Досье Габриэль Витткоп — страница 15 из 17

Фламандский октябрь с туманами и североморским холодом. Поскольку фронт отступал, рекрутской базе тоже пришлось повернуть обратно. Удивительно, что на марше можно было даже спать, пока голова не упиралась в пристегнутую к ранцу стальную каску направляющего. Ночевки на временных квартирах в копне соломы. Они сидели на корточках вокруг маленьких гинденбургских ламп и вычищали вшей из рубах, дожидаясь заунывной и затяжной вечерней зари. Однажды утром лейтенант объявил на перекличке:

Воины! Наш верховный главнокомандующий оставил нас!

Унтер-офицеры собрались, чтобы выбрать солдатский совет. Похоже, рекруты еще не созрели для этого. Председателем революционного комитета избрали господина капитана. Ансельм отправился домой.

Прежде чем он вернулся в школу, отец посоветовал:

Не оставайся здесь: если возьмут Гомбург, попадешь в плен к французам.

Отправившись на поиски своего запасного батальона, Ансельм нашел его в Херсфельде - пару кадровых офицеров и две дюжины рядовых. На постое в семье сапожника. Жена мастера поставила кровать в хорошей комнате. В ротной канцелярии он вел учет продовольствия. Фельдфебель Цандер пытался заинтересовать его профессией лесничего, а Эннхен в гессенском национальном костюме оказывала пехотинцу в защитной форме робкие знаки внимания. Ночью он сочинял белыми стихами запутанную драму, хотя ему мешали непрерывные перепады газового освещения. На пасху он вновь надел штатское платье - злосчастное штатское платье с рук, ведь витрины зияли пустотой. Но костюм поразительно согревал душу.

Коммунисты идут! - Ансельму Бланкгаупту пришлось поспешно опустить железные жалюзи на окнах франкфуртского книжного магазина. Тем временем господин фон М. пригнулся и встал перед входом в позу доблестного буржуа. Беспокойные первые годы республики. От Оперной площади приближалась одна из частых колонн демонстрантов: боевые песни, знамена и транспаранты. Ученик книготорговца все еще очень плохо разбирался в политике. С карандашом и резинкой он спустился в подвал, где нужно было переписать огромное количество товара согласно новейшему прейскуранту. На стопке «Заката Европы» Шпенглера он углубился в «Преступление и наказание». На привокзальной площади вспыхнули беспорядки. Были убитые.

Он ходил на какой-то суматошный маскарад, вернулся домой поздно. Наутро узнал, что ночью умер отец. Когда закрывал ему глаза на цветастом плюшевом диване, труп уже окоченел, и огонь в изразцовой печи потух. Спустя полстолетия кончики пальцев все еще помнят прохладное прикосновение мягко сопротивляющейся кожи век. Выдвинув ящик письменного стола, Ансельм обнаружил сверху возле завещания листок с цитатой, написанной закругленным, энергичным отцовским почерком: «Тропою смерти мы идем с тобою, и с каждым шагом боль души смолкает»[29].

Повсюду, где висела табличка «Сдается жилье», мать охотно поддавалась желанию бесцельного осмотра, и они вдвоем частенько наведывались в зияющие пустотой анфилады комнат, садовые беседки, сумрачные конторы, господские виллы или арендуемые этажи, где их встречал запах свежей краски или затхлость и плесень. Однако поднаниматели обворовывали или обманывали ее, ведь далекая от жизни вдова совершенно не разбиралась в людях.

Паразиты: клопы в сомнительной дрезденской гостинице, оба спасались от них через окно первого этажа; потом пришлось до утра блуждать по морозным улицам. Послевоенная зима 1921 года - с плакатами «Союза Спартака», желудевым кофе и чадом раскаленных коксовых печей в артистическом кафе у Центрального вокзала. - Или крысы на заднем дворе, в ящичной соломе магазина стеклянных изделий. По ночам он просыпался от их пронзительных криков и фырканья: их борьба с кошками - целый эпос из темноты, мусора и крови. Но это было позже, в Париже, где старый клошар сидел, прислонившись спиной к мусоросборнику, с широко разинутым ртом и стеклянным взглядом. Над кабаками мерцали неоновые вывески.

Запонка для воротничка была весьма непрактичным приспособлением: металлические застежки приходилось вдевать в рубашку и воротник. Край воротника натирал шею до крови. В Мюнхене, не сумев справиться с запонкой, Ансельм позвал хозяйку. Она возилась у его шеи, и ее домовитые руки пахли луком. Руки палача, наверное, пахнут табаком. Она была замужем за сутулым банковским служащим. Иногда по воскресеньям они вместе выезжали за город. Между заснеженными буковыми изгородями в парке Шлейссхейма скрюченный гражданинчик казался грустным придворным карликом в брюках-гольф с рисунком в елочку. Ансельм чувствовал, как мимо проносится невидимый король холода, когда у чайного павильона розовый куст рассыпал под западным ветром свои лепестки.

Суповая кухня на Терезиенштрассе была дешевле столовой. Публика разношерстная: студенты, учащиеся художественного училища, старые бродяги, состарившаяся в бедности богема, уличные торговцы и разрушенные бегом времени пенсионеры. Деклассированные. Половина буржуазии была деклассированной. На масленицу дым стоял столбом: жалобно бренчали струны цитры, и на голом цементе танцевался баварский фокстрот. Бумажные розы размокали от пролитого горохового супа. Ансельм носил послевоенные лохмотья, на ногах - обмотки. В университете студенты-красильщики стояли на собраниях с важной миной - рядом с жертвами поединка народов, вернувшимися домой калеками.

