Всю дорогу, как отъехали от Кирова, Владикова мама рассказывала моей маме про замечательные фигуры, которые будут продаваться в Кунгуре. Она на Восток и обратно уже несколько раз ездила и все знала, что надо покупать на разных станциях. Я же тем временем учил Владика играть в «морской бой» — он о такой игре даже не слышал, а еще сын моряка. И вот совсем уже было темно, когда проводник прошел по вагону, объявляя: «Станция Кунгур, стоянка двадцать минут!» И как остановились, все быстренько соскочили и побежали к киоску с фигурами. Когда мы подошли, стояла уже внушительная очередь. Мама меня оставила стоять, а сама пошла разглядывать, что за знаменитые фигуры такие. Когда вернулась, я пошел смотреть. Самой главной гипсовой фигурой, которая продавалась в нескольких размерах и расцветках, была «Хозяйка Медной горы», вся в узорах и самоцветах. Рядом с киоском стоял щит с объяснениями, кто это такая и как в сказах Бажова отразилась борьба уