– Они это понимают. Что ж, я готов. Пусть дорогой хозяин простит, но я не взял с собой одежду для пира.
– У мужчины лишь одно украшение – его слава. Кто знает, не похитишь ли ты сердце какой-нибудь из моих внучек и не возьмет ли она в залог твое. – Граф, прищурясь, оглядел арцийский лагерь. – Я пришлю угощение твоим воинам. Голодным солдатам тяжело идти мимо богатых домов.
2887 год от В.И.
12-й день месяца Лебедя.
Эр-Атэв. Дифдаа
Эр-Атэв часто называют страной песка, хотя Творец наделил его и водой. К несчастью, жена Творца слишком торопилась занять место на ложе повелителя и не перемешала, как ей было велено, воду и землю, а просто выплеснула их вниз из голубой чаши. Так возникла желтая пустыня Эр-Гидал и черные болота Дифдаа, тянущиеся до Армских гор и по воле многохвостого садана населенные мерзкими тварями. Лишь безумцы и преступники забредали в глубь зловонных топей, но северный край их был обитаем, ибо через него проходил Булатный путь, связавший Эр-Иссар с Армой. И как бы ни были отвратны и опасны трясины, чье дыхание насылало желтую болезнь, люди раз за разом пускались в опасный путь. Десять раз по тысяче воинов обороняли дорогу от разбойников и болотных чудищ, и все равно случалось, что исчезали не только одинокие путники и гонцы, но и целые караваны.
Принц Яфе терпеть не мог черных топей с их удушающей вонью и тучами насекомых. Чудовищ он, правда, не видел и последние лет шесть об этом не жалел. Младший сын калифа давно доказал всем и себе, что он мужчина и воин. Брат Усмана Али, не зря прозванный Мечом Атэва, обучил племянника многому, в том числе не обнажать саблю там, где достаточно плетки, и не хватать огонь голыми руками.
...Дженнах втянул ноздрями воздух и повернул голову к всаднику. Конь скорее умер бы, чем выдал себя ржаньем, но ему было не по себе. Проклятые болота воняли, как отхожее место шестихвостого садана и его мерзких жен, и благородный скакун, привыкший видеть на двадцать джедд[111] вокруг себя и ступать по твердой земле, не доверял зыбкой тропе. Принц погладил любимца по голове. Ничего, к вечеру они увидят горы, и низкие, как двенадцатилетние дети, но сильные, как мулы, люди с красноватыми уродливыми лицами покажут Повелителю Повелителей драгоценное оружие и украшения.
Отец хочет лично выбрать подарки дею Филиппу и его хансирам и пролить свою щедрость на обоих сыновей. В мире мало что может сравниться с армским оружием и иссарскими жеребцами, чья цена превышает цену среднего корабля. Говорят, их предок возил на себе великого Баадука и был черен, как сама Тьма, но с гривой и хвостом, белизной подобными облаку. Дженнах белее лебединого крыла, а отцовский Зарах чернее ночи, но вдвойне счастлив оседлавший сразу и Свет, и Тьму.
От возвышенных мыслей принца отвлек огромный комар. Порождение злокозненной саданши! Скорее бы кончилась топь. С высоты птичьего полета караван владыки Эр-Атэва наверняка казался золотой нитью, протянутой через смрадную сгнившую кошму. Гудели насекомые, чавкала под конскими копытами жирная грязь. Яфе и его брат Наджед ехали сразу за отцом в середине отряда, созерцая спину калифа и смоляной хвост его коня, безостановочно отгонявшего крылатых кровопийц. К вечеру и без того неширокая дорога стала еще уже, и всадники растянулись в цепочку по одному. Тропу пересекали два разделенных узким пространством оврага, почти до краев заполненные отвратительной зелено-желтой грязью, через которые были перекинуты мосты из неизвестно откуда взявшегося в здешних краях камня.
Всадники один за другим перебирались на другую сторону, но Зарах отчего-то взбунтовался. Калиф, бывший искусным наездником, с трудом заставил коня повиноваться, наконец Зарах, поняв, что сопротивление бесполезно, двинулся вперед, но на полдороге старинное сооружение пошатнулось, огромный камень вылетел из гнезда, а за ним другой, третий...
Конь Усмана прянул вперед, перелетая через рассыпающийся на глазах потрясенной свиты мост, но Яфе успел послать жеребца вслед за отцом. Дженнах не подвел, и они оказались на острове, отделенные и от передних, и от задних жидкой пузырящейся грязью, ибо садану было угодно обрушить обе арки. Не такая уж и страшная беда с учетом того, что они не одни. Принц благодарно потрепал жеребца по лоснящейся шее, но Дженнах, вместо того чтоб успокоиться, вскинулся на дыбы, храпя от ужаса. И было от чего. Кусты с большими мясистыми листьями затрещали, в них мелькнуло что-то черно-зеленое, и на тропу во всей своей красе вывалился болотный лев[112]. Тварь была в полном расцвете сил, а подтянутое брюхо и ввалившиеся бока говорили, что последнюю добычу она поймала около луны назад.
Справа и слева торчали ядовитые кусты кух, растущие на предательской грязи, сзади и спереди была непреодолимая преграда, а загородивший дорогу гад замер, готовясь к нападению.
Отец и сын переглянулись. Эр-Хабо[113] больше, но его можно поразить в горло, болотный лев с его костяным воротником не имел уязвимых мест, кроме пасти и глаз, к счастью, слишком близко посаженных, чтобы уследить за обоими врагами. Тварь явно облюбовала калифа, отец поднял копье, но обезумевший Зарах не давал прицелиться, впрочем, прыжки жеребца мешали и оголодавшей твари. К счастью, Дженнах по-прежнему повиновался всаднику, и Яфе гарцевал перед чудовищем, лихорадочно решая, что же делать.
