ение, которое можно противопоставить романтическому «Der Doppelgänger» Э.-Т.-А. Гофмана.
НД: Возможно, уместно будет разъяснить значение слова Doppelgänger?
ГВ: Да, оно означает «Двойник». Я не читаю по-русски, но Достоевский тоже писал о крайне волнующей фигуре Двойника. Кто такой Двойник? Мы или Другой?
НД: В повести вы приводите цитату из «Алин и Валькура» де Сада. Насколько он повлиял на этот текст и остальные ваши произведения?
ГВ: Сад влияет на мои мысли и на все, что я пишу, поскольку для меня он - образец и олицетворение вольномыслия. Он враг всяческих условностей (возможно, за исключением лексикона своей эпохи: «Изверг набросился на невинную жертву...»). Его мысли всегда самостоятельны, полны жизни, динамичны и ясны. Несмотря на определенные условности эпохи, о которых я сказала, он - единственный настоящий стилист столетия, бывшего прежде всего столетием мыслителей. Дидро порой скован новыми конструкциями. Ретиф, которого Сад яростно ненавидит, впадает в какое-то безудержное и утомительное словесное исступление. Но у нас остается Донасьен. Хотя, к сожалению, многие говорят о нем, не читая его произведений.
НД: Благодаря Саду и венецианской живописи, XVIII столетие является для вас главным историческим периодом. Как вы связаны с этой эпохой?
ГВ: Во-первых, образование: я воспитана в духе Просвещения, в отличие от Бланш (персонаж «Страстного пуританина»). Естественно, это наложило на меня глубокий отпечаток. Я не думаю, будто воспитание способно исправить плохое, но оно может развить хорошее. Что же касается живописи, я не могу не восторгаться венецианской школой. Это какое-то притяжение - зрительная лесть, любовь к ускользающим деталям. Я люблю Венецию и поэтому люблю венецианскую живопись XVIII столетия. К тому же произведения Пьетро Лонги повествуют о повседневности, чего почти не делают такие художники, как Гварди или Тьеполо: Лонги показывает обыденную сторону жизни. Это чрезвычайно важно с исторической точки зрения.
Перевод Валерия Нугатова
ИНТЕРВЬЮ ФЕЛИСИ ДЮБУА (2001)
«Некрофил»
Запах шелкопряда
ГВ: В комплексе моих работ это важный текст. Я его написала, как будто что-то меня заставляло изнутри, словно бы под диктовку... Я его написала очень быстро, практически за месяц, давным-давно. Впервые он вышел у Режин Дефорж, в 1972-ом. Тогда на это требовалось много мужества, и у нее это мужество было. Я не хотела никого провоцировать - к этому я никогда не стремилась - я хотела сделать что-то новое. Я предложила эту книгу Кристоферу, К., я хотела сделать ему подарок, поскольку этот мужчина в каком-то смысле явился катализатором моего литературного творчества. До него я писала неудачные новеллы и изучала историю культуры.
ФД: Да, Вы ведь написали труд по истории европейских мод...
ГВ: Правда, да, на немецком. И по Гофману, Э.Т.А. Гофману. Я всегда уточняю, что он Э.Т.А., потому что Гофманов в телефонном справочнике аж три страницы.
ФД: Автор «Сестры Моники»...
ГВ: Я тоже так считаю, но некоторые приписывают этот текст другим авторам.
ФД: В своем дневнике некрофил вспоминает о том, как впервые познал сексуальное удовольствие - в тот год, когда ему исполнилось восемь лет. Ребенок один в комнате, ему скучно. Чтобы как-то развлечься, он играет со своей «теплой и приятной вещицей», и та, к его великому удивлению, откликается на его ласки неведомым доселе наслаждением. Вдруг всё прерывает приход бабушки, которая пришла сказать ему, что его мать умерла.
«Бабушка всхлипывала. «Поцелуй мамочку еще раз», - сказала она мне, подталкивая меня к одру. Я поднялся к великолепной женщине, лежащей среди белых простыней. Я прижался губами к ее восковому лицу, обвил ее плечи ручонками, вдохнул ее опьяняющий запах. Это был запах бабочек-шелкопрядов, которых раздал нам школьный учитель, и которых я разводил в картонной коробке. Этот запах, тонкий, сухой и пряный, запах палой листвы, камней, личинок, исходил от маминых губ, он уже распространился по ее волосам, как духи. И вдруг прерванное сладострастие с ошеломляющей внезапностью охватило мою детскую плоть. Прижавшись к маминому бедру, я почувствовал неизъяснимое наслаждение, испуская в первый раз свое семя».
Не нужно быть адептом психоанализа, чтобы предположить, что это травматичное событие в будущем привело к патологии Вашего персонажа...
ГВ: В медицинском смысле я совершила большую ошибку. Я написала, что он «испускал в первый раз свое семя». Да, он способен испытывать бурное сексуальное наслаждение, однако эякуляция в этом возрасте еще не происходит. Железы еще должны дозреть.
ФД: Этот литературный эпизод не является ли - отчасти — автобиографичным?
