Беру новые аккорды и, стараясь развеселить, шутливо напеваю:
А мне мама говорила,
Говорила, говорила!
Целоваться запретила,
Запретила, да!..
Чёрт ли с этим согласится,
Согласится, согласится?
Для меня же не годится,
Не годится, да!..
И Лена улыбается:
– А ты, оказывается, ещё и артист. Вот не знала!
Я откладываю гитару и, подражая Карлсону, продолжаю дурачиться:
– О! Я самый лучший в мире артист! Самый талантливый!
Лена заливчато смеётся, но в этот момент в прихожей раздаётся звонок. Она срывается со стула и выбегает из комнаты. В открытую дверь мне хорошо видно, как высокий молодой блондин с церемонной вежливостью протягивает Елене огромный букет цветов, а Лена, улыбаясь, проводит гостя в свою комнату. Через минуту она возвращается и говорит мне:
– Это Румянцев Славик. Ты уж поиграй без меня. Ладно?
Я пожимаю плечами: Славик, так Славик. Знаю её коллегу. Знаю, что в одной школе с ней работает, что уже третий месяц заладил сюда… Но Лена снова улыбается и тут же исчезает. Мне почему-то неприятно слышать их весёлые голоса за стеной. А ведь опять как хорошо начинался вечер!
Вот и пятница. Думал, она что-нибудь прояснит в отношении «Бирюзы», но… И мне ничего не остаётся делать, как выправить командировочное удостоверение и ехать в исправительно-трудовую колонию к Пикулину. Решаю предварительно встретиться с его бывшим тренером Скляром и мастером слесарного участка завода «Метиз» Хлебниковым.
Созваниваюсь сначала с тренером. Отвечает неохотно, с тревогой. Почему? Ладно, выясним.
В большом просторном зале спортобщества «Труд» десяток здоровых мускулистых парней в массивных боксёрских перчатках на руках пружинисто кружат по полу и неистово лупцуют друг друга. Скляр поворачивается ко мне, отрывисто и нервно произносит, показывая золотые зубы:
– У меня, как видите, не детский сад… Я готовлю боксёров, вмешиваться в их личную жизнь мне, знаете ли, недосуг…
– И всё же, – говорю терпеливо. – Что вы можете сказать о Пикулине?
– Ничего, – резко отвечает он, видимо, стремясь поскорее закончить разговор. – Я прочил его в чемпионы республики. Ко мне-то какие могут быть претензии? Я в этом деле чист, как стёклышко. И в спорткомитете отчитался за него. Зачем же снова воду мутить?
Мы сидим с ним за столиком в углу зала, смотрим на «будущих чемпионов» и говорим как будто на разных языках. Этот коренастый жилистый мужик с редкими волосами на голове, водянистыми глазами и с перебитым носом никак не может или не хочет понять меня.
Я делаю последнюю попытку:
– Вам-то сейчас ничего и не грозит. Речь о Пикулине, вашем воспитаннике. Как всё-таки случилось, что он так сорвался?
Глаза Скляра становятся ледышками.
– Я ему не нянька, – говорит он тоном, не допускающим возражений. – У меня своих забот хватает. Скоро снова республиканские… Мне могут «заслуженного» присвоить. И я знать ничего не хочу об этом бандите.
Нет, не присвоят ему звание! Быть такого не может. Кто-нибудь ещё да увидит, что он за человек. И навряд ли его подопечные добьются на Республиканских соревнованиях каких-либо успехов: школа не та! Не та школа!..
Мы сухо прощаемся, и я ухожу, провожаемый гулким хлопаньем перчаток.
На улице светло, хотя солнце почти скрылось за домами.
Эх, была не была, махну сразу и к мастеру. Без предупреждения. Чего тянуть? Пусть уж и с ним прояснится сегодня.
На остановке прыгаю в раскрытую дверь троллейбуса и через десять минут оказываюсь в уютной двухкомнатной квартире Хлебниковых. Хозяин – подвижный, хотя и немолодой, встречает меня без какой-либо тревоги и смущения. Радушно проводит в большую комнату и наказывает жене – симпатичной улыбчивой блондинке – «быстренько сообразить что-нибудь на стол».
Вскоре перед нами вьётся из красивых чашек душистый парок крепко заваренного чая, и беседа сама собой становится всё более непринуждённой и доверительной.
– Да золотые у Игоря руки! Цены им нет! – восклицает Хлебников. – Он отодвигает недопитую чашку. – Бывало, что ни поручишь ему: штамп какой сделать, или приспособление… ещё и чертежей нет порой, одна задумка – в момент справится. Посидит, покумекает, что-то прикинет, что-то примерит… Глядишь – готово!
– Значит, неплохой парень. Как же тогда всё так с ним получилось?
Хлебников вздыхает, расстёгивает на волосатой груди рубашку, откидывается на спинку стула:
– Что уж скрывать – упустили мы его. Парень работал, что надо. А коль с заданием справлялся, не подводил, а порой и выручал коллектив, то особой тревоги за него не испытывали.
Хлебников наливает ещё по чашке и продолжает вспоминать:
– Как-то раз, правда, пришёл он в цех словно после крепкого подпития. Глаза красные, веки опухли, голос сиплый…
«Что это ты себе позволяешь!» – сказал я ему. А он мне в ответ: «Извини, Пал Палыч. Так уж случилось». Ну, я и отстал. А зря. Надо было допытаться, что, да к чему. Глядишь, и уберёг бы парня.
– Только раз так было?
