«Сон разума» задал в этом сборнике тон другим леденящим кровь историям, и леденящим ничуть не меньше, чем, допустим, «Некрофил», ибо Габриэль Витткоп в свои последние - и объективно преклонные - годы не только не уступила времени, ощущавшемуся ею как деревянистая субстанция, ни пяди остроты своего разума и безупречности бесстрастности стиля, коими отмечены все ее самые прославленные книги, но и не потеряла интереса к вопросам, активно исследовавшимся ею во весь ее писательский век. То есть, например, можно заключить, что и в 80 лет Габриэль Витткоп испытывала такой же ужас - смешанный с сильнейшим омерзением - перед вынашиванием женщиной плода и процедурой непосредственного произведения самкой человека потомства, что легко обнаруживается в книгах, созданных Витткоп в период ее нахождения на не слишком удаленном от репродуктивного возраста участке ее жизненного пути. Новелла «Живот» содержит в себе убедительное свидетельство в пользу того, что лучшим способом для человека победить одолевающую его фобию будет доблестное уничтожение ее предмета. Персонаж «Живота» по имени Клеман, чья жена Мадлен однажды сделалась беременной, обнаружил, что каждый взгляд, брошенный им на живот супруги, влечет за собой для него приступ тошноты с появлением привкуса рвоты во рту; скоро дело оборачивается таким образом, что Мадлен может и скрыться с глаз Клемана, а он все равно будет видеть ее подле себя - и видеть словно насквозь, наблюдая страшнейший и навязчивейший из кошмаров - ее «живот, наполненный агатами, синевато-нрасными массами и чавкающей жидкостью»; такие малодушные попытки освободиться от этого кошмара, как протыкание пером нарисованных на бумаге пузырей, шаров, глобусов, и разрывание этой бумаги в клочья не несут за собой ни действительного решения проблемы, ни даже кратковременного от нее отдохновения. Словно с помощью самого совершенного в мире рентгеновского аппарата Клеман видит скорлупу в животе Мадлен, а за ней - «красноватые пелены, потроха с окровавленными извивами, воды, мягкие хрящи, стеклянистые массы, переходящие в зеленовато-желтый опал, губчатое разбухание»; но однажды Клеман, отчетливо различив внутри живота своей жены складки, покрывающие желе, наслоенное блинами поверх малинового ядра, которое и само делилось на пластинки вплоть до центральной точки, как осененный заключит, что именно в эту точку - а не в изображения шарообразных предметов - следует нанести настоящий удар, и нанести его не канцелярской принадлежностью, а набалдашником увесистой трости с прикрученной к нему шляпной булавкой. Если человек принимает мужественное решение, то провидение - отдавая дань его мужественности - начинает благоволить к человеку и создавать благоприятные для его решительности обстоятельства; такими обстоятельствами для Клемана оказывается пожар в балагане на благотворительном базаре, где он, воспользовавшись возникшей паникой, безнаказанно расправляется с женой - разбивает ей тростью голову, выбивает ей почти все зубы и, конечно, обрушивает свою трость на ее живот в заранее намеченных координатах, орудуя ею словно лесоруб (прокладывая сквозь лес плоти путь к сердцу эмбриона). Живот Мадлен взрывается соком, который, подсыхая, оборачивается лаком; лак подгорает, Мадлен сгорает, а Клеман - фаворит провидения - оказывается единственным зрителем в балагане, которому удается покинуть его до падения на обезумевшую толпу полыхающего тента.
И точно так же, как Габриэль Витткоп до последнего ее дня не переставали ужасать «неприятности деторождения», не переставали ее и очаровывать всевозможные метаморфозы разнообразных тканей или материй, и надо ли говорить, что среди этих метаморфоз Витткоп чаще предпочитала иллюстрирующим эволюцию иллюстрирующие ферментацию (или любые иные «распадные» процессы). Как бы ни были почтенны ее лета, почва в ее книгах по-прежнему превращалась в трясину, дома так и крошились черными сухарями, мебель в них - как уж завелось - становилась хрупкой как воск сотовых ячеек; города разрушались, океаны испарялись, - весь мир рассыпался в прах, стрекоча при этом как сверчок. И человек, конечно, не оставался никогда в стороне от этих величественных потрясений - тело его оборачивалось кишащей червями падалью, а душа - забытым образом самой себя. Габриэль Витткоп, однако, оставалась и остается «автором для избранных» отнюдь не только потому, что для широкой публики ее книги могли и могут оказываться слишком отталкивающими; в действительности, главным связанным с ними противопоказанием для такой публики оказывалась и оказывается их непостижимость. Это значит, что для плеторического восприятия романов и новелл Габриэль Витткоп ее читателю нужно или уже иметь собственный опыт наблюдения за ферментационными и им подобными процессами, или, по крайней мере, иметь отвагу такой опыт приобрести. В противных случаях рецепиент ее изысканной прозы будет оказываться профаном в тех многочисленных случаях, когда для адекватного представления сложившегося в том или ином произведении Габриэль Витткоп положения ему следовало бы моментально считывать предлагаемые автором ассоциативные коды - чтобы, условно говоря, «аромат гнилой розы» или «цвет гнилой маслины» не оказывались для него сущей абстракцией. Следует осознавать, что под немногочисленными «избранными», которые-де способны в полных объемах наслаждаться блистательными сочинениями Витткоп, нами с вами тут понимается не какая-то группировка манерных снобов, а просто люди, способные воспринимать окружающую действительность - и жить в ней - ярко, а такие люди ведь действительно составляют в популяциях своего вида безоговорочное меньшинство. А жить ярко - это значит, среди прочего, принюхиваться к прогорклым похлебкам, к немытым подмышкам, к половым тряпкам, к куриному помету, к мертвым животным, к твердым и жидким экскрементам, к полным вшей матрацам; принюхиваться, приглядываться и даже многое из этого пробовать на вкус, чтобы знать, как смешиваются запахи - а также оттенки и вкусы - мочи и шампанского, кала и жасмина, снега и портянки, курятника и падали, вшей и мела, мяса и пыли, груши и выползающего из нее червячка. Что ж, давно известно, что жить ярко получается только у обладателей могучего человеческого духа; Габриэль Витткоп - один из самых блестящих примеров, с помощью каковых можно описать данную закономерность.
