когда ветрам еще привольно, а солнце
еще слишком нежно? Там ли,
где жгучая пустота льнет к глинобитным стенам,
чей прах умягчает обочину,
полосуя последним прости кромку асфальта
вслед каждой горячей шине? Там ли,
откуда как водится не приходит ответа
или – вместо ответа – дата,
впрочем, чаще неверная?
Это случалось не раз:
многие уходили, возвращалась лишь боль.
Но заметнее становилась разница
между тем, что имеешь и тем, что иметь не нужно.
Становились заметней в траве конопляные вспышки,
распластанный подорожник, волчья ягода, твой след,
уводивший, конечно же, в сторону
от дороги, обжитых мест и того, что могло быть, но
не было. Память
хранит несколько подобных осечек в течении времени,
когда возможный, но не случившийся ход событий
оказался запечатлен куда отчетливей,
чем даже десятки дат, выхваченных из небытия
карточками в фотоальбоме.
Но ни память, ни фото в альбоме
не могли подсказать мне где ты.
Настоящее, лишенное прошлого,
было слишком пустым, чтоб начать всё с начала,
но сама эта возможность пьянила, хотя
было почти бесполезно искать тебя
в закоулках сердца, ибо было понятно –
сердце лишь механизм.
Во всяком случае, до тех пор, пока ты не найдешься.
Оставалось заглядывать в хрупкие цветки миндаля и урюка,
карабкаясь по кривым ветвям, пока ветер
не собрал с деревьев дань лепестками,
лишив меня последней надежды: ведь где,
если не в цветах, ты могла находиться?!
Слова для марта
Прикоснуться к полям, зеленым тобой,
обернуть тонкой тканью небесного цвета себя,
или – напротив – открыться, отдаться
летним сухим ветрам, зною сна
послеполуденного; проснуться, чтоб вновь
искать островок тишины
в молчанье твоем, пламенея от солнечной ласки, и так
скитаться дни напролет, недели и месяцы в этом
пространстве, не связанном с именем, временем или
причудами расстояний, характеров, качества
автострады, эстрады, страны.
Прикоснуться к тебе и обжечься
сонной твоей теплотой, и предчувствовать,
как и дальше, на всех изгибах
кожа твоя будет ждать, как и ты,
продолжения этой ласки –
медленной, словно вода на равнинном просторе,
словно бы плотная белая ткань,
ждущая ветра, избранника, чтобы затем
вспыхнуть тугим и мощным давлением изнутри,
и нестись, увлеченной сильной и нежною пустотой,
в никуда, как всегда, в неизвестность, где правит
то, что не существует, к чему уже не прикоснешься.
Но вновь прикоснуться, теперь –
к этому свету, что выстрадан лилиями и гиацинтами,
бледными завязями на взбухших весенних ветвях,
и тобой, да, пожалуй, тобой, мое солнце,
смеющееся во сне, говорящее во сне, открывающее
тайны юности и любви, их бурного роста
и этого вечного трепета, верного знака,
уже пометившего зимнее царство и медный утренний
небосклон
(всегда со следами вчерашнего, но
без тени или намека на завтра), и вот
ты просыпаешься: иной свет, иной голос
зовут меня, учат меня – твоею улыбкой, твоими глазами –
видеть, касаться, чувствовать, знать, говорить.
Другими словами.
Да, другими словами.
Одним словом.
Июнь
В моей жизни случается много странных событий:
гаснет в подъезде свет, и я застреваю в лифте;
после душного дня – ливень с молниями; девушка,
с которой едва знаком, вдруг остается со мной и мы
занимаемся «непотребством»; книжка
любимого поэта не доставляет удовольствия, – как если б
всё не так, хотя всё хорошо. Плавятся дни под ногами.
Ночи –
в мокром постельном белье, один ты или же с кем-то:
влажные руки, сердце в слезах. Вместо слов – пустота,
чувство свободы, имя которому – одиночество; Марк Стрэнд
и его «Элегия 1969»; эйсид-джаз, клуб «Кризис жанра», стихи
не написанные по-человечески, но снующие в воздухе как
лоскутки, а порой как полотнища ветра, открытые
ушам, глазам, кому-то другому – не
тебе. Свет мой, солнце мое, бриз,
горькая морская вода.
Истории, подслушанные на остановках
Дословно
Постойте! Поплачем, вспоминая о любимой
и ее стоянке на склоне холма
между ад-Дахулем и Хаумалем.
Был вечер жарким как всегда, и ты сказала: «Я согласна,
и смерть ничто в сравненье с мукой
и радостью, что ты мне доставляешь.
Сменилось лето крепкой сигаретой,
увял бульвар, как увядает в итоге каждая из нас.
Ты мне достался сувениром
от прожитых, сгоревших дней и имя
твое я потеряла еще в мае, как зажигалку на столе в кафе.
