и всё звучат последние аккорды,
перебиваемые хрипом Тома Уэйтса.
Мне тоже хочется завыть: shore leave, но кто
даст увольнительную, чтоб я наконец-то от всего
освободился?
Напрочь перечеркнут этот день,
наполненный твоим молчаньем и обидой.
Впрочем, ты можешь, если хочешь, злиться, Фаришта[4].
Как говорится, vous avez raison[5].
Ненаписанный рассказ: небытие
Твое «послушай сон сегодняшний» для всех было кошмаром.
Ты вечно приставала с этим. Сколько
ни пытались мы твои рассказы вспомнить позже –
ни в одном не обнаружили начала и конца,
запечатленных в рамках
одной, пусть небольшой картины –
натюрморта или пейзажа: горизонт,
что обозначен, если приглядеться,
натянутою шелковою нитью, или берег –
безлюдный, но всегда
избавленный от пустоты каким-нибудь окурком.
Пробовали также соединять короткие отрывки,
разбросанные по годам, по разным постелям,
чтоб выявить возможно тебе самой неведомую суть,
которая могла бы прояснить
тебя – нам, смертным. Ведь она была (и это несомненно) –
в танцующей походке, в нервной речи,
в гримасах, в тонких пальцах, что всегда
держали наготове зажигалку, жетон метро или губную
помаду. Ты словно стрекоза перелетала
(верней, металась на прозрачных крыльях)
от одного события к другому – кафе ли это, дом подруги или
моя любовь: конечно, в твоей жизни –
очередная нелепость (впрочем,
как всё с тобой происходящее). Ты так
воспринимала каждый день –
как череду преград разновеликих, – и однако
с судьбою явно была в сговоре,
ведь даже я, слепец в таких вещах,
заметил, что ты их не сторонилась,
хотя не уставала сетовать. Лишь сон
был истинной усладой и ему
ты отдавалась беззаветно и серьезно, чтоб наутро,
(как та монахиня, что в кринке молока увидев Богоматерь,
спешит знаменье сонным сестрам донести),
тому, с кем солнце заставало твою плоть,
пересказать увиденное (словно
сам факт реальности потусторонней был
важней сюжета, как в нашем случае). Сны стали
твоей единственной зацепкою за жизнь,
в которой мы погрязли (будто «в компостной жиже»,
как ты однажды бросила) в проблемах и заботах,
ты ж порхала, страдая спертым воздухом и вязкой слизью, –
тяжело, легко, – казалось нам.
Теперь, когда твой след исчез, всё, может быть, иначе:
муж, дети.
Или удалось взлететь и оторваться от земли,
и чтоб тебя увидеть нужно крепко, очень крепко
заснуть. И от любви проснуться.
И сигаретам подарить остаток ночи.
Любовная песнь героине М. К
Движение руки твоей опять меня уводит в сумеречный день,
который только-только я ощутил прошедшим, бесконечно
далеким. Твое имя
длиной меня пугало, сокращенное же – ничего
не говорило о тебе, и было словно выдох. Мы прошлись
немыслимым маршрутом, пробродили
полдня и вышли, наконец, в центральной части города
из сна как будто. Ты, впрочем, это помнишь. Я еще сказал,
что, мол, хотел бы оказаться в 66-ом
и сдохнуть на концерте «Битлз», захлебнувшись
своим истошным воплем.
Почему бы нет? Что еще нужно? Что
имеет смысл?
Небо было темным как будущее – то,
что было далее и дальше будет – ни просвета,
ни маленькой надежды на спасение
от неминуемого ливня. Ни зонта, ни крыши, как говорится, и
никто не сможет уберечь
от долгого скольженья к пропасти,
что нас разъединит. Мы так беспомощны пред тем,
что ждет нас, перед этой
развязкой неминуемой. О, сердце!
Вот почему лучше быть сдержанным, готовым ко всему.
Порой простые вещи – непривычный звук
или концовка сна, что тебя будит,
меняют напрочь взгляд на всё: ты сознаешь,
что этот день – последний, в каждом часе
скрыты миллионы шансов и
лишь один из них – не то, что затеряться, но пропасть,
исчезнуть в лабиринте одиночества. Как правило,
сей шанс и выпадает. Остается
всё делать так, как будто завтра
умрешь. Наутро глянешь: точно, мертв,
и всё вокруг мертво. И так –
неделя за неделей, пока что-то,
что можно бы назвать пружиной,
если б не всеобщее оцепенение,
тебя выталкивает на равнинный простор, на свет, на
новое начало.
Потом припоминаешь: вчера менял белье,
взбивал матрас, подушки. Может, это?
Начинаю снова.
Подыскиваю верные слова и чувствую, что это
меня когда-то доконает, где-то
споткнусь и снова выпаду. И снова не решаюсь,
оттягиваю, нахожу причины. Всё можно отложить на завтра,
даже смерть.