ГВ: Нет, ни в коей мере. Наоборот, смерть меня всегда завораживала. Мне повезло: у меня было уединенное детство, и если мне на прогулке попадался скелетик птицы или дохлый кот, я все время задавалась вопросом: что же такое смерть? Мы не знаем, что есть смерть, мы знаем, чем она не является.
ФД: Ваше детство как будто повторяет эхом детство Маргерит Юрсенар: не любящая и отсутствующая мать («Моя мать казалась безликой, как стертая монета, и даже ее присутствие оставляло ощущение пустоты»), свободомыслящий отец, который приохотил вас к чтению...
ГВ: Я была не ребенком, я была маленьким чудовищем.
ФД: Мужественная элегантность вашего стиля и нескрываемое женоненавистничество сближают вас с Юрсенар, в то время как ее чувство святого и постоянный духовный поиск вас как будто бы от нее отдаляют.
ГВ: Что до меня, то вопрос решен. Может, это с моей стороны и упрощение, но речь ведь о том, чтобы чувствовать себя комфортно. Быть собой и от этого не страдать. Между тем, раз уж система философов-материалистов XVIII века мне подходит, зачем искать что-то еще.
ФД: Вы никогда не верили в Бога?
ГВ: Мой отец как-то мне рассказал такую историю: «Однажды я тебя застал за совершением религиозного обряда. Ты была звездопоклонницей. Ты поклонялась луне, простиралась ниц на террасе и восклицала „О! О!“. Я решил, что ты находишься в палеонтологической фазе, и, боясь, как бы ты не простудилась, накинул на тебя одеяло, не прерывая, однако, твоего обряда». Почему ваш журнал называется «Луны»?
ФД: Луна символизирует женское начало, периодичность, обновление... «Луны» интересуются женщинами. Вам это как будто не по душе...
ГВ: Да, немного. Для меня это как камешек в туфле.
ФД: Вы не любите женщин?
ГВ: Я как Оттавия Ланци: мне нравится в них только эпидермис.
ФД: Вы пишете: «Впервые преступить порог - значит приобщиться чистоты». В «Смерти К.» вы возвращаетесь к этой идее: Преступить порог - это акт чистоты. Не могли бы вы развить эту мысль?
ГВ: Я лично верю, что... то есть я думаю - я ничему не верю -что, когда мы умираем, индивидуальное сознание полностью уничтожается в силу разрушения мозга. Мозг... это самая большая тайна, которая когда-либо существовала. Как конкретное может породить абстрактное? Как масса плоти может произвести мысль? Пепел, развеянный над морем - как в финале «Смерти К.» - может стать прекрасной жемчужиной... Да, есть некий порог. Египтяне считали смерть вратами, проходом.
ФД: Как вы думаете, можно еще при жизни преступить пороги, претерпеть глубинные изменения, или же единственная трансформация - это смерть?
ГВ: В психическом плане человек, конечно, может испытывать глубокие изменения. Феномен, который меня не касается, но который существует, это внезапное обретение веры: она возникает, как у Паулюса, или исчезает, как у Джеймса Джойса. Вы читали «Портретхудожника в юности»? Помните... когда он видит эту хорошенькую девушку на отмели... юбки у нее подобраны, и она как большая птица, красота мира... И он теряет веру. Вы ведь любите Джойса... Он один из самых великих. И Пруст. И позже — Жене.
ФД: Как вы хотите умереть?
ГВ: Не хотелось бы быть убитой или задавленной каким-нибудь лихачом.
ФД: Как Дени в финале «Страстного пуританина»...
ГВ: Да, вот ведь ирония! Не знаю, может, я умру от своей руки, если так будет нужно... Мне бы хотелось умереть в своей постели, на своих простынях...
«Смерть К.»
Неизреченный миг жертвоприношения
ФД: Вы пишете: «Всякая возможность беспрестанно умножается в геометрической прогрессии, всякое событие варьируется бесчисленное количество раз. Сочетания, приспособления, подлаживания событий друг под друга рождаются одно из другого, как пальмовые ветви, как гроздья фейерверков, как взрывы неведомых галактик, они, может быть, и есть Вечность». Если я определю ваше творчество в целом и «Смерть К.» в частности как квантовые, как литературу с квантовой эстетикой, что вы мне на это ответите?
ГВ: Именно квантовой? Кант здесь ни при чем?
ФД: Нет - квантовой от слова quanta. Квантовая теория - это научная революция, свершившаяся в физике и астрофизике в начале двадцатого века. Она разрушила здание, воздвигнутое классической наукой, осмелившись с арациональной точки зрения рассмотреть проблему существования духа и/ или материи.
ГВ: Я недостаточно компетентна, чтобы вам ответить, поскольку в отношении физики я почти так же невежественна, как и в отношении механики.
ФД: Так вот представьте себе - вы в литературной сфере формулируете определенные принципы квантовой теории.
ГВ: Замкнутая жизнь сделала из меня гения. Гений - чудовище, а чудовище необщительно.
ФД: Вы как тигр-одиночка, бродящий по болотистому лесу...
ГВ: Я животное-одиночка, и - так же, как тигр должен уметь не пропасть в болотистых лесах - человек-одиночка должен уметь не пропасть в джунглях идей. И это прекрасно!