Хе-х-хех:
А вот и нет.
Ладони к лунеПеревод Шаши Мартыновой
Нам было по пятнадцать. Лето.
Дошли по деревне, залитой луной,
к скалам над пляжем.
Мы любили друг друга на той трепетной частоте,
где ощущения становятся чувствами,
каких мы прежде никогда не переживали.
Наши сердца — факелы, брошенные в море.
Великолепие,
которому не пережить
невинности,
которая его породила.
Нет красоты без умирания.
Нет любви без первого безрадостного мига сердечной боли,
когда понимаешь: что-то не так,
но не знаешь, что именно,
или как все исправить.
Полночь, горы,
из одежды ложе себе стелим
на гранитном валуне.
Нагие глубже кожи,
мы воздеваем ладони к луне,
и наши тела трепещут, как ветви дерева через
удар сердца после того, как улетела птица.
Лучшее понимание очевидногоПеревод Шаши Мартыновой
Вечер, начало июня,
в приятной истоме после дневных трудов,
бездельничаю с друзьями на заднем крыльце
сразу после ужина
(спаржа и шпинат, свежие, с огорода;
олений окорок
копченый, с кровью),
глядя на закатный
глянец океана,
а жесткокрылые стрижи
гравируют воздух,
и полная луна подымается, как жар жемчужный,
громадиной над секвойями,
и охватывает осознание,
что я никогда не постигну
истоков и назначения вселенной,
цели или смысла жизни,
ни одного ответа
на великие вопросы бытия
и, вероятно, еще много чего.
И от этого осознания
Я наконец счастлив.
Произведение искусстваПеревод Шаши Мартыновой
Единственное важное созидание —
Жизнь, что дает тебе жизнь.
Врубись: у тебя все отлично,
Когда тебе нужны лишь
Наживка и лед.
Ловля радужной форели,Смит-ривер, январьПеревод Максима Немцова
Такая холодина, что наверняка ссать буду снежинками,
пока не перемерзнет сток.
Так холодно, что направляющие моего «Ламигласса»
застывают между бросками, отчего приходится
окунать спиннинг в реку потеплее,
чтобы начисто оттаяли
перед новым тщетным броском и сносом
от быстрой головы порога
к медленному вееру разлива ниже.
Такая не-блядь-вероятная холодрыга,
что под новейшей-чудо-тканью термы,
слоями шерсти
и утепленными болотными сапогами на толстый носок
я дрожу, как бурундук, срущий цветными стекляшками, —
тотальная утрата двигательного контроля так близка,
что я, в конце концов, признаю очевидное:
из-за чего это такого
я рискую переохладиться, обморозиться, а затем
и повредиться мозгом,
как не тяги подцепить на крючок радужную форель
по пути к океану,
хоть она и онемела в ледяной воде до того,
что ее, как сапог с песком, вытягиваешь?
Могу вообразить много отличных
и довольно бредовых ответов,
но правда в том, что я не знаю.
У кого склад пофилософичнее — могут предположить,
что я на самом деле забрасываю удочку
на подлинную причину, по которой забрасываю удочку,
но тут чересчур много зеркал
и французских интеллектуалов,
мне столько не выдержать, не свихнувшись.
Однако ж, если не безумная причина и есть,
подозреваю, она проста и глубока:
через текущую воду вновь оживает вера;
переливчатый каскад форели на нересте;
как сердце у меня распахивается,
стоит ярко-морской радужной
вспороть реку вниз по теченью;
присоленное мерцанье божественного в прыжке.
Третий берег рекиПеревод Шаши Мартыновой
Три оленя пьют
на лунном мелководье по ту сторону реки
— вдруг насторожились.
С морд — вода,
уши торчком,
дрожат бока, свиваются мышцы
в трепетном эквилибре
меж недвижностью и бегством,
они слушают стук моего сердца —
покуда сам его не услышу.
Зеленым концом кверхуПеревод Шаши Мартыновой
Малец, тому, кто сажает деревья, нужно знать всего ничего: зеленым концом надо кверху, и ни в одном на свете дождевике тебе не будет сухо.
