не зная, кто ты и не зная ничего».
Твоя рука закроет мои веки. Ночь кончится. Сейчас же,
птицы щебечут. Монотонно
вода из крана капает. В часах
колесики вращаются и равномерно
пощелкивают: время
неумолимо. Медленно светлеет. Мое сердце
разбито вдребезги. Прости,
мне не хотелось говорить об этом, но
с каждым годом свет… он убывает. Что
можно с этим сделать, скажи, что?
Без комментариев
Жизнь течет по иным руслам. Слова
значат не то, что ты хочешь или не хочешь
сказать. Порою кажется, что жизнь
желает спрятаться, укрыться, будто
мы в чем-то перед ней повинны или
задолжали прожитые дни, и счастье,
что изредка, но всё ж нам улыбалось,
досталось слишком дорогой ценой.
Такое ощущение – вот-вот
за это спросят, потребуют возврата.
Возврата к дням, когда
мы сутки напролет сидели без надежды, без сигарет;
сгорела лампа в коридоре, нечем было заменить ее,
и потому
из темноты мы возвращались в тьму
по вечерам, ночам и даже дням, в которых,
казалось, тоже спираль разорвалась.
Ты – мое сердце. Ты –
тепло, которого мне никогда хватать не будет. Но
жизнь постоянно в стороне и дело
совсем не в том, что мы остались вне потока.
Те несколько минут или часов,
что провели мы вместе,
имеют больший смысл. К тому же,
нужно помнить, что есть нечто,
которое нам ближе, чем мы сами.
Гораздо ближе. Свет
сумеречный, сумеречный свет.
Без обратного адреса
Сны больше не мерещатся, отец,
они наваливаются грудью, как когда-то,
когда я просыпался и не мог
руками и ногами двинуть, крикнуть: горло сжато,
глаза еще не видят, только слух,
дрожа, улавливает дикий смех, который
плавно переходит в вой сигнализации машины под окном.
Свобода – призрак. Смерть
за мной бродила по пятам, с усмешкою следя за тем,
как я любил и лгал одновременно. Что было делать, папа:
я хотел, но получал ничтожные проценты.
Желания тонули в волнах ночи вместе со мною. Так же
скитался я по дням, по переулкам, по лицам, приводившим
меня в восторг, в уныние, в экстаз.
Я одинок, отец, и небо мрачно.
Полощутся как флаги нервно тучи.
Громоотвод предчувствует удар слабее, чем я – холод. Осень
не золотисто-красная, и солнце
повисло на бикфордовом шнуре: не греет и
наверняка погаснет прежде, чем
взорвется новым летом. Папа,
земля вбирает боль моих шагов.
Насколько хватит ей терпенья?
Скоро ведь октябрь и мы лет семь не виделись с тобой.
Я вспоминаю разные жилища и дороги,
стоянки, например, пустое поле в августе
и колкую щетину срезанных стеблей,
твою небритость вечную, а также
манеру подмечать в простых вещах необычайное. Так
сердце бьется перед сном –
всё медленнее, тише, глуше – словно
проигрыватель сбавил обороты, словно
упало напряжение. Мои очки разбились. Стекла
покрылись сетью мелких трещин и мутны: я
ничего не вижу, папа, ничего.
P. S. Прочел ли ты Руми и Араби,
которых я передавал? Или, быть может,
уже на равных общаешься ты с ними? Но об этом
даже подумать я боюсь.
Аквамарин
Слова твои лишь темный отклик
на тьму вещей, что с нами происходят.
Скажи мне, кто открыл тебе глаза,
кто дал возможность видеть то, что видно?
Вот дверь, вот розы высохшие, вот
жизнь моя, что тоже отцветает.
Ты различаешь вещи и события,
цвет губ и речь, которую они проговорили.
За окном
машины бороздят асфальтовое море. Здесь же –
свет подрагивает, кипятится чайник и
всё, что я бы смог произнести
наверняка окажется повтором.
Нас учат те, кто ничему не учит.
Шафраном пахнет. Бархат на диване
истерся в двух местах. На карте таракан
уселся на Гренландию. Зачем
приходят и уходят дни? Мне
ничего не остается. Смерть
близка мне, как никто другой. Ты хочешь
узнать подробности?
Ноябрь
Теперь, когда зима вот-вот
метлою мельника сметет наш город,
твоим молчаньем снежным я заболеваю.
Мои шаги листают листопад,
но уши ничего не слышат, будто
«Жил певчий дрозд» остановили на моменте,
когда герой вбегает к самому финалу,
к вступленью своему. Примерно также
смешно мы выглядим сегодня,
вдруг оказавшись посреди бульвара,
когда за ночь здесь всё преобразилось
и наша спешка ни к чему не привела.
Мне тычешь с укоризною свой зонт – знамение
несбывшейся погоды и глупых притязаний на
возможность счастья: сон,
которому не суждено закончиться:
деревья вымершие, мертвая земля.
