тку,
режет волну на Садовом кольце,
таксист бубнит о дождях, томная зелень, тенор-саксофон,
и ставшая уже родной музыкальная фраза,
и я вспоминаю лето, когда мне было двадцать, и солнце,
дарившее сочные поцелуи, как-то:
инжир, ломтик дыни, хурма.
Топография: статика
Ветер меняет свое безразличие на легкие порывы,
порой теплые, порой
скользящие по лицу нежной прохладой.
В это время мы меняем ногу на ногу,
прикуривая сигарету, кивая невнятному разговору,
и листья развесистого дерева поддакивают нам, соглашаясь
со всем, что происходит там – внизу, на земле, где всё
невесомо: слова наши, чувства и даже
зрительные образы, уносящие нас
к стайке воробьев, клюющих дынную корку,
к истомленной жарой собаке, рухнувшей в пыли,
к мареву на горизонте и одинокой фигуре,
бредущей наискось через поле.
Лето нас заточило в золоченую клетку из солнечных бликов.
Дым сигареты пахнет пожаром в степи и
недоступным покоем. Рыбы в бассейне
целуют поверхность воды или бетонных стенок, покрытых
бархоткою тины. Время как будто ушло с твоим другом:
тени бездвижны не менее получаса.
Музыку, кажется, тоже заело – солист
тянет и тянет минорное «о», и непонятно уже, что утрачено –
молодость, девушка или родная земля.
Здесь, где нет ничего, ты говоришь,
актуально любое отсутствие. Дотянуться до чая,
до вечера дотянуть. И продолжить бессмысленный диалог –
молча, расслабленно, мягко – отдаться словам,
тщательно выверяя просодию, мелодичность и
точечным ударом вставляя нежданную грубость, хлесткий
оборот,
что вновь возвращает к бытию, к пронзительной реальности,
сжавшейся в комок, в звонкую монету, сверкнувшую в грязи:
среди выплеснутых чаинок, конфетных фантиков, яблочной
кожуры. Мы еще можем видеть.
И нам не важно пока положение флюгера.
Можно взобраться на крышу и смотреть
в бинокль младшего брата, смотреть
на дымчатые всхолмья – насколько дотянутся окуляры до
обозримых пустынных окраин, – как
Джованни Дрого в фильме Дзурлини, пожертвовав всем,
чтобы многие годы портить глаза
ожиданием темной точки, слабого блеска металла, ржания
вражеских лошадей. На востоке
темнеет небо: приближается пыльная буря; ставим по новой
маком в исполнении Чеслава Немена[2], ждем.
Топография: динамика
Избегая дорог, минуя мосты,
разложив по карманам сушеные фрукты,
догоняешь рассвет через поле, где свет
монохромен и сепия скрыла
реальность деревьев, обочины. Руки твои
колосятся в тумане. Лицо чуть означено. Видно
сырые потоки, что тихо текут между нами,
словно луч света, что разделяет
экран и проектор в зрительном зале. Ты не чувствуешь это
размежевание? Будто прошел землемер
и вбил колышки, всем уделив отведенные метры страданий,
пути.
Даже этот немой участок земли нам враждебен.
Роса на туфлях. На дальних холмах
синеют сухие стволы. Мы будем идти очень долго, пока
не прокричат петухи, не потянется, зевнув, собака,
не запылят первые машины, коровы
не прошествуют на поляну под свист бича,
жуя давешний сон вперемешку с прохладной и сочной
травой,
соседки не начнут перекрикиваться через забор,
не выглянет солнце, мужчины,
позавтракав, не присядут на ступеньке крыльца, чтобы
выкурить сигаретку, и утренняя сырость
не начнет отступать – недовольно и медленно –
к оврагам, скрытым деревьями поймам петляющей речки,
пещеркам в подошве скалы.
Мы будем идти, моя радость, уверенно и
неуверенно, пока не начнется опять
день, жизнь, которую
никто и ничто не думает тратить впустую,
терять чуть не на каждом шагу (как ты –
фляжку с вином, а я – записную книжку),
короче, как мы ее тратим и в этом, к примеру, походе,
скрываясь от глаз и ушей,
рыская, словно дикие звери, вынюхивая
в жухлой листве, под корнями, в дуплах и брошенных норах –
счастье, одиночество, землю,
готовую принять нас такими, какие мы есть:
врагами себе, пустой породой.
Географические открытия
Вечер оставил немножко тепла, но улетучилась хваленая
бодрость.
Листьев сухих под ногами всё больше и
поздно уже размышлять: возвращенье домой неминуемо.
Сладкие дни одиночества – в прошлом.
Подолгу приходится говорить, в горле
першит постоянно.
Кажется, что не хватает чего-то. Но
времени или событий, или молчания, или,
возможно, фруктов и солнца? Но
уже ничего не исправить.
Когда выбор сделан – выбора нет.
Ты не владеешь судьбой. Как видно из опыта,
она сама по себе и дает, ничего не давая.