Промок насквозь,
Уже неважно,
Идет ли дождь.
Сажай ростки,
Один за другим,
И дуй вперед.
Родись, умри в
Бездумном ритме,
Делай дело.
Не заметишь,
Что забыл про дождь,
Слившись с его
Однозвучьем.
Корень и вздох —
Разницы нет:
Всё — тяжкий труд.
Сырое тело горит
Из костей — вон.
Все по порядкуПеревод Шаши Мартыновой
Столько истинных путей.
Обилие изумительных наставников.
Не счесть рек, в которых еще не рыбачил.
Возможности любви, что выше математики.
Столько грязной посуды.
Неестественный отбор: медитативное созерцание лягуха-быка, что харит каменьПеревод Шаши Мартыновой
Зелье электрического студня,
кластеры нервных узлов
в бинарном рассольнике —
как от побужденья возникает действие,
так мозги неизбежно делают выбор.
И по некой немалой ошибке в распознавании образов
или существенной когнитивной оплошности
мозг лягуха-быка избрал
двухфунтовый камень
объектом неистового обожания,
камень (на мой взгляд млекопитающего, надо сказать),
не похожий
и даже отдаленно не смахивающий
на женскую особь лягушачьего вида.
Лягух и впрямь услаждается
как-то отупело,
но камень, со всей очевидностью, это нисколько не трогает,
а, стало быть, можно предположить, что
не вихрь сладостного забвения
питает настойчивость лягуха,
а нешуточный вывих в восприятии —
или, вероятно, общая его свихнутость.
Кое-кто почерствее мог бы даже счесть его
воплощением мужской бесчувственности.
Из межвидового гендерного братства
и общего беспокойства
я наставляю моего земноводного друга:
«Эй, по-моему она не строит из себя неприступную.
Тут все буквально, Джек, —
все так и есть, дружище, выбито в камне.
И с моей стороны было б небреженьем, не вырази я
свои глубокие и чрезвычайно обоснованные сомнения,
что тебе удастся ее упахтать,
сколь бы продолжительным и впечатляющим
ни было рвение».
Ноль внимания моему совету,
равно как и моему присутствию вообще —
лягух-бык продолжает бесплодные домогательства
с той зацикленной приверженностью недомыслию,
что извечно сопровождает
бессмысленную осоловелую похоть.
Но, если честно,
чей мозг не искрил в хлябях гормонов
или, вспыхнув, как разбитая склянка с бензином,
не улетал метеором в ревущий водоворот,
где хоть к камню бы приткнуться?
Можно лишь заключить,
что эдакое непреодолимое вожделение
служит виду гарантией выживания,
детородным попранием
любых решений, требующих мысли,
мысли, общеизвестно, подверженной думанью,
а чем больше думается о думанье,
тем думательнее становится.
Стало быть, хоть мозг и создан выбирать,
само его существование в конце концов зависит
от созидательного превосходства безмозглой страсти —
и, при всем уважении к мсье Декарту,
вы есть прежде, чем мыслите об этом.
Низкие влечения, что правят высокими страстями,
сводят на нет всякий выбор, а заодно и
здравый смысл, нравственность, вкус, воспитание
и любые прочие блестки,
которыми мы покрываем все липкое и сырое.
Суровая правда: мы не выбирали выбирать —
ни мозги, что напрягаем, выбирая
толкование собственного полового бардака,
ни сердца, что обременяем мы огрехами
во имя любви.
Как ни решай мы, чего хотим,
выбор — не свободен;
мы живы по милости нужд понасущней.
Вот так под настойчивым натиском нужды
влезаем мы по ошибке на камень-другой.
Эта наша глупость — чуть срамнее иных, да,
ну и что?
Сила императива
вместе с законом средних чисел
практически гарантируют, что хватит и тех,
кто не промахнется
и наделает мозгов, которыми кому-то придется мозговать,
чтоб решить, какие шаги предпринимать
к тому, что, как нам думается, нужно сделать
на каменистом пути между заблужденьем и грезой —
когда приступить, как пустить в дело мечты —