Прибежищем для них стал магазинчик старой модистки Мелани на Амалиенштрассе. Ее сын учился в театральном. Долгие ночи под висячей газовой лампой, за подогретым чаем и нескончаемыми дискуссиями. Они сидели на корточках, облокотившись на колени, с мерцающими сигаретами во рту - горстка неимущих студентов и молодых художников. У каждого хватало проблем, но важнее был вопрос о том, что же будет с миром. Повсюду - грохот летящих кувырком цифр, гвалт девальвированных ценностей. Осталось ли еще право на надежду?

Карло и Сильвия владели в Амальфи домом, выкрашенным в розовый цвет. Ансельм гостил у них, спасаясь от удушающей инфляции. Ночью дул сирокко, не только волнуя море, но и затуманивая рассудок. Треснет ли яичная скорлупа? Ансельм сидел, скорчившись, далеко на молу, о который гремели буруны. Смоет ли его поток? Он ждал этого. Лишь на рассвете, подавленный и насквозь промокший, поднимался по улочкам-лестницам - притихший стажер жизни. Он носил белую куртку официанта. Капри был еще одним островом блаженных. Беззаботные деньки. В сущности, он висел в воздухе, подобно искривленной ветке: принесет ли она когда-нибудь плод? Неужели будущее - бесконечный, безвыходный коридор? Когда он жонглирует подносом на террасе кафе под старым кустом глицинии, это лишь половинчатое существование. Впрочем, оно не исключает взлетов. Как в тот вечер над Неаполем. На Сан-Эльмо зажглись огни, вдоль бухты - блеск и сверкание. Его охватило вселенское блаженство. С Капри он вернулся вместе с Татьяной. Вселенское блаженство, сладостная меланхолия, хмель первой любви. - В восемьдесят лет он уже может улыбнуться над тем, как тогда, из-за этого простора и сияния, на глаза ему навернулись слезы счастья.

На мюнхенской Белградштрассе стоял пансион «Фюрманн» с конюшнями и козлятниками, переоборудованными в студенческие каморки. Там, в крытой толем лачуге с бидер-майеровской кроватью и шатающимся книжным шкафом, он зубрил учебники перед экзаменом. Его соседи Отто и Эльзе еще до свадьбы жили в стриндберговском браке: Отто угрожал Эльзе топором. Тогда-то Ансельм в буквальном смысле познал, чем пахнет холодный пот. Но Эльзе все же осталась в живых. Он также научился больше не встревать в супружеские ссоры. В это же время возник план Доу с его главным принципом: Business, not politics[30]. В немецком государстве коричневые демагоги выбрали все же обратное. О том, что в Мюнхене, через шесть недель после своей защиты, умер его старинный преподаватель - тайный советник Клопшток, Ансельм прочитал в «Фоссише Цайтунг» на вокзале Ниццы. Он отвез Татьяну поездом в Париж и вновь ступил на пыльный бульвар Виктора Гюго. Брошенный на произвол судьбы в Ницце - городе авантюристов и останавливающихся инкогнито влиятельных лиц. Чемодан отдал в отеле под залог. На парковой скамейке подсчитал последние хрустящие франки. Деклассированный? Lost generation? Он так не думал. Но от голода сводило кишки. Трава воняла мочой, грузовики припорашивали пылью светлую тень акации за новостройкой. Позже Ансельм прокрался в «Симье». С моря дул холодный ветер, но под старыми пальмами было тихо. Утром он умылся за «Нотр-Дам» под тонкой струйкой фонтана. Затем пробежал глазами последнюю страницу газеты с предложениями работы. Садовник? Повар? Продавец? Всю первую половину дня он рисковал своей шеей. Когда выстрел из мортиры над городом возвестил полдень, конец беготне, голоданию и полудреме так и не наступил.

Ночной портье слышит многое из того, что ускользает от других людей, - даже в Ницце, где гостиничная публика особенно пестра. Кое-кто, сидя вечером в пустом вестибюле отеля за последней рюмкой виски, чувствует себя, будто на исповеди, которую за чаевые выслушивает ночной портье. Молодой врач из Коттбуса молит об отпущении грехов: в любовном безрассудстве он подсыпал одной женщине в вино афродизиак; старый магистр из Мемфиса (Теннесси), запинаясь, признается, что сбивал своих несовершеннолетних учеников с пути истинной любви. Невысокая ночная танцовщица из «Джиммиз-паба» страшно боится египетского боксера, которого она променяла на английского ювелира; а молодой супруг нежной блондинки заразил ее своим запущенным триппером. Горе и комизм, глупость и порок - Ансельм знакомится с новыми сторонами человеческой жизни в те годы чарльстона («yes Sir...») - в зените roaring twenties[31].

По ночам, когда Париж сверкает пожаром неоновой рекламы, а в темных переулках старьевщики ищут в мусоросборниках пустые бутылки, сломанные гребни и прочие чудеса помойной лотереи, Ансельм Бланкгаупт пишет за чугунными столами, на мраморных столешницах случайных бистро свой первый роман. В безлюдных «асомуарах» Пляс де ля Насьон, где девушки с внешних бульваров наживают себе промозглыми зимними ночами цирроз печени, - или теплыми ночами большого города на Монпарнасе, посреди интернациональной богемы и ее ярмарки идей. На клеенчатом диване «У Бебера», на рю дю Пик, плечом к плечу с сутенером из Аяччо, и на рю Кюжа, в «Баль де Циган» с розовым лампами, под пиликанье цыганского оркестра. Пока авторучка бежит