чувства, что полнятся сладостью, болью –
всё теперь будет другим. Если будет. Пора,
давно пора в путь, дорога заждалась.
Печаль не нова, знаю-знаю, всегда расставание грустно.
Но нужно бросать всё и уходить, всегда
нужно бросать всё и уходить,
готовым быть к этому, готовым быть ко всему.
То, за чем ты идешь важнее того, что осталось.
Прошлое – в прошлом. Лучше сейчас оглянись,
в дороге не сделаешь этого. Разве что –
время от времени глянешь в зеркальце заднего вида, но
лишь чтоб увидеть тебя настигающий свет. Свет –
ослепляющий, и за ним – ничего.
Как всегда – ныне, и присно, и…
Покидать, покидая, покинув, покинутый, мертвый.
Покидать, покидая, покинув, покинутый, мертвый.
Покидать, покидая, покинув…
Покидать…
Мимоходом. Любовь
Мне всё удается. Сердце мое
бьется крепко, ритмично, говорит уходящему дню:
пошел прочь.
Случаются ночи, но что мне до них? Я мимо иду,
теряю то, что нашел, безразличный.
Греют многие вещи и многие остужают.
Время само по себе, я ему не судья.
Его стремление вдаль ласкает меня – как
ветерок в жаркий полдень, твои
тонкие пальцы, ручей. Ты не один,
пока рядом нет никого. Глаза всегда врут,
как и слух, как и речь; отвернись,
отвернись насовсем, дай мне руку, забудь,
умирая с каждым новым закатом. Свет
как иллюзия, вдумайся, что ты моргаешь.
Смотри не смотря, говори с тишиной, слушай легкими.
Тень – это ты, ты – это слово, дальше – трава,
корни дерева, лес категорий, небо, которое
соответствует небу. Лаз в этот мир, как всегда, на глазах,
но мы видим только цветастую пленку пейзажа, маску,
глагол.
Кто заслонил нам себя, кто открыл?
Издевательство длится:
жизнь плетет свою нить, превращая нас медленно в кокон.
Что будет дальше, ты знаешь? Мне повезло, мне легко,
я не верю в судьбу,
в отливы, которых не видел, в тебя.
Тебя нет. Но если ты есть –
мое одиночество, черт побери, безгранично.
Монолог: у городской черты
Нет, кажется, я не пытался спорить с жизнью, и это
единственное оправдание моего пребывания здесь.
Чтоб ни случалось –
я тише травы был и ниже воды. Я скользил,
скользил, как тело ужа средь осоки, или как змей –
в теплых или холодных воздушных потоках. Я пел,
пел свою песню – безмолвную – миру иному,
далекому от земли, где сейчас мы беседуем. Слово
рождалось в гортани, сердце было пустым, о душе
не знаю я ничего. Что такое душа? Мне так много о ней
говорили.
Казались глупыми мне
долгие речи, претендовавшие на бессмертие или,
в крайнем случае, на понимание оного. Ветер –
вот, что не знает конца. Или воздух. Или –
сплетенье ветвей.
Я бежал, я бежал от бессмысленных слов,
от навязчивых собеседников, от
бездарных любовниц, от скуки, что
как плюмажное пламя в кукольном фильме
сжигает картонные трафареты героев трагедии.
Не геенна страшит меня, нет. Но лишь то,
что скулит как щенок где-то под ложечкой,
или свербит в пересохшей гортани
кашлем грудным или желаньем напиться.
Напиться и умереть –
псом паршивым в пропахшей,
залитой мочой подворотне.
Конечно. Ведь большего я недостоин.
Коктебель: безветрие
Пожалуй, стоит в тень уйти. Такого солнца
давно не знали мы, сказали местные.
На море – штиль. На сердце –
такой огромный камень, что нет сил подняться.
Посидим еще. Провисший тент
от неба спрячет нас. Чуть сдвинем стулья. Всё о ней
я думаю, и потому
на всё, где нет ее, гляжу я с грустью. Дай-ка, развернусь:
не назовешь и ветром, но от пляжа
несет песок. В глаза попало, вот и слезы. Это,
только это, всё нормально, чтó ты…
Проснувшись, слушал Брамса. Представляешь,
случайно прихватил не ту кассету. Дверь была открыта,
и занавесь дрожала, словно
смычки, которые, волнуясь, перебирают струны
в такт дирижерской палочке. Лучи
пытались дотянуться до подушки, но
кровать поставил я подальше от двери.
Вчера на пляже с друзьями ее видел, но
был слишком тактичен, слишком благороден:
не подошел, не подхожу, не подойду.
Так одиноко мне. Лишь пекло и спасает:
сжигая душу, иссушая слезы. Знаешь, это ведь Господь
ее глазами на меня смотрел и
(да простится мне подобное сравненье)
ее ногами от меня ушел.
Утраты: возвращение с юга
Ничто не случится, и свет в конце дня погаснет.
