куриц, зазевавшихся прохожих и просто ротозеев,
и текущая дальше,
полнея, набухая не столько водой или промыслом,
сколько покоем и ширью, выпирающими всё больше,
теснящими берег.
Лето длится три месяца. Лета – всю жизнь
несет свою зыбкую плоть где-то поодаль, невдалеке,
ожидая от нас неверного шага.
Мы идем вдоль по руслу, раздвигая руками
ветви прибрежных ив. Наша цель, словно облако –
видима, но бесформенна. Берег, память,
стирается сзади жерновами пространства,
оставляя на коже (ладонях? лице?) едва различимые знаки.
Лета медленно дышит легкими тысяч утопших.
Как и всякой реке ей свойственно быть где-то рядом,
чтоб тут же, коль надобность будет,
поглотить, словно жертвенный пламень (со всеми
уместными тут или там ритуалами), всякое приношение.
Несчастных, обреченных стать искупителями,
обычно спасает сознанье своей
высокой и славной миссии (участи). Память –
неверная штука – в такую секунду им этого не понять.
Нам же, отданным в жертву кривым саблям зноя,
остается ночами зализывать рваные раны,
мечтая, наконец, о конце: особенно жаркий день
и пекло, словно копье, пронзающее нас прямо в сердце.
И никакой риторики, никакого надрыва.
Лето и Лета, мы здесь, в ожидании.
Медленное время
Порой случается иное событие, порой ничего не случается,
но чаще
день плывет, как горизонт вокруг бездвижной карусели,
следуя неровностям ландшафта – то вверх, то вниз.
Мы наблюдаем, болтаясь над родной землей:
лишь металлические цепи качелей в такие дни напряжены.
Погода, настроение, остатки денег, которые,
пожалуй, следует потратить на сигареты, курагу и кофе.
Порою воздух кажется давящей крышей.
Порою в спазматическом припадке ты не в силах сделать
ни шагу.
Порою день так и не наступает, хотя за утром, как всегда,
следует жаркий липкий комок безвременья, и влажный зной
тянется словно жила, словно безжалостная тетива лука
в руках мрачнейшего из ангелов – ангела смерти.
(Музыка, что при этом слышна,
достаточно прямолинейна, чтобы проникнуть сквозь
слабую бронь нашей кожи, и заставить вибрировать
на долгой и тягостной ноте сеть артерий и вен.)
Покой, который случается следом – всего лишь прохлада –
передышка уставшему телу: сердце всё также молчит.
Вещи (к примеру, книги) теряют свое содержание и лучшее –
ни к чему не притрагиваться, ничего не касаться. Впрочем,
следы наших пальцев повсюду, хотя руки, казалось,
бездвижны.
С этим ничего не поделаешь: такое время, лето, такое время.
Мысли блуждают в осенних туманах. Перед глазами
мелькают порой обрывки прекрасных строк. И всё же
большее достается ушам: журчанье ручья,
скрытные певчие птицы (чьи голоса –
пожалуй, чуть монотонные, однообразные, но –
не для азиатского слуха)… Всё это
в обрамлении прозрачной словно кристалл тишины.
Душа – спокойна, спокойна всегда – небо нас стережет
(пусть спят, пусть блаженствуют в укромном неведенье), и
каждый вечер (верней, конечно же, пять раз на дню)
в тишину отдыхающего предместья
азанчи выкликает весть надежды,
которую ты волен услышать и принять или нет.
Тоска? Нет, просто зеленый чай (эликсир умиротворения),
льющий на мельницу здешних неспешных часов
живую и мертвую воду. Какая
на этот раз в твоей пиале, земляк?
Продолжение
Настал момент – слова утрачивают зримость,
теряют видимые очертания, когда,
сказав «как трепыхались листья», ты
не видишь этого движения, не чувствуешь,
как это слово, словно сердце, бьется
в твоих руках, еще исходит паром,
изъятое из бессловесной мглы, в которой,
как и другие, оно было –
единым ритмом, частью механизма,
который движет что угодно, а не только лишь ток крови.
Зримые мгновения всё чаще
остаются без синтаксиса, огласовки, без
привитого отростка комментария. Молчанье
предпочтительней, и в сорок лет ты знаешь –
не оправдать словами ничего, не выправить, не уберечь. Так
незаметно для себя вдруг замечаешь,
что гору ты перевалил и остается –
опасный, медленный путь вниз;
и смотришь на ту сторону, на тех,
кто с шутками, играючи взбираются по склону, и,
чуть передохнув, ты продолжаешь путь…
Настал момент – и зрение тебя подводит. Вещи –
вблизи или вдали – вдруг расплываются и четкие границы,
надежные в прошедшем, обретают
двойную недосказанность: метафоричность – дань
поэтическому, скажем так, бэкграунду, и
зыбкость, прежде неизвестную в вещах,
как если б они вдруг лишились
какого-то из своих качеств.
