Комната отца с синими портьерами и книжными полками считалась запретной зоной. Но иногда им разрешали полистать роскошные тома: виды Неаполя, «Фауст» с иллюстрациями Корнелиуса. Все детство с книжного шкафа скалился череп. Порой отец забавлялся: зимними вечерами тайком превращал его в куклу, которая, белея в темном дверном проеме, говорила сдавленным голосом:
— Моя фамилия - Бланкгаупт, я кузен Михель, ты тоже когда-нибудь станешь таким!..
— Ну Хуго, ты же напугаешь детей!
Мать поднимала лампу, дабы разоблачить привидение. Кузен Михель был всего-навсего призраком-другом детства, о нем говорилось в песенке-загадке: «Вчера к нам приходил кузен Михель...» Напрасно дети ждали настоящего кузена Михеля: похоже, он всегда «приходил вчера».
Мать забыла в отеле зонтик от солнца. Они ждали ее возвращения у висбаденского курзала. Из лабиринта ночных парковых тропок вышел тощий франт и подсел к ним. Он проклинал экипажи, катившиеся в тусклом лаковом блеске под шарами из матового стекла, и называл себя деклассированным элементом. Отец процитировал ему Шопенгауэра. Когда пришла мать, незваный собеседник исчез в кустах. Она надела на детей пальто. Затем прогремел выстрел. Падение тела, слабый запах пороха.
— Ради бога, отвези детей на вокзал!
Отец попытался раздвинуть ветки. Мать схватила детей в охапку.
— Вторая платформа.
Отец неохотно остался, а они помчались по Рейнштрассе. Самоубийства никто не видел, но они догадывались, что произошло с «деклассированным элементом».
В садовых ресторанах детства ясменниковый лимонад подавали вместе с круглой стеклянной пробкой, которой нужно было затыкать горлышко бутылки. Первая автомобильная прогулка тоже завершилась посещением загородного садика с кафе под каштанами. На обратном пути отец предпочел поезд. «Бензиновая колымага - утеха для механиков». Впредь моторизованным был лишь его катафалк - полтора десятка лет спустя. А в ландо пахло хвойным лесом. Под Дармштадтом росли сосны с красными стволами и смолистым ароматом. Серые полосатые оводы докучали детишкам и лошадям.
Плевательницы нынче вышли из моды. А вот раньше эти плоские округлые сосуды с песком или опилками стояли на каждом почтамте и в каждой канцелярии - в углу у железной печи, покорно дожидаясь слюнных выделений. В «Мюнхенской цветной вкладке» даже нашелся какой-то стихоплет: «Прыг через плевательницу - мопсикс колбасой...» В хорошем настроении отец любил цитировать абсурдные стишки. Плевательницы не было ни в его спальне, ни в библиотеке, которую мать называла «кабинетом». Но служанку тошнило - еще один повод для супружеских ссор.
У двоюродной бабки в Югенхайме - вилле посреди цветущего розария, где палящее солнце сверкало в больших зеркальных шарах. Лишь дети были не в черном. Они слышали незабвенный стук молотков, забивающих гроб. Дядю отца, которого тогда хоронили, они ни разу не видели: он изобрел ружье с игольчатым бойком. Неподходящая компания для отца. Двоюродные бабки, худые пожилые дамы с избытком гагатов на блузках, относились к маме покровительственно: они считали бланкгауптовский брак «мезальянсом». То был первый и последний приезд в Югенхайм.
В библиотеке висел портрет мужчины в черном сюртуке. Белый пластрон отливал желтизной. Отец относился к картине с почтением - почти благоговейным страхом. Возможно, угрызения совести?
— Дедушке вы обязаны тем, что никогда не познаете голода!
Он заблуждался.
Старший преподаватель Гуммер велел ученикам третьего класса подниматься на кафедру по одному. На улице под платанами, в болтающихся мундирах, но под бравурную музыку проходил запасной батальон. Гуммер раздобыл штемпель и штемпельную подушечку. Каждый получил фиолетовую печать на запястье: «Боже, покарай Англию». Во имя победы вновь вывесили черно-бело-красные флаги.
В шлафроке и с растрепанной бородой отец перебегал от одного окна к другому. Мать пыталась удержать его за полу. Отец был вне себя: внизу по тихой улице Вильгельм II отправлялся на утреннюю императорскую прогулку с обеими своими таксами. Сыщик следовал за ним по пятам. Бад-Гомбург и в войну становился время от времени летней резиденцией.
— Вся эта кровь, все эти погибшие. Это он во всем виноват!
— Тебя еще привлекут за оскорбление Его величества!
Оскорбление Его величества стоило двадцать марок золотом - во столько оно ему и обошлось. Он не знал, что для рантье скоро наступят плохие времена. Та сумма, что ежемесячно приносил почтальон, не поспевала за растущими ценами. Тогда-то впервые и подкралась инфляция. Первый труп Ансельм увидел весенним днем на пляжном променаде Бахараха, когда бродил вдоль Рейна, позабыв о школьных заботах. Рыбаки вытащили на сушу молодую утопленницу. Тело еще не вздулось: намокшее длинное бальное платье из муслина цвета зеленого камыша плотно облегало бедра и ляжки -с извечным бесстыдством смерти. Зато мелкий коричневый речной песок, точно бархатом, покрывал голые плечи и глубокое декольте. Рыбьи глаза слепо уставились с бархатной маски вверх - на заросли сирени: гримаса плачевного конца. Рядом караулил жандарм, ведь эта нежная молодая женщина подлежала транспортировке.