Море сторонится шумного берега: пенится лишь горизонт.
Мои руки опять не у дел – с сигаретой.
Тенью упало к ногам одиночество. Лето
прощается с летом. За горной грядой
осень скользит по горчичной земле, как
разлитая краска. Пора уходить; проезжать
деревеньки и города, что существуют только на атласе
автодорог,
съезжать на обочину, время от времени
копаться в моторе, отбегать за стог сена, справляться
о направлении или бензоколонке, костер разводить,
засыпать в отсыревшей палатке и знать,
что и этого – никакого – пристанища ты недостоин,
и в небо глядеть, где оливковый цвет отражает
тысячи плачущих глаз.
Скитанье не выход. Безнадежно и тупо
сердце бьется, не в силах освободиться,
и плоть требует своего, и я пробираюсь
в твой спальный мешок.
Финал как в дурном кинофильме:
молнию заедает, я взбешен, ты смеешься;
ничто не дается в руки, сетую я, насмарку и дни и ночи,
впустую вся жизнь. Но
ты меня успокаиваешь, мол, милый, всё образуется,
повернись, давай утрем слезки,
и эта игра переходит в другую, неописуемую игру,
потом в утро, в «завтрак туриста», и вновь
в тряску на скверном асфальте, в скверном авто.
Пока же – я курю у палатки, разглядываю агрегат,
брошенный в поле, где разбили мы лагерь,
пытаясь понять – сеялка это или сенокосилка, и что
будет по возвращении, что я делаю здесь, и как
бросить всё, хоть ори, как Гаркуша,
«остановите самолет, я слезу». Тотчас
твоя голова, в брезентовой ауре и табачном дыму,
предлагает мне папироску, «одну
из возможностей выхода», цокает твой язычок и продолжает:
судя по этому эпизоду, всё, что мы можем –
только коптить небеса. Исчерпано бытие,
и фильтр уже почернел. Мое солнце,
пожалуй, стоит забыть обо всём и,
насколько это возможно, друг в друге
искать смысл несчастья и счастья.
Вечер пришел постепенно, как будто следил он за тем, как мы
змеевик наслажденья раскручиваем. Отпуск
закончился. Август уже на исходе. Пора
на север, домой.
И ведь мы приближаемся к дому, к чему-то еще.
Постепенно, но движемся. Что же тебя тяготит?
Ноябрьский сплин
Несутся дождевые струи. Твои пальцы
касаются оконного стекла, ласкают
холодную и тихую поверхность, чуть-чуть расставлены;
прекрасные пурпурные овалы ногтей, мне кажется,
вот-вот
начнут расти, и превратятся в когти.
За окном – ноябрь.
Ты смотришь в даль, но только десять метров
нас отделяет от окон напротив,
и десять метров вверх – от неба,
которое обильно орошает двор, дома.
Неяркий свет, твой профиль – чуть резкий, оттенивший
холодным медленным мерцаньем комнату, где
словно мебель, словно вечер
мы замерли. На что решишься ты,
когда всё вдруг исчезнет,
вывернется наизнанку, станет
неузнаваемым настолько, насколько это можно
представить? Колесница
несется по степи. В кургане
находят череп, разрушенный норою грызуна. А здесь –
твои следы – на краешке бокала,
в помятой сигарете, на стекле. Сочится
сгустившаяся влага. В этой капле видно,
как быстро меркнут наши отражения.
Где мы? Да там, в конце путей, куда мы добрались,
как водится, чуть опоздав, дождавшись,
что превращенье началось без нас
и фокусник почти закончил номер,
соединив дни и равнины, твою руку, солнце,
и превратив всё это в пустоту,
что окружила нас.
Сок
Жара и песок, и мои сандалеты
хрустят на асфальтовой крошке.
Мы спешим в «одинокую юрту», как ты называешь мой дом.
Припекает затылок и майка медленно рвется, и мокнет
под рюкзаком, где болтаются книжки, бутылка вина и
сердце мое, и мой спинной мозг, и
моя «жизнь в искусстве» лгать и желать нежеланного. Лето
спит в наших постелях,
запах его – в простынях, даже тело твое, моя радость,
пропитано им. Жди меня, осень,
как говорит мой знакомый,
когда-нибудь мы вернемся. Скажи,
чтобы сердце мое успокоить, и тело твое
чтоб отдавалось полудню как прежде, скажи,
почему же прошло то, что было, почему
не случились нежданные радости, не
обернулась реальностью и сотая доля мечтаний,
стало таким всё ненужным, неважным,
и к жизни пропал интерес? Где покой и услады любовные,
женщины где,
что нас бросают, чтобы любить еще больше, солнце,
куда оно подевалось в этой треклятой зиме?
Набухает сосок твой. Касаясь его языком,
я спасаюсь от мыслей – бегством в тебя, в твою лень,
в твое нежелание бегства, не бегства,
чего бы то ни было в общем.
Кружат за стеклом хлопья снега,