Ясность лишь в одном – ты потерял
часть мира, часть пространства перед
глазами (мой случай – дальнозоркость), и теперь
только тактильно можешь
ориентироваться в этой «мертвой зоне». Тут
ты вспоминаешь: сорок лет, очередное
сражение, проигранное в одночасье и без боя… И,
чуть передохнув, ты продолжаешь путь.
Пепел в ноябре
Вот так вот. Что и говорить.
Лишь донести до пепельницы пепел,
не проронив, и также, молча,
продолжить этот день. Движенья, взгляды – всё
должно быть продолжением руки,
несущей осторожно этот пепел.
Как если бы не сигарета, а судьба
сгорала, и на фильтре
был след не смол, а пережитых болей.
Смотреть, молчать. Следить, как под ногтем
большой изюминою зреет гематома, напоминая
тот день и неудачный (не больной) удар, и понимать: и это
воспоминанье не имеет смысла.
Не двигаться:
молчать, прислушиваться, видеть, ждать, возможно
составить перечень того, что смысл еще имеет. (Это –
моя жена, наш будущий ребенок, лето…)
Исчезновения
Я постепенно растворяюсь,
протягивая руку вдоль по ветру,
несусь за листьями, соринками и мошкарой,
которые поток срывает с места,
чтобы внезапно опустить к арыку,
затем опять поднять и, закружив,
вернуть на землю между топчанами Урикзара[8] –
то ль смерчем маленьким, то ль
членом братства Мевлеви[9].
Я истончаюсь всякий раз,
как слышу голос мамы. Пусть
говорит не останавливаясь, пусть (хотя всё те же
известные родительские темы), главное
не слушать – слышать. Я истончаюсь – в слух,
освобождаюсь. Так же
бывало порой в детстве – я сидел
в деревне у прабабки перед дастарханом,
когда ее товарки приходили, слушал
их медленные диалоги – о том, о сём, но –
на таджикском,
мне непонятном, потому
вводившем в транс: жара и солнце, этот
просушенный в веках и полый
внутри (порой до звона), басовитый язык –
так может хлопать простыня, еще чуть влажная,
на сильном ветре – нежданные созвучья, окончанья
закрытые, прямые сочетания слогов,
не то чтобы красивые, но округленные,
как если б слово-шар: и они бьются,
выстраиваясь друг за другом, порождая,
касаньем новый звук – из ниоткуда, эхо
тысячелетий… Я исчезаю в этих звуковых пустотах.
И постепенно утекаю весь,
протягивая руку за окно, сливаясь
с каплями дождя, что в этот летний вечер
вдруг освежить решил Москву,
сбив пыль, гарь, копоть, грусть, несчастья
короткою атакою природы на этот
столп «слишком человеческого». Я лечу
плашмя о землю, брызги и воссоединенье
с родной стихией – ручеек
течет по углубленью вдоль гранитной
приступки; наших
прибывает – из водосточных труб, из желобов,
и я уже несусь в потоке
туда, где некогда родной мне Лихов переулок
стекает в менее знакомые проулки,
а там уж – в сточный водосброс – под землю, в землю…
Я медленно, но верно таю
вслед за снежинками, прилипшими к стеклу,
под солнцем – в середине марта вдруг ощутившим
уверенность, поддержку (южный ветер, наше
неодолимое желание весны). Но перед этим
оглядываюсь: спит моя семья, вот-вот проснется…
Фрагменты полуночных строк
Очень тихих слов хочется, почти неслышных.
Чтобы сплеталась паутина
из тонких звуков – невидимая, не –
способная хоть что-то удержать, кроме
букашки разве что…
После стольких лет, проведенных словно бы в другом теле,
взглянуть ночью на привычную тишь за окном, и затем
неожиданно вдруг заметить свое отражение.
Остался ли свет, не считая того, что отбрасывает монитор
с привычной в такое время надписью «сохранить
перед закрытием»? Мир
видится как на экране – плоским и ненастоящим. Вот только
твои пальцы не оставляют на нем муара и следов. Выходит,
лишь LCD-поверхность еще чувствительна
к прикосновениям.
Всё прочее – недосягаемо, при том, что близко:
мир уместился в пространство перед монитором,
оставшись при этом собой.
Прозрачность не прозрачней непрозрачности, напротив –
она покрыта тонким слоем пыли,
как данью лет, к которой привыкаешь.