Нет сомнений в том, что сама Витткоп так и не потеряла никогда вкуса к подобным наблюдениям, и лишиться возможности продолжать их вести казалось ей едва ли не главной - если вовсе не единственной - неприятностью, которую могла повлечь за собой ее кончина. Списанная ею с себя в «Chaque jour est un arbre qui tombe» Ипполита хоть и не испытывала страха перед смертью, но горевала, однако, о своем неизбежном «устранении» из вечности - о том, что с ее физическим исчезновением не прекратятся смена времен года, цветение деревьев и выпадение снега. Именно в таком ракурсе перспектива потери собственных личности и сознания внушала Ипполите ужас - в комплекте с желанием поскорее умереть, однако она не собиралась уступать этому желанию и намеревалась выиграть заключенное некогда пари, для чего требовалось дожить до глубокой старости. Люсетт Детуш, к примеру, сделав это, в некотором смысле такое пари проиграла; заказывая общий для себя и Селина надгробный памятник, она повелела выбить первые две цифры в годе своей будущей смерти - «единицу» и «девятку», будучи уверенной в том, что «уложится» в XX век, однако и в 2009-ом году сохраняет трезвые ум и память и выходит из дому; Габриэль Витткоп же вошла в XXI век в полном соответствии со своими намерениями, и, возможно, не случись страшного диагноза, повлекшего за собой в 2002-ом году ее величественное самоубийство, она благополучно бы выполнила свой - или, точнее, Ипполи-тин - план в отношении себя - умереть в 91-летнем возрасте в Венеции, сидя лицом к морю на морской террасе, и быть найденной с открытым ртом, распахнутыми глазами, съежившейся в кресле и с разбитыми очками подле ног. И жизнь ее тогда бы оказалась замкнутым с двух сторон в две короткие реплики приключением, «Девочка!» и «Старуха умерла!», причем когда Ипполита представляла себе все это, первая реплика злила ее куда сильнее, ибо ею принимавший роды жалкий практикующий врач без воображения разом лишил ее радостей флотской карьеры и посягательств на девичью честь, и на всю жизнь обрек носить юбки.
Вся жизнь Габриэль Витткоп - это 82 года (1920-2002); каждый свой день рожденья она - точь-в-точь как и Ипполита - воспринимала как праздник в честь плода, который должен созреть, упасть и сгнить. «Возраст не касается меня как негативная проблема, поскольку я каждый день рождаюсь на свет и начинаю все сызнова. Он касается меня лишь как метаморфоза. Всякая метаморфоза - чарующий процесс в непрерывном ряду этапов. Наблюдение за тем, как удлиненная нимфа Пармиджано постепенно превращается в колдунью Ганса Бальдунга Грина, представляет естественное явление, - и не что иное, - которое поражает меня до такой степени, что удивление, изумление в подлинном смысле слова, исключает всякую возможность огорчения. Это как видеть насекомое, вылупливающееся из куколки. Распускающийся лист. Падающий лепесток, коричневый и смятый, который становится полупрозрачным, просвечивающим, гниющим. Видеть, как тает снежинка, шальная звезда. Смотреть микрофотографический фильм о коррозии, проверке волокон на эластичность или молекулярных изменениях, которые вызывает определенная скорость в определенном теле. Каждый этап эволюции энергий - шедевр изобразительного искусства. Что же касается осознания того увядания, которое навязывает мне возраст, оно не в силах задеть гордыню, не сводимую к проявлению вялой суетности». Иметь гордыню, чуждую суетности, - такая судьба нравилась Габриэль Витткоп и она не знала лучшего способа отблагодарить ее, чем держаться в стороне от скучных вещей, от всего, что казалось ей мелким. К счастью, недостатка в нескучных вещах в ее жизни не наблюдалось, и жить она тоже старалась нескучно - наблюдала за мертвецами и прокаженными, инвалидами и гермафродитами, рисовала гарпий и наделяла их собственным лицом, закладывала в церквях порнокартинки в молитвенники, одерживала победы и отвергала их плоды, притворялась одураченной и под таким прикрытием дурачила тех, кто думал, что одурачил ее. И наконец, притягивала к себе загадки,-точно так же, как разбрасываемое зерно притягивает к себе птиц. Этих саккумулированных волшебным образом загадок оказываются полны и ее поистине бессмертные книги, притягивающие к себе подобающих им читателей - сторонящихся, естественно, всего скучного, не замечающих, разумеется, всего суетного.