...но над тройным скелетом
Звучит отныне так:
Лорелей! Лорелей! Лорелей!
Три двойника души моей...[28]
Три или два?.. Порой на него нападали сомнения. Что есть «я»? Разве безумие не сидело за спиной, пока он катался по лесу на велосипеде? Или ночью, когда громко тикали стенные часы... Что там пряталось в темноте на низком шкафу, как только он отрывался от трудного текста Ливия? Сознание тонко и хрупко, будто яичная скорлупа, под которой бродят и бурлят грозные потоки.
В углу дивана, забросив ногу за ногу, отец в одиночестве пил вино, изредка подзывая Ансельма, дабы преподать ему свою философию: hoi pleistoi kakoi - «большинство людей - мерзавцы»... Горькое наставление, перед которым трепетала молодежь. Эта же фраза была начертана карандашом, греческими буквами, на филенке двери в монашескую опочивальню отца.
После перемирия в Брест-Литовске кайзер выступил с речью на балконе барочного замка. Ученикам гимназии велели собраться во дворе. Платаны были по-мартовски голые, фонтан - еще замерзший. Вверху властный голос то и дело срывался, и в морозный утренний воздух толчками поднимались облачка пара.
— Мы им всучим перемирие! - заверял Его величество.
Как раз это ему и не удалось, и весной 1918 года Ансельм Бланкгаупт все же пошел в армию. Как видно на фотографии, он был еще ребенком.
— Есть в Эльзасе городок, и стоит в нем гарнизон...- По приказу пели двести юных глоток, и четыреста усталых ног в подбитых гвоздями, закрывающих икры сапогах - бух! бух! бух! - заставляли ритмично гудеть базальтовую мостовую. Муштровка проводилась целый месяц по два раза в день, и унтер-офицер Зивер, мастер-кровельщик по своей гражданской профессии, старался дополнить систему, основанную на унижении и истощении, собственными изобретательными приемами. При фехтовании штыками он любил тыкать рекрутов тяжелой и тупой деревянной учебной моделью в яички. По ночам клопы на пыльных соломенных тюфяках заботились о том, чтобы сон был лишь кратким забытьем без сновидений. А непрерывная канонада на вогезских высотах напоминала, что смерть жаждет нового молодого мяса.
Однако рекрута Бланкгаупта откомандировали во Фрешвейлер для помощи в уборке урожая. Он стоял на квартире у винодела Жана-Батиста Шёттле и жил в ароматной эльзасской молочной кухне. Бело-коричневый рабочий вол стал его приятелем и встречал глубоким влажным взглядом, когда Бланкгаупт входил на рассвете в хлев его запрягать. Затем они вместе отправлялись на кукурузное поле - нарезать для Белобурки корма. Пока Белобурка прямо на месте лакомился первым завтраком из сахарной кукурузы, растирая ее зубами, Ансельм растягивался в борозде под стеблями и метелками: он мечтал о далеком, благоухающем росой тропическом рае, который позднее увидел на картине таможенника Руссо, и кукурузное поле превращалось в пальмовый лес. Августовское солнце в виноградниках насыщало грозди первой сладостью, а самого Ансельма покрывало мужественным бронзовым загаром. Похоже, солнце и не догадывалось о войне.
Затем под давилом пенился плодовый сок. Для виноградаря наступила долгожданная пора. Шёттле объяснил молодому временному батраку, что ночью из выжимок будут гнать водку. Тайно - чтобы не платить налоги. Паническая ночь, ночь Гекаты и демонов. Вокруг сарая, где стояла перегонная печь, порхали совы, вспугнутые неярким светом пламени. Клубился пар. Пока они возились, водочное опьянение с каждым часом нарастало. Шёттле снова и снова протягивал ему волосатой рукой пробирку, а сам снова и снова дегустировал продукт тайного алхимического искусства. Ансельм давно уже украдкой выливал его на землю. Ночь обрела фантастические очертания, и весь мир закружился каруселью адских теней: воздушный налет на деревню. Шатаясь, они выбежали на воздух. Было далеко заполночь. В небе трещала шрапнель и завывали осколки. Они потеряли друг друга в темноте. Ансельм опустился у стога на землю. Над ним кружилась белая метель: самолеты сбрасывали листовки. Ансельм уснул, положив голову на земляную глыбу. Жнивья были устелены тысячами приглашений перейти на сторону противника.
Во время ночного марша по спящему Эльзасу Ансельм натер себе ноги - портянками, которые в сапогах с коротким голенищем заменяли носки. Санчасть. Матрасы вместо соломенных тюфяков. Казарма опустела. Батальон с подкреплением был загублен там наверху близ «Мертвеца». В спальне санчасти, в коридорах и во дворе казармы царила зловещая тишина. По ночам мыши пускались в пляс: они барабанили в неиспользуемые эмалированные тазики, пищали и смело подходили целыми десятками прямо к койке Бланкгаупта. К утру они сжирали полбуханки солдатского хлеба - его недельный паек: оставалась лишь пара крошек, перемешанных с мышиным пометом.