Мы бросились через дорогу по маршруту,
который никуда нас не привел:
пустынные кварталы, одноэтажки без дверей и окон,
заборы, рваные афиши, душный ветер,
что треплет твою гриву,
ты – всё время убиравший прядь со лба, в очках
солнцезащитных, с сигаретой –
садишься на скамейку, говоришь, вот
красная пустыня наша, никуда отсюда я не тронусь, никуда.
Мы ждали позднего трамвая, ждали
события, чего-нибудь, что может
нас выведет из тупика, из онемения, в котором пребывал
сентябрь в этот год. Наш путь был не окончен и не начат.
Он снился нам как солнце подворотням сумерек, что шепчут
молитву дальним берегам начавшегося вечера. Асфальт
катил по серым водам летний календарь, окурки,
охристые жеваные листья, наши ноги – до
угла, с отбитою частично штукатуркой,
с подтеками на ржавом кирпиче.
Так и чего мы ждали? Оглядываясь, понимая,
спасение – оно лишь на мгновение, и это уловить вот
здесь, сейчас,
ты говоришь, важней, чем смысл моих слов.
Мне хочется укрыться в темной тьме, закрыть глаза и уши,
ноздри зажать, как будто бы утопленница я.
Что ты предложишь мне взамен мечтаний,
которым словно птице сводит глотку
и воздух этот, и земля, и стены? Ты мне хотел сказать
о сновидениях, что предвещают радость,
о смиренье, что как пыль, которую стирает твердая рука,
о бледных злаках, о цветах, в которых дышит солнце,
о нагих деревьях, что попали в объятья ночи,
о подземных водах, бурлящих средь корней,
и о былом, как если б его не было. Но
смерть колышется за нашими дверьми: так
предвещает ураган, среди безветрия,
нервозность серебристых тополей.
Мне не хватает света. Впрочем,
лишь отсветы возможны, знаю. Да и что
мир может дать нам вместо наших несчастий?», ты сказала.
Осень. Письмо матери
В янтарном небе – редкий всполох.
Здесь дождь щебечет, более ничто
нас не тревожит, нет. К тому же,
он сегодня. А вчера
мы о дожде не слыхивали, стольких
не ведали нюансов в его шуме.
Собаки лай, крик петуха, разбуженного молодой луной,
и ветерок, несущий запахи пустыни, лишний раз
напоминают о тебе. Как прежде всё, ничто не изменилось:
вещи
твои мы аккуратно протираем, ставим по местам. Ждет
угол твой хозяина и в наших
сердцах, – ты, сорванец, бегущий вдоль ручья
за маленькой дощечкой-кораблем.
Когда мы перестанем грезить явью,
что будет, мог бы ты сказать. Но голос,
что слышим постоянно, нам не понятен. Что ж,
мы терпеливы, и если б не язычество,
молились бы богам заморским,
в чьи земли ты ушел и не вернулся.
На них одна надежда: родовой тотем
иссох и безразличен к жертвоприношеньям. Осень
крадется медленно на наше плоскогорье; лес
становится багряным, спелым, словно абрикос, и
нежное молчание, которым
проникнуто как будто всё живое. Старый дуб
разбило молнией. К делянке
нашей зарастает тропка: реже ходим мы,
и много реже – почта. В огород
зверушки всякие повадились: то лисьи
следы, то дикобраз мелькнет среди капусты. Птицы
кружат над позолоченными кронами. В темнеющем лесу
по вечерам слышны таинственные шорохи, порой
вдруг шелохнется куст шиповника,
что за оградой, позади сарая; на сосне
прокаркает волшебный ворон,
филин ухнет в полночь, твой отец
погасит свечку, дочитав стихотворенье Тао Юаньмина.
Так жизнь течет. Мутна ее вода, и странно,
что, выросшей в горах, мне снятся реки здесь –
вширь необъятные, немые, словно глина, словно смерть.
И кто бы объяснил: сны, грусть мою, твое отсутствие и то,
что надвигается с безмолвной дрожью. В свете фонаря
платановые листья опадают, и
бабочка ночная доживает
последние часы до благовеста.
Незначительные детали
Темнеет медленно, неумолимо. Твои пальцы
очерчивают странный окоем, в котором –
шпиль, мерцающий на фоне бледного заката и деревьев,
повернутых к нам, зрителям, затылком.
Ты говоришь: вот вечер, что длится бесконечно, мои силы
не в силах выдержать его напора.
Это лето. Оно пригоршни веры нам не даст.
Лишь пыль и пекло. И без смысла
проходит каждое мгновенье.
Тихий воздух, волнуясь, пробирается в окно.
Твои слова и голос, и молитва,
которую подхватывает холодильник; и
вентилятор охлаждает твое сердце, затем мое, затем
мы молча курим. Ты говоришь:
«Мне ничего не нужно – лишь быть с тобою рядом. Пусть