Искусство фотографии
Искрится подсохший асфальт, и наши шаги
отдаются в узком проулке. Навстречу шмыгнул злобный пес,
бросив нам взгляд, горящую свалку и хлопья
истлевших бумажек, как пух тополиный
бреющих в воздухе. Где-то
раскрыто окно и доносятся странные звуки. Но
тень тишины следует зорко за нами. Разве мы слышим?
Шепчет нам каждое дуновение, фиолетово
жилка пульсирует, «стой, стой» гулко бьется в висках.
На втором этаже, на балконе,
бабушка греет кустик алоэ. Мне в ухо бормочешь: как жалко,
смотри какой кадр, нет черно-белой, и тут наконец
реверс сработал, и плеер бубнит голосом Кейва о баре
О’Мелли.
Для этой старушки мы тоже лишь эпизод
в безжизненной жизни, сценарий которой
исчерпан давно, если вообще был написан.
Фото такие можно снимать в любой миг, оглянись лишь.
Порой
я тоже кажусь себе таким стариком. Мне хочется
броситься в дом, щелкнуть замком, окна закрыть и
забиться в углу, ожидая нежданного – смертного часа или
прихода зимы. Греет коньяк. Но
темнота сковала руки и ноги, и ночь
улеглась на кровать, и вопрошает: чего, чего же ты ждешь?
Разве такого с тобой не бывает?
Как, например, в давешней подворотне,
упершейся в стену с граффити, которые
исчерпали все возможные направления выхода.
Август. Тупик.
«Главное в снимке, – ты говоришь, –
выдержка и наблюдательность». Что же, с годами
я кое-чего добился на этом пути. Но всё жив. Да и смерть,
как Дилан поет, еще не конец. «Пленки, –
ты добавляешь, – где Кейв, Пи Джи Харви и кто-то еще
поют эту песню». Черт,
всё-то ты знаешь. Ладно, идем, нас уже ждет
то, что вне объектива, всегда
на шаг впереди наших поисков композиции, освещения,
фактуры, себя.
На той стороне
Берег течет вдоль реки, обгоняет мельканье подошв:
ты идешь и идешь. Майский полдень
изжарен на противне солнца.
В любом насекомом скрыто что-то еще.
Бьются камни о воду. В потоке
тонет облако, твой силуэт, мои руки – мне
хочется пить, но вода не желает с этим считаться.
Ты тоже: ты
ускоряешь движение. Так
тороплива судьба и земля скрежещет об ось, и звенят
застежки хороших испанских сандалий. Вот только цветы
и высокие стрелки травы
машут, смеясь, ветерку. Я прощаюсь. Я здесь остаюсь.
Ты выбрала выбор. Цикады. Гроздь головастиков. Птица.
Они меня тоже не ждут.
Le serpent rouge
Вот несущие конструкции, мне говорят, вот мир, говорят,
повернутый к тебе задницей. Что ты на это скажешь?
Лето – очередное – считает мои дни и ночи.
Душ приму или выключу телевизор. Монитор,
и капли текут по спине, и что мне ответить?
Две стоваттные лампочки, комната словно обуглена, стены
оплавились – потоки прохлады
скользят вдоль окна, – их не влечет огонек мой.
Поеду ли в Крым, в Коктебель,
забуду там то, что забыто, покроюсь
загаром как новой одеждой, умру
от ножа, воды или камня, пить в одиночестве буду и
смотреть на толпу. А когда-то
лето случалось весной, весна же –
царила весь год. И затем:
всё влекло, ночь казалась волшебной и плотоядной, закат
рубцевался на горизонте, кровоточили окна, витрины,
бассейны, река,
и, как чайки над высохшим морем,
летучие мыши метались над городом.
Я на ничейной земле, ты в другом мире и
теперь даже воздух – более влажный. Скрываюсь от всех,
запираюсь на ключ, делаю громкость на максимум: мне
предвещает погоню и бегство франко-японская группа U. F. O.
шпионской динамикой музыки к несуществующим фильмам.
Хочу свернуться клубком и исчезнуть. Не советую
быть со мной рядом. Я
отравлен теплом и морозом, который грядет,
сменой дней и ночей, женских лиц, острых блюд и
горячих напитков, будней и выходных.
Я отравлен всем этим
однообразием. Ночь,
ты не кончилась, нет?
Внутри бульварного кольца
No woman no cry, поет Боб Марли.
Ты нервно ходишь в комнате соседней.
Скрипит паркет. И ты скрипишь зубами. Кто-то из гостей
включил зачем-то телевизор. В коридоре
дверь хлопнула: кому-то вслед
раздались громкие ругательства. Что было дальше?
Лифт уехал вверх, пролеты широки, плюс семь на улице.
Иная речь, иное место зовут –
подальше, прочь от прошлого, что требует всё больше