2. Отвращение к барству, которое «по Довлатову» выражалось в том, что никто в нашей семье не украшал друг друга фингалами, не выбрасывал в окно пишущие машинки, не валялся сутками в чьем-то подвале и — в результате домашнего скандала — не путешествовал по городу со своим матрасом.
3. Убеждение, что моя жизнь представляет собой сплошной праздник без антрактов. Горят люстры и свечи, звучит музыка небесных сфер, и занавес никогда не идет вниз.
Все это буржуазно-омерзительное благополучие Довлатов люто ненавидел, и старался как мог его разрушить и, тем самым, по его выражению, выбить у меня из под ног табуретку.
— Хоть бы тебя грузовик переехал, что ли, и стала бы ты калекой, — мечтательно говорил он. — Виктуар бы тебя бросил, а я бы поднял.
Глава четвертаяЛитературные будни
Шестидесятые годы в Ленинграде останутся в истории русской литературы как своего рода литературный ренессанс. Этому способствовала, прежде всего, политическая ситуация. При Сталине до 1953 года и еще лет семь-десять после его смерти в стране царило литературное оледенение, когда ни одного не одобренного властями слова не могло не только появиться в печати, но даже быть написанным из-за страха доносов, обысков, арестов. В сфере искусств — в литературе, музыке, изобразительном искусстве — страна напоминала покрытую вечными льдами безлюдную Антарктику.
Но теплые ветры шестидесятых начали медленно растапливать ледниковые культурные слои. И сквозь толщу окаменелого льда стали пробиваться молодые зеленые ростки, давшие впоследствии русской литературе богатый и разнообразный урожай. При Доме писателей, при институтах, при дворцах культуры возникали литературные объединения, так называемые ЛИТО. Вспомним хотя бы Центральное литературное объединение при Союзе писателей, которое возглавляли Леонид Николаевич Рахманов и тетка Довлатова Маргарита Степановна, сестра Норы Сергеевны. Рахманов был человеком огромной культуры и редкого благородства, но имел несколько меньше власти, чем Маргарита. Она в то время была главным редактором издательства «Молодая гвардия», членом партии, и как бы персонально отвечала за чистоту коммунистических идеалов в произведениях молодых авторов. Сергей в своей статье «Мы начинали в эпоху застоя» перечисляет несколько ставших известными писателей, которые занимались в этом ЛИТО. Отметим среди них Виктора Голявкина, Глеба Горышина, Эдуарда Шима, Виктора Конецкого, Александра Володина.
После Рахманова и Маргариты Степановны бразды правления в Центральном ЛИТО принял на себя Геннадий Самойлович Гор. Человек высокообразованный, страстный библиофил, он тем не менее не обладал энергией и волей, которые были необходимы для «проталкивания» молодых авторов в печать. Но он оказал значительное влияние на пишущую молодежь, из его ЛИТО вышел Андрей Битов. В этом же ЛИТО занимались и Борис Вахтин, и Валерий Попов.
Вероятно, это был конец 1965 или, скорее, начало 1966 года. Сергей недавно вернулся из армии и на занятиях у Гора был не более двух-трех раз. Геннадия Гора сменил Израиль Моисеевич Меттер, которого близкие и друзья называли Селик. Мои родители очень дружили с ним и его женой, балериной Ксаной Златковской. Более того, в эвакуации в Молотове (Перми) мы жили в соседних комнатах, в гостинице-семиэтажке, отданной эвакуированным из Ленинграда Союзу писателей, Мариинскому театру и Хореографическому училищу.
Старший брат Селика Исаак Моисеевич Меттер был профессором физики в Электротехническом институте имени Бонч-Бруевича и преподавал один курс у нас в Горном институте. Я физику ненавидела, боялась, как чумы, и представляла себе издевательства, которым подвергнусь на экзамене. Ну и вызубрила все, не понимая ни единого слова. Исаак Моисеевич слушал мой ответ, подняв очки на лоб с выражением величайшего изумления, а по окончании пытки сказал:
— Не понимаю, в чем дело, но ты сдала на крепкую четверку. А у меня со вчерашнего дня было плохое настроение, боялся, что придется тебе по блату натягивать тройку.
Возвращаясь к Селику Меттеру. Он сыграл важную роль в Сережиной литературной судьбе, или точнее, в его самоощущении как писателя. Вот как Довлатов пишет об этом: «Он (И. М.) сказал, что я с некоторым правом взялся за перо, что у меня есть данные, что из меня может выработаться профессиональный литератор, что жизненные неурядицы, связанные с этим занятием, не имеют абсолютно никакого значения и что литература — лучшее дело, которому может и должен посвятить себя всякий нормальный человек».
Израиля Моисеевича Меттера сменил в ЛИТО Виктор Семенович Бакинский. Довлатов относился к нему сердечно за его чуткость и доброжелательность.