Хлебников неторопливо прихлёбывает из чашки.
– Так – только раз. Хотя, ребята сказывали, по ресторанам он хаживал.
– Говорят, был чемпионом города по боксу?
– Да, славу имел. Но она ведь не только радость. Иных и отравить может. Не каждый перед ней устоит, особенно когда ещё восемнадцать… Я потом с тренером схватился. Как же, мол, ты допустил, чтобы споткнулся парень. Так он меня и слушать не стал. Мол, авторитет его подрываю. По-моему, дрянной он человек. Дрянной!
Я помалкиваю, хотя полностью согласен с этой аттестацией. Сейчас мне нельзя объявлять собственные выводы. Такое мне, как должностному лицу, не положено в беседе с людьми. И я молчу.
– А вы, собственно, почему интересуетесь Игорем? Он что-нибудь опять выкинул?
– Нет-нет, – спешу успокоить Хлебникова. – Просто кое-что осталось невыясненным в его деле. Вот и хотелось бы поговорить об этом. Он ведь не один был в тот злополучный вечер. А вот назвать соучастника – не захотел. Как вы считаете – почему?
Хлебников отставляет в сторону чашку.
– Всяко может быть… – говорит задумчиво. – Парень-то он душевный, даром что сиротой рос. Может, пожалел того, вот и умолчал. Я Игорька знаю: горе у кого, или забота большая – всего себя человеку отдаст. Уж очень отзывчивый. И помяните моё слово: здесь тоже что-нибудь такое случилось… Вы с ним будете говорить?
– Буду.
– Поимейте это в виду. Да, – спохватывается Хлебников, – привет от меня передайте. Скажите, Пал Палыч на него хоть и в обиде за «ЧП», но в любое время готов принять на участок. Да и ребята по-хорошему вспоминают. Я, правда, писал ему об этом, да он на письма не отвечает. Верно, стыдится за себя. Только зря замыкается. Вы и это передайте. Мол, верим в него, в его рабочую струнку, верим. Так и передайте, ладно?
– Так и передам, – улыбаюсь. – Спасибо вам, Пал Палыч.
– За что же спасибо?
– И за прямоту вашу, и за радушный приём… За всё!
Я допиваю чай, поднимаюсь из-за стола:
– Ну… Мне надо идти.
Он несколько растерянно протягивает руку. Крупную, жилистую… Я с чувством пожимаю её:
– До свидания!
– А, может, посидим?
Я качаю головой и вдруг ловлю себя на мысли, что не выяснил ещё один вопрос.
– Совсем забыл, – говорю. – А с кем дружил Игорь?
– С кем дружил? – Хлебников задумывается. – Да вся бригада уважала его, – говорит он через минуту.
– А Эдик у вас на участке есть?
– Эдик? Нет у нас такого. Ни на участке, ни в цехе.
Я ещё раз прощаюсь с ним и с вышедшей из кухни гостеприимной хозяйкой и покидаю квартиру.
На улице стемнело, стало прохладнее. Неторопливо иду к своему дому, медленно проигрываю в памяти сегодняшние встречи… Как хорошо, что на свете есть такие Хлебниковы! Обязательно скажу Пикулину, чтобы держался своего Пал Палыча.
Я иду и с каждой минутой всё во мне, прежде скованное заботами и тревогами напряжённого трудового дня, словно оттаивает. Хорошо!
На углу улицы, под ярким фонарём, какая-то дородная тётя торгует фиалками. Правда, в корзине осталось лишь несколько букетиков. Покупаю все. Для Лены. И делаю это с превеликим удовольствием. Давно хотелось осыпать её цветами. А тут – вот они!..
И снова в полнейшем радужном настроении шествую к дому. Несу фиалки, а вижу изумрудные глаза Елены, её нежные белые руки, милую улыбку… И вдруг замечаю у подъезда дома знакомую долговязую фигуру Славика Румянцева. Слоняется туда-сюда… Прячу фиалки за спину: только бы он не увидел их.
Румянцев тоже узнаёт меня, останавливается.
– Здравствуйте, – говорит он и почему-то счастливо улыбается.
– Привет, – нехотя выдавливаю из себя. – А где же ваши цветы?
– Цветы? – удивлённо переспрашивает Румянцев. – Ах, цветы!.. Они у Лены. Она всегда так радуется им.
– Значит, вы уже от неё? – Злость буквально распирает меня. – Тогда что же вы всё у подъезда толчётесь?
Румянцев вспыхивает и, запинаясь, отвечает:
– Вот… Не хочется… Уходить не хочется…
– Ну-ну, – насмешливо говорю я. – Побродите под окнами, спойте серенаду…
В глазах Румянцева растерянность. Он озадаченно спрашивает:
– Зачем вы так?
А мне и самому неудобно за дурацкую издёвку. Парень, он, как парень… Чего я на него взъелся? И какое мне дело, кто кому дарит цветы и почему их принимают.
– Простите, Славик… Всего вам хорошего.
Боком проскальзываю в подъезд и на своём этаже выбрасываю фиалки в мусоросборник. На душе делается так тяжело, будто вместе с цветами выбросил ещё что-то, дорогое-дорогое, без чего и жить нельзя, наверное.
Осторожно, стараясь не греметь, вставляю ключ в замок, открываю дверь и почти на цыпочках крадусь в свою комнату.
Но не тут-то было. Стремительно распахивается дверь кухни, и в проёме возникает Елена.
– Добрый вечер!.. Что такой пасмурный?