Болотный лев метнулся к калифу с быстротой, удивительной для его коротких кривых ног, но Яфе все же успел выставить копье. Вреда твари оно не причинило да и не могло причинить, но, застряв меж костяными пластинами, удержало ее на месте. С каждой секундой древко изгибалось все больше. Сдерживаемый сильной рукой Дженнах стоял намертво, но это была не более чем передышка, что-то или кто-то – копье, человек или конь – должно было не выдержать. Но и Усман владел не только пером, но и копьем. Понимая, что второго раза может и не быть, калиф вложил всю свою силу и разбег коня в один-единственный таранный удар.
Увы, звезды в этот день отвернулись от владыки атэвов. Гадина неожиданно изогнулась, резко подалась назад, вырвав из рук принца древко копья, и, умудрившись перехватить пастью несущееся на нее копье калифа, дернула на себя. Усман, не удержавшись в седле, полетел прямо на чудовище, но Яфе догадался вздыбить коня и бросить вперед, так что подкованные копыта обрушились на плоскую башку гада. Если б ему удалось попасть в глаз, еще можно было надеяться, но удар пришелся рядом и лишь на мгновенье отвлек чудовище от калифа, дав тому возможность откатиться в сторону. Но копий у них больше не было, сабля против гадины была не лучше мухобойки, а отец... Он едва шевелился, и Яфе успел заметить кровь.
Нужно было во что бы то ни стало отвлечь тварь. Что у него остается? Только Дженнах. Конь вновь встал на дыбы, и наученный горьким опытом болотный лев отпрянул на пару локтей назад и изготовился к прыжку. Отец, зажимая рукой рану на голове, бессильно лежал на земле, а гадина, взрыкивая от предвкушения, явно нацелилась схватить добычу. То, что знал об этих тварях Яфе, лично ему сулило спасение. Сейчас болотный лев схватит калифа и скроется в топях. Потом он снова выйдет на охоту, но лишь сожрав человека, мясо которого предпочитает и конскому, и бычьему. Известно, что из двух, подвергшихся нападению, один, как правило, выживает...
Яфе отбросил саблю и, выхватив длинный прямой кинжал, послал Дженнаха вперед. Конь стрелой пронесся мимо бронированной бестии и остановился лишь у самого края топи, но всадника на нем уже не было. Яфе умудрился перепрыгнуть на спину гада, крепко ухватившись левой рукой за роговые отростки, которым болотный лев и был обязан своим названием. Замершие за потоками грязи всадники кто с восторгом, кто с ужасом, кто с ненавистью и разочарованием следили за тем, как младший принц, не выпуская из рук «гривы», перебросил тело на голову яростно взревевшего болотного льва и с силой погрузил клинок сначала в один, а потом и в другой глаз. Оставив кинжал во второй ране, Яфе ухватился обеими руками за костяные выступы, обхватив ногами башку обезумевшей от боли и ужаса твари. Болотный лев вертелся волчком, исходя кровью и бьющей из пасти пеной, мускулистый хвост крушил и мял кусты, гадина ревела так, что, казалось, ее слышно в Армских горах.
Яфе держался из последних сил, погибнуть под ногами ослепленного чудовища, что может быть отвратительней?! Болотный лев припал на передние лапы, начав хлестать себя по спине хвостом, к счастью, не достигавшим головы. Переберись принц на спину (на что он не решился сразу же после удара, а затем момент был упущен), он был бы сброшен и растоптан, но «грива» прикрывала от ярости осатаневшей твари. Только б лев не бросился в трясину, уж лучше быть растоптанным на твердой земле. Казалось, нельзя взреветь еще громче, но чудовищу это удалось, затем гад подскочил вверх на всех четырех ногах, словно вознамерившись взлететь, грохнулся на брюхо и... затих. Яфе не сразу понял, что все закончилось.
Неужели он жив? Принцу казалось, что его тело разбито на тысячу кусков. Мир вертелся и качался, и лишь тварь и ее всадник оставались неподвижными. Больше всего хотелось закрыть глаза и рухнуть на землю, но Яфе, вспомнив об отце, отчаянным усилием разжал судорожно вцепившиеся в «гриву» руки, неуклюже сполз вниз и, едва держась на дрожащих ногах, привалился к роговому боку, где его и стошнило кровью и желчью. Кое-как обтершись обрывком рукава, принц огляделся и невольно вздрогнул. Тварь свалилась в паре шагов от трясины.
– Хвала Великому и Величайшему, ты не ранен! – Усман был в крови, но собственные раны, похоже, его не волновали.
– Нет, отец! – Принц попытался выпрямиться, но земля предательски ушла из-под ног, и он вновь ухватился за роговой вырост...
Калиф прислонился рядом. Вдвоем они равнодушно наблюдали, как суетилась свита, пытаясь перебраться через реку жидкой грязи. Затем Яфе, все еще пошатываясь, побрел к берегу, подобрал брошенный через пропасть аркан и зацепил все за ту же «гриву». Воистину велик Баадук, сказавший, что нет мерзости, которая не может быть обращена во благо разумом и волей. Раздался предсмертный хрип лошади, чьи мучения прервал милосердный кинжал. Бедный Зарах... Переправившиеся к ним свитские что-то говорили, суетились, пытались быть полезными, затем раздался голос отца, клявшегося голубыми сапогами Пророка, что разрушившие опоры моста девять раз по девять пожалеют, что их отцы познали их матерей.