<…> Впечатления же прекрасного именно необходимы в детстве. 10 лет от роду я видел в Москве представление “Разбойников” Шиллера с Мочаловым, и, уверяю Вас, это сильнейшее впечатление, которое я вынес тогда, подействовало на мою духовную сторону очень плодотворно. 12-ти лет я в деревне, во время вакаций, прочел всего Вальтер Скотта, и пусть я развил в себе фантазию и впечатлительность, но зато я направил ее в хорошую сторону и не направил на дурную, тем более, что захватил с собой в жизнь из этого чтения столько прекрасных и высоких впечатлений, что, конечно, они составили в душе моей большую силу для борьбы с впечатлениями соблазнительными, страстными и растлевающими. Советую и Вам дать Вашей дочери теперь Вальтер Скотта, тем более, что он забыт у нас, русских, совсем, и потом, когда уже будет жить самостоятельно, она уже и не найдет ни возможности, ни потребности сама познакомиться с этим великим писателем; итак, ловите время познакомить ее с ним, пока она еще в родительском доме, Вальтер Скотт же имеет высокое воспитательное значение. Диккенса пусть прочтет всего без исключения. Познакомьте ее с литературой прошлых столетий (Дон Кихот и даже Жиль Блаз). Лучше всего начать со стихов. Пушкина она должна прочесть всего – и стихи, и прозу. Гоголя тоже. Тургенев, Гончаров, если хотите; мои сочинения, не думаю, чтобы все пригодились ей. Хорошо прочесть всю историю Шлоссера и русскую Соловьева. Хорошо не обойти Карамзина. Костомарова пока не давайте. Завоевание Перу, Мексики Прескотта необходимы. Вообще исторические сочинения имеют огромное воспитательное значение. Лев Толстой должен быть весь прочтен. Шекспир, Шиллер, Гёте – все есть и в русских, очень хороших переводах. Ну, вот этого пока довольно. Сами увидите, что впоследствии, с годами, можно бы еще прибавить!»
И вот еще список рекомендаций писателя, который я оставлю без комментариев, он красноречив сам по себе. В письме от 19 декабря 1880 г. неизвестному лицу (Николаю Александровичу) Достоевский пишет: «Каких лет Ваш сын – этого Вы не обозначаете. – Скажу лишь вообще: берите и давайте лишь то, что производит прекрасные впечатления и родит высокие мысли. Если ему минуло шестнадцать лет, то пусть прочтет Жуковского, Пушкина, Лермонтова. Если он любит поэзию – пусть читает Шиллера, Гёте, Шекспира в переводах и в изданиях Гербеля, Тургенева, Островского, Льва Толстого пусть читает непременно, особенно Льва Толстого. (Гоголя, без сомнения, надо дать всего.) Одним словом – все русское классическое. Весьма хорошо, если б он полюбил историю. Пусть читает Соловьева, всемирную историю Шлоссера, отдельные исторические сочинения вроде Завоевания Мексики, Перу Прескотта. Наконец, пусть читает Вальтер Скотта и Диккенса в переводах, хотя эти переводы очень трудно достать. Ну вот я Вам написал уже слишком довольно номеров. Если б прочел все это внимательно и охотно, был бы уж и с этими средствами литературно образованным человеком. Если хотите, то можете дать и Белинского. Но других критиков – повремените. Если ему менее 16 лет – то дайте эти же самые книги с выбором, руководствуясь в выборе лишь вопросом: поймет он или не поймет. Что поймет, то и давайте. Диккенса и Вальтер Скотта можно давать уже 13-летним детям.
Над всем, конечно, Евангелие, Новый Завет в переводе. Если же может читать и в оригинале (то есть на церковнославянском), то всего бы лучше».
СПИСОК рекомендаций к чтению для юношества от ДОСТОЕВСКОГО:
– «Разбойники» Шиллера; – весь Вальтер Скотт;
– Дон Кихот и даже Жиль Блаз;
– Диккенс;
– Пушкин;
– Гоголь;
– Тургенев;
– Гончаров;
– история Шлоссера;
– русская Соловьева;
– Карамзин;
– Завоевание Перу, Мексики Прескотта;
– Лев Толстой;
– Шекспир;
– Шиллер;
– Гёте;
– Жуковский;
– Белинский;
– Новый Завет.
«НУ, ВОТ ЭТОГО ПОКА ДОВОЛЬНО».
Ф. М. Достоевский
Ф. М. Достоевский и А. С. Пушкин
8 июня 1880 г. в зале московского Благородного собрания состоялось заседание Общества любителей российской словесности по случаю открытия памятника Пушкину. На нем Достоевский прочитал свою Пушкинскую речь. Устное выступление имело успех чрезвычайный, Достоевский в письме жене описывает его так:
«Наконец я начал читать: прерывали решительно на каждой странице, а иногда и на каждой фразе громом рукоплесканий. Я читал громко, с огнем. <…> Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей, то зала была как в истерике, когда я закончил – я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить. Порядок заседания нарушился: все ринулось ко мне на эстраду…» Рукоплескали даже те, с кем отношения складывались непросто, – И. С. Тургенев, Глеб Успенский.