Приходится с этим мириться и
не приходится сетовать. Было бы глупо
вопли свои адресовывать пасмурным небесам.
Книги пылятся на полках. Которые сутки
нет сил улыбаться. Иного
требует сердце. (Потрескавшаяся земля,
трава и легкие сандалеты. Движение без
направления. Нам ли не знать,
что горизонт на равнине недостижим, что смысл
имеет всё, кроме смысла.) Хочешь чай? Или кофе? Или,
быть может, стоит на жизнь взглянуть по-другому?
Не предаваться мечтам и не жалеть
о прошлом, которое было и не было. Мир
всегда перед нами, у нас на глазах:
зажигалка, две кружки, последняя сигарета,
след утюга на столешнице, ручка и лист,
который дальше не хочется пачкать. Чтобы мир изменился
выбрось в урну окурки.
Осень уже наступила. Иного уже не достичь.
От Кейптауна до Карачи 8600 километров.
Об одной фотографии: солнце
Года текут неспешной чередою исписанных страниц,
а почерк твой выводит
пунктиры нетерпения и паузы без слов и без надежды
прервать поток бегущих дней, и превратить их в ночи,
где арабески звезд мерцали бы на аспидном пространстве
под тремоло цикад и лисье тявканье, под перепевы
лягушек и всполошный окрик
неведомой и сонной птицы, – звуки,
стекающие в узкие воронки твоих ушей по
скользким стокам тьмы.
Игра воображенья, впрочем,
обманывает нас без злобы и тайных намерений, просто так.
Вот ветер гонит пепел и песок, озвучив посвистом
молитву богомола, ящерицы, дрожь колючек,
склоненных жарким дуновением,
и почва источает свой нектар, но этого
не передаст нам объектив.
Не передаст он и того, что расплылось
за крупным планом, за тобой, в прозрачной дымке
(снизу – дата: жизнь, как водится, расставлена по дням,
подобно фотографиям в альбоме).
Время, что нами овладело (словно бы хронометристом,
следящим за движеньем эталонных стрелок),
нас убедить пытается, мол, вечно лишь незримое –
отсутствие, что неизменно, потому – всегда присутствует.
И всё принадлежит ему: гробницы фараонов, плач
Гильгамеша, законы Хаммурапи, имена
двух сотен тысяч с хвостиком пророков,
упоминаемых в традиции исламской, но
непоименованных. (Наверняка мы так же
помечены в каких-нибудь отчетах, и числимся среди
рожденных в Азии, к примеру, в боге или в сердце,
или куривших с неким кёльнцем анашу
между Валенсией и Картахеной.) Мы
заперты в своей судьбе. Но небо и земля
не терпят неизвестности. План-кадр: горы
повисли над долиной, над тяжестью вечерних облаков.
Тихую мелодию (всё время выше на одну октаву)
напевают голоса камней: прожилки
базальтовые, точки кварца. И звенит земля. Ей вторят
флейты полых стебельков,
в сухих головках мака семена тряхнуло, как в маракасах, и
заныл песок, сдуваемый с бархана: по-арабски.
Играет Dead Can Dance и голос Лизы Джеррард
плывет по комнате и постепенно утекает
в открытое окно – во мглу и снежный шорох. Ты молчишь,
не в силах совладать с навязчивой фантазией. Ты здесь.
То, что тебя тревожит, залегло
на дне кофейной чашки, посмотри. Быть может,
ты увидишь знаки. Остальное –
домыслишь. Много ль нужно, чтоб открыть глаза?
Не больший героизм ли не видеть? Пустота
в какие-то мгновения сильней
воспоминаний и желаний. Бросить всё
и ринуться куда-нибудь взаправду – не так-то просто.
Ведь свобода, по сути, форма новой несвободы. Впрочем,
сейчас неважно – дойдешь ли ты пешком, отправишься
на самолете,
на поезде или на стуле дома. Зачастую,
неведомо знакомое – то, что всегда под боком. Но
мир трубит надсадно, бьет в литавры, чтобы
воздать себе осанну, чтобы заявить: я есмь. Для этой цели
используются модные журналы, фильмы, книги, глянец
рекламных транспарантов и щитов. А также фотографии –
оттуда, где ты себя оставил. Или – нашел.
Но там ли, здесь ли? Место
потому и место, что покидается: надолго ль, навсегда.
Вернуться – порою означает ссылку. Впрочем,
быть вздернутым на летней дыбе во сто крат
милее зимних снежных нежных кандалов.
Рвет ветер стылой пятерней заиндевевший тополь. Часть окна
покрыта ледяным ландшафтом.
Время и пространство к обману склонны.
Темные места мелодию не портят, но
распластывают, словно дым над топкою низиной:
сухие ветви, почва – всё в изломах, в трещинах;
и виден пыльный след, ведущий в никуда, верней,
к горам, к бурьяну, к сигарете,
к ветшающим дворам и дальше – в даль,