еши, когда мальчик догнал его.
— Дядя Еши, вы обещали научить меня играть на хуре… так, как вы играете.
— Как я? — Еши то ли удивленно, то ли чуть насмешливо взглянул на Доржи. Потом лицо у него подобрело, он присел на старое, трухлявое бревно. — Ну что ж… садись вот сюда. — И Еши протянул мальчугану свой хур. — Попробуй, поводи смычком.
Доржи дрожащими руками взял хур.
— Вслушайся, какой звук получается — грустный или веселый. Да не торопись. На хуре играть — не топором махать…
Еши втолковывал мальчику:
— Вот так держи, чтобы пальцы сами бегали.
Их окружили ребятишки; кто смотрит с усмешкой, кто с завистью… Но у Доржи ничего не получается: он проводит смычком по струне, и хур издает однообразный, противный звук, похожий то ли на скрип, то ли на кашель. Когда Доржи водит смычком, он забывает передвигать по струне пальцы левой руки, вспомнит про пальцы — останавливается смычок.