Конечно, громко сказано. Всё проще:
переживаю дни и тем доволен.
Свет, немного пищи, воздуха. Бездвижен
по возможности, ни с кем не заговариваю первым –
бегу от встреч и обществ, коли бегством
возможно замирание назвать, – так затаился,
что забыл о жизни и она, ослепшая, пропала
в пустом бугристом месте: спотыкается, зовет на помощь…
Будто не знает – я бессилен –
в глубине трясины пускаю пузыри и жду,
когда всё это кончится.
Конца же этим дням не видно. Ночи нет конца. И это
не ночь, а пустота, где шумно бьется сердце. Страх
и неуменье жить. На стеклах
сминаются в лепешку хлопья снега.
Я говорю себе: пройдет,
пройдет зима, давленье войдет в норму, и я усну, и
солнце будет теплым.
И разве, говорю, не много дано нам радостей, и разве
можно их сравнить с тем,
чего нет?
Но, что тут скажешь, ничего
об этом я не знаю. Впрочем,
эта неизвестность
с тобою не идет в сравненье, с тем,
что методично прячешь ты
за слабым натяженьем тонких губ, за взглядом
обращенным внутрь, в мрак. Так часто
тебя такою видел – посторонней, но всегда
присутствующей, словно
скрывалась в этом суть, которую
твое отсутствие пыталось разгадать. Твои глаза
венчали ситуацию конечной точкой, ограняя,
шлифуя камень, на котором
мы строили общение, свою среду, жизнь,
стянутую в узел жизни. Ничего
не помогало. Зеркала
не отражали ни любви, ни тлена, но виденья
пленили красочностью, шлейфом ароматов и
я просыпался мокрый, сжавший в кулаке
край одеяла.
Немногое запоминалось:
два-три слова, вкус плодов, что позже не имели вкуса,
солнце, голубое дно, бурленье облаков, когда,
улегшись на траву, от неба
я долго-долго ждал чего-нибудь. Чего-нибудь хотя бы.
Так детство протекало – мимо ручейков и речек, полное
невидимых, точнее, непонятных мне тогда знамений:
конфеток на морщинистых ладонях стариков,
таинственного языка прабабушки, читавшей «Кей-Хосров»,
«Гоштасп» и «Дарий»[6] на ночь мне, а также –
намаз, что ею совершался в положенное время, и
крестившиеся возле церкви, и
кубическая каменная ересь, статуя Хотепа,
хранителя сокровищ (Древний
Египет, Среднее царство, XII династия) – время
расправилось с воспоминаньями нещадно,
никого не пожалело, ничего.
Но дни плывут с настойчивостью, будто
она, настойчивость, и движет днями, более ничто
значенья не имеет. Я живу,
подверженный давленью внешнего, что вязкой
паутиной стягивает тело, обнажая
не мышцы (где там!) и не сердце, но судьбу,
опутавшую сетью капилляров, нервных окончаний
и событий
мои дни, часы, минуты,
прошедшие в непонимании, в попытках
понимания. Тот детский взгляд на мир, что обнажался
лишь делал шаг я, где он? Смерть
закончила недолгую и радостную пору,
когда я удивлялся, пораженный
разнообразием и бесконечностью, кружил
под солнцем у фонтана на велосипеде, строил
кораблики и бегал
за ними и не понимал: зачем, куда и почему
течет вода?
Так это кончилось: мой мяч упал и оказался
в водовороте у трубы
под пешеходною дорожкой, пытался увернуться (я
не мог его достать) и, наконец, был втянут
в черный узкий тоннель. Труба
с утробным рыканьем втянула мяч в себя
и я стоял ошеломленный даже позже, когда он
подпрыгнул над водой с той стороны.
Тогда я понял, что конец
совсем не означает «навсегда», он нечто большее –
граница между тем и этим, он ступень, с которой
ни сделать шаг назад, ни прыгнуть
через перила. Можно
по ним проехаться. Но
чаще вниз, чем вверх.
Я долго
скитался в буднях, иссеченных
дождем и солнцем, снегом, лицами, твоим
мельканьем постоянным на периферии зрения. Как будто
следила ты за мной. Но отбирала
других. В двенадцать лет я понял, что есть смерть,
что близкие мои умрут, и бога я молил
о них, и плакал я всю ночь.
Теперь, во всяком случае, я знаю,
что в отношенье некоторых небо
мои мольбы не выслушало. Впрочем,
не знал я, что утраты
намечены по всем фронтам и полководцы
планируют заранее возможное число потерь.
И моя жизнь, как и другие
давно расписана: небесный генеральный штаб
всё выверил заранее. Лишь он,
лишь этот взгляд оттуда
смотрел, как корчусь я в дурацких волнах жизни. И никто
не знает больше обо мне, никто.