…Моей задачей в этих мемуарах не является описание различных ленинградских ЛИТО. Этому посвящена прекрасная книжка Марка Амусина «Город, обрамленный словом», изданная в Италии в 2003 году. Мне хочется упомянуть только наиболее близкое мне Литературное объединение Горного института, возглавляемое в то время Глебом Сергеевичем Семеновым. Хотя я ничего ни прозаического, ни поэтического в те годы не сочиняла, но исправно посещала их собрания, была знакома почти со всеми поэтами-горняками и, благодаря хорошей памяти, знала наизусть десятки их стихотворений. Тем не менее, прежде чем рассказывать о довлатовской литературной жизни и моем в ней участии, мне хочется поделиться мыслями о так называемой Ленинградской литературной школе.
Действительно, Ленинградская литературная школа: миф или реальность? Существовала ли она?
Марк Амусин в уже упомянутой книге пишет, что у ленинградских писателей, даже в лучшую пору шестидесятых годов, было гораздо меньше возможностей печататься, чем у москвичей. В Ленинграде функционировали всего три «взрослых» литературных журнала — «Звезда», «Нева», «Аврора» и один детский — «Костер». О тамошней обстановке Довлатов замечательно написал в «Ремесле».
В Москве же были и «Новый мир», руководимый Твардовским, и «Знамя», и «Октябрь», и «Дружба народов», и «Юность». Кроме того, исторически сложилось, что Ленинград находился под надзором более суровой и жесткой цензуры. Эти факторы способствовали рождению камерного стиля в ленинградской литературе, большей замкнутости и большей сосредоточенности на внутреннем мире человека, на его психологическом состоянии. Да и сам город, утопающий в литературных реминисценциях, подыгрывал мистическому слиянию автора и героя. Это можно сказать почти о каждом ленинградском писателе, но особенно — о Довлатове. Его рассказы производят такое «автобиографическое» впечатление, что читатель перестает отличать автора от героя.
Я осмелюсь сказать, что литературная жизнь в Ленинграде шестидесятых была на самом высоком уровне. Существование Ленинградской литературной школы признавалось и московскими критиками. Например, мои любимые рассказы Довлатова «Марш одиноких» и «Наши». Я не сомневалась, что «Марш» откроет ему дорогу в большую литературу. В декабре 1967 года Сергей послал шесть рассказов в «Новый мир», считая его самым либеральным, на том основании, что там печатался Солженицын. Вскоре пакет со всеми рассказами в сопровождении рецензии Инны Соловьевой пришел обратно. Это была первая официальная рецензия, которую Сережа получил в своей жизни. Хотя она и напечатана в его «Невидимой книге», мне хочется привести здесь отрывок — мнение Соловьевой о молодом литераторе.
Беспощадный дар наблюдательности, личная нота автора. <…> Программным видится демонстративный, чуть заносчивый отказ от морали. <…> Сама демонстративность авторского невмешательства становится системой безжалостного зрения.
Хочется сказать о блеске стиля, о некотором щегольстве резкостью, о легкой браваде в обнаружении прямого знакомства автора с уникальным жизненным материалом. <…>
Но в тоже время рассказы Довлатова — это прежде всего рассказы «школы», то, что автор — ленинградец, узнаешь не по обратному адресу. Молодая ленинградская школа так и впечатана в каждую строку. <…> От нее эти бесспорные уроки советской прозы двадцатых годов, этот пристальный авторский взгляд.
На рассказах лежит особый узнаваемый лоск «прозы для своих». Я далека от желания упрекать молодых ленинградцев в том, что их рассказы остаются «прозой для своих». Это беда развития школы, не имеющей доступа к читателю, лишенной такого выхода насильственно, <…> загнанной внутрь.
Эта восторженная рецензия заканчивается таким редакционным заключением: «ни один из предлагаемых рассказов не может быть отобран для печати».
На мой взгляд, рецензия блестящая, она правильно описывает характерные черты прозы Довлатова. Но помочь Сергею Соловьева не сумела, тем более, что она повесила на прозу Довлатова ярлык «проза для своих».
Являлась ли, действительно, ленинградская проза литературой для своих? Нет, конечно. Когда так называемая проза для своих была наконец опубликована, ее восторженно приняли читатели в Америке, Японии, Голландии, Германии и еще в дюжине стран, не говоря уже о сотнях тысяч читателей России и ее окрестностей.
Московская же литературная жизнь была более яркой и эффектной. Этому способствовали два очага либерализма. Один из них был «Новый мир», руководимый Твардовским, благодаря которому страна увидела «Один день Ивана Денисовича» и произведения Грековой, Тендрякова и Домбровского. Вторым очагом была «Юность», из которой вышли Аксенов, Искандер и другие.
Литературная ситуация в Ленинграде была более жесткая. И тем не менее даже в этой суровой среде существовали два литературных потока, два направления. Одно из них было как бы продолжением русской классической традиции. Ее представляли Андрей Битов и Игорь Ефимов. В своих произведениях они рассматривали внутренний мир героев, и решали проблемы морального выбора и сложности человеческих отношений. К другому направлению — малым формам — тяготели такие авторы как Виктор Голявкин, Рид Грачев, Володя Марамзин, Сергей Вольф, Вадим Шефнер. Позже к ним присоединились Валерий Попов и Сергей Довлатов. Им свойственен гротеск, сатира, развитие острых, абсурдных ситуаций.