Отношение к речи изменилось на прямо противоположное после ее публикации. Дело в том, что слушатели, по выражению В. А. Викторовича, восприняли ее как манифест русской культуры, а читатели – как политическую программу. Вероятно, в такой смене взгляда не последнюю роль сыграл факт, что она появилась на страницах консервативного издания – в газете Каткова «Московские новости».
«ДЛЯ МЕНЯ ПОНЯТЕН КАЖДЫЙ ВАШ НАМЕК, КАЖДЫЙ ШТРИХ, – НУ А ДЛЯ ЧИТАТЕЛЯ ВООБЩЕ – СЛИШКОМ, ПОВТОРЯЮ, КРУПНАЯ ПОРЦИЯ».
И. С. Аксаков
Это изменение отношения попытался объяснить И. С. Аксаков в письме Достоевскому 20 августа 1880 г.: «Столько было электричества, что речь сверкнула молнией, которая мгновенно пронизала туман голов и сердец и так же быстро, как молния, исчезла, прожегши души немногих. На мгновение раскрылись умы и сердца для уразумения, может, и неотчетливого, одного намека. Потому что речь ваша – не трактат обстоятельный и подробный, и многое выражено в ней лишь намеками. Как простыли, так многие даже и не могли себе объяснить толково, что же так подвигло их души? А некоторые – и, может быть, большая часть, – спохватились инстинктивно через несколько часов и были в прекомичном негодовании на самих себя! “А черт возьми, – говорил в тот же день один студент, больше всех рукоплескавший, моему знакомому студенту: – Ведь он меня чуть в мистицизм не утащил! Т-ак-таки совсем и увлек было!..” <…> Для меня понятен каждый ваш намек, каждый штрих, – ну а для читателя вообще – слишком, повторяю, крупная порция».
Пушкинская речь стала квинтэссенцией размышлений Достоевского и о творчестве Пушкина, и об исторической роли России, и о природе национального гения.
Перечислю основные тезисы Достоевского о роли Пушкина для русской культуры.
Достоевский связывает творчество Пушкина с ключевой для себя идеей почвенничества: «…Пушкин первый своим глубоко прозорливым и гениальным умом и чисто русским сердцем своим отыскал и отметил главнейшее и болезненное явление нашего интеллигентного, исторически оторванного от почвы общества, возвысившегося над народом. Он отметил и выпукло поставил перед нами отрицательный тип наш, человека, беспокоящегося и не примиряющегося, в родную почву и в родные силы ее не верующего, Россию и себя самого (то есть свое же общество, свой же интеллигентный слой, возникший над родной почвой нашей) в конце концов отрицающего, делать с другими не желающего и искренно страдающего» («Дневник писателя», август 1880 г.). Эту же мысль он формулирует и в эссе «“Анна Каренина” как факт особого назначения»: «Другая мысль Пушкина – это поворот его к народу и упование единственно на силу его, завет того, что лишь в народе и в одном только народе обретем мы всецело весь наш русский гений и сознание назначения его. И это, опять-таки, Пушкин не только указал, но и совершил первый, на деле. С него только начался у нас настоящий сознательный поворот к народу, немыслимый еще до него с самой реформы Петра. Вся теперешняя плеяда наша работала лишь по его указаниям, нового после Пушкина ничего не сказала».
По мнению Достоевского, именно Пушкин дал нашей литературе типы народной русской красоты: «Он первый (именно первый, а до него никто) дал нам художественные типы красоты русской, вышедшей прямо из духа русского, обретавшейся в народной правде, в почве нашей, и им в ней отысканные» («Дневник писателя», август 1880 г.).
В Пушкине Достоевский видел идеал всемирной отзывчивости, который считал национальной русской чертой: «…особая характернейшая и не встречаемая кроме него нигде и ни у кого черта художественного гения – способность всемирной отзывчивости и полнейшего перевоплощения в гении чужих наций, и перевоплощения почти совершенного». «Способность эта есть всецело способность русская, национальная, и Пушкин только делит ее со всем народом нашим, и, как совершеннейший художник, он есть и совершеннейший выразитель этой способности, по крайней мере в своей деятельности, в деятельности художника. Народ же наш именно заключает в душе своей эту склонность к всемирной отзывчивости и к всепримирению и уже проявил ее во все двухсотлетие с петровской реформы не раз. Обозначая эту способность народа нашего, я не мог не выставить в то же время, в факте этом, и великого утешения для нас в нашем будущем, великой и, может быть, величайшей надежды нашей, светящей нам впереди» («Дневник писателя», август 1880 г.).
Д. С. Мережковский в статье «Пушкин» так оценил значение речи Достоевского: «Все говорят о народности, о простоте и ясности Пушкина, но до сих пор никто, кроме Достоевского, не делал даже попытки найти в поэзии Пушкина стройное миросозерцание, великую мысль».
Почему именно Достоевский заметил «всемирную отзывчивость Пушкина», видя в ней главную черту национального гения русской литературы? Вероятно, дело в том, что сам Достоевский обладал тем же даром – улавливать сказанное другими и продлевать его, обогащая новыми смыслами.