А Рыгор распаковывал котомку и говорил:
"Просьба к вам, тетя Катерина, та же самая. Надо еще раз сходить в Слуцк обменять все это на соль. Тут сапоги. Яловые. Новые. Мы только голенища малость помяли да подошвы о песок потерли, чтоб вид был, будто ношеные. Если что, говорите - мужиковы. А тут деньги. Денег много, не скупитесь. Хотя сейчас надежда на них плохая, а все ж, гляди, и продаст кто-нибудь соль за деньги. А в этой бутыли - спирт..."
"Спирт неси назад, - сказала мать. И поинтересовалась: - Это вы на той неделе спиртзавод в Погосте сожгли?"
Рыгор поглядел на мать, мотнул головой, словно говоря: и верно же, проверят немцы или бобики на пропускном пункте, спросят, откуда спирт, и - в СД. Как это меня угораздило?!
"Ладно, бутыль я заберу", - согласился Рыгор.
Он уложил котомку, затянул шнурок. Сел на лавку, винтовку поставил меж колен.
"Как вы живете, тетя Катерина? Как с дровами, Толя?"
Рыгор посидел у них недолго. Поговорил с Толей, с матерью, уходя, попросил у матери прощения за беспокойство, которое они снова взваливают на нее. Сказал, что это в последний раз, что дело с солью скоро у них наладится, можно будет и им подкинуть какую малость, чтоб не подливали в горшки рассол из калийной соли.
Приход Рыгора Денисова всякий раз превращался для Толи в праздник. Потому что это был хлопец оттуда! Не из лесу, не из отряда, а оттуда. Вроде как из иного мира, где не боятся ни немцев, ни полицаев. Где все ходят с винтовками, с автоматами, с минами! Бьют захватчиков. И те боятся нос сунуть в лес, боятся партизан. Вот какие там люди, партизаны. Ходят смело, разговаривают громко, смеются. Не люди, а богатыри. Эх, быть бы и ему среди них, быть там рядом с Рыгором! Не беда, что Рыгор - молодой еще хлопец. В первый день войны он сдал последний экзамен в Слуцком педучилище. Он учитель. И в то же время не учитель, потому что ни одного дня не работал в школе. Пришли немцы - подался в лес, в партизаны.
Сильный хлопец Рыгор, жилистый, хоть и сухощав с виду. А посмотреть, как он закидывает за плечо винтовку, так можно подумать, что не винтовка это, а пушинка...
Перед войной колхозная полуторка возила со станции калийную соль. Ее ссыпали на специально подостланные доски в углу нового гумна. Говорили, что это хорошее удобрение для полей. Дефицит. Что эту соль добывают только в одном месте, в Соликамске. А город тот во-он где - на Урале.
Рассыпать калийную соль не успели. А теперь она пригодилась людям. Брали ее в гумне. Растворяли в воде. Осадок оставался на дне, а вода была горько-соленая. Ее и подливали в горшки, чтоб не есть без соли. Без соли, известно, навалится цинга, повыпадают зубы у старого и у малого...
В субботу мать ходила к Есипу просить справку - в город же без документа не сунешься. А в воскресенье ушла в Слуцк ни свет ни заря. Дорога-то неблизкая.
Базар в оккупированном городе. Угрюмый, молчаливый. Люди ходят, молча щупают, прикидывают что-то в уме, отходят. Крашеная, молодящаяся дама в пальто с лисьим воротником, несет перекинутые через оба плеча явно чужие вещи. Прокуренным голосом, негромко, словно только для себя, повторяет:
- Только на рейхсмарки. Только на рейхсмарки...
В стороне слышен громкий голос:
- Спички, довоенные спички. Коробка - червонец! Коробка - червонец!
Меж людей пробирается полицай. Повязка на рукаве, винтовка за спиной. На него оглядываются и в страхе шарахаются. К спине полицая приклеена бумажка. Если оказаться поблизости, можно прочитать: "Гад".
- Только на рейхсмарки. Только на рейхсмарки...
- Довоенные спички! Коробка - червонец!
Кто-то продает, вернее меняет, розовый абажур, обрамленный бахромой. Не нужный никому попугайчик в клетке. Старик у огромной плетеной корзины, которые носят за спиной. В корзине - горшки, кувшины. Своей работы. Старик гончар посвистывает в глиняную свистульку-петушок, зазывая менял-покупателей. К нему идут немногие. И старика жалко, словно он юродивый.
Блестящие краги. Обладатель их переминается с ноги на ногу. Лицо лоснится, словно смазанное салом. В руках у него сапоги. Он их вертит и так и этак. Постукивает согнутым пальцем по подметке. Что-то говорит женщине, которая стоит рядом. Это тетка Катерина. Она развязывает какой-то узелок, протягивает. Видно, предлагает деньги. Мужчина в крагах отмахивается от них, кривится. Берет сапоги и, не оборачиваясь, подает их парню, который стоит у него за спиной. Тот кидает сапоги в старую детскую коляску, достает оттуда полотняный мешочек, похожий на те - сшитые клином, - в которых хозяйки отжимают домашний сыр, кладет его в руку обладателю краг.
Тетка Катерина бережно принимает мешочек. Снимает с головы клетчатый платок, заворачивает в него соль, через плечо перевязывает себе за спину.
- Только на рейхсмарки. Только на рейхсмарки...
- Довоенные спички!..
И вдруг:
- Облава!
Крики, визг, сумятица. Люди бросаются в разные стороны. Словно птицы, когда в стаю врезается коршун.
Бегут, замыкая кольцом базарную площадь, солдаты полевой жандармерии, с похожими на полумесяц бляхами на груди, суетятся полицаи. Среди людей еще больший переполох. Им нет выхода. Вот уже некоторых схватили. Вытолкнули за оцепление. Там их подхватывают и проталкивают дальше и дальше сквозь строй немцев и полицаев. Туда, куда, урча, подъезжают машины.
Отбиваясь, истошно кричит в руках жандармов девушка:
- Мама!
Она барахтается, не выпуская из рук розовый с бахромой абажур.
Крики, команды, ругань.
И спокойный, будто ничего не происходит, голос:
- Только на рейхсмарки...
Катится по земле розовый абажур. Мелькает клетчатый платок. Из него на абажур, на землю, под ноги солдатам сыплется соль. Ноги. Много ног. И больше всех - солдатских, в коротких широких голенищах. Они упираются, разъезжаются, пританцовывают.
Мычат коровы, телята, хрюкают свиньи. Аккуратно, хлыстиком, как заботливый хозяин, солдат загоняет в вагон бычков, телок. Еще один, ухмыляясь, подталкивает в вагон откормленную свинью. Скрежещут колеса двери в пазу, перекидывается рукоять дверной скобы. Один жандарм ставит пломбу на дверь невольниц. Другие отошли в сторону. Гогочут на платформе, сплевывают, вытирают, приподняв со лба каски, пот.
А надо всем:
- То-о-о-ля!!!
... Толя перетащил свою тележку через брод в кустах, миновал кусты, выехал на середину луга и тут услыхал, как со стороны Грядок бабахнуло пять выстрелов. Как из-под земли.
Да так оно и было: он знал, костер хлопцы раскладывали в окопе.
Есиповой палки им теперь не миновать.
Уже на въезде в деревню он встретил Есипа. Точнее, Есип встретил Толю. Внезапно из-за плетня показалась лысая голова. От неожиданности Толя вздрогнул.
Староста высунулся по грудь. Положил руки на плетень. В правой руке была блестящая, отполированная палка. Один конец с утолщением. В дырку на другом конце протянут сыромятный ремешок - его Есип всегда наматывал себе на запястье. Говорили, что это било от цепа. Ничего не скажешь - настоящее било!
А еще поговаривали, что Есипу, когда он стал старостой, немцы выдали наган и он на первых порах хвастал наганом, носил его в кармане. Карман оттопыривался. Чтоб все видели, Есип в том же кармане носил и мешочек с патронами.
Но вешняя вода быстро скатывается. Скатилось и с Есипа. То ли увидел, что люди не столько боятся его, сколько глядят с брезгливостью, то ли сообразил, что оружие может оказаться не только у него - если уже не оказалось! - но привычку таскать наган в кармане и класть туда еще и мешочек с патронами оставил. Говорил, будто отняли у него наган. Кто? Когда? Верить Есипу или нет, если тот и сам себе верил, может, всего раз в году?
"Кто там стреляет?" - спросил Есип.
"Не знаю", - ответил Толя.
"Все вы ничего не знаете, да всё прояснится", - буркнул староста.
Било у него в руке угрожающе поднялось. Но Есип не стал бить Толю. Било скользнуло вниз. Скрылся за плетнем и его владелец.
Приехав домой, Толя закатил тележку под поветь, разнизал веревку, принялся рубить дрова. Пока рубил, раза два выбегал на улицу глянуть, не идет ли мать. Ее не было. А когда кончил работу, метнулся через улицу на огород, откуда был виден большак. По нему никто не шел и не ехал. Прошел дальше, к выгону. И оттуда никого не увидел. Вернулся домой: подумал, что мать уже пришла и ждет его в хате. Но на двери висел замок. Коротал время на улице напротив своего двора. Опять прошел к выгону. Сходил к деду Денису. Нет, и туда мать не заходила. Недобрые предчувствия стали одолевать Толю.
Когда смерклось, как и было условлено, в раму поскребся Рыгор. Толя не спал. Кубарем выкатился в сени открывать. Думал, что Рыгор пришел вместе с матерью.
Рыгор был один.
Они засветили лампу. Толя предложил Рыгору поужинать, но тот отказался. Вместо этого подсел к нему на койку, стал расспрашивать, как съездилось на Грядки, бранил мальчишек за дурацкие забавы с патронами. Однажды это может плохо для кого-нибудь кончиться. Вероятно, Рыгор дневал у отца или еще у кого-нибудь в Березовке и слышал те пять глухих, как из-под земли, выстрелов...
Радость подержать в руках оружие выпадала Толе не часто. А тут Рыгор дал ему свою винтовку, высыпав предварительно из магазинной коробки все пять патронов. Где приклад, цевье, ствол, прицельная рамка - Толя знал. Интересно было бы разобрать и собрать затвор. Но Рыгор сказал: в другой раз, при случае. Он разрешил только открыть затвор. Толя открыл - утопил спусковой крючок, и затвор выскользнул ему на колени. Рыгор поднял его, поставил на место. Сказал, что на первый раз достаточно запомнить стебель, гребень, рукоятку.
Слушать было интересно, и Толя слушал, запоминал, повторял вслед за Рыгором названия деталей. Но не с той охотой, как это могло быть, если б он не прислушивался: не стукнет ли щеколда?
Он ждал мать.
Ждал ее и Рыгор. Он забрал у Толи винтовку, набил магазинную коробку патронами. Винтовку забросил за плечо, принялся расхаживать по хате. Потом, сказав, что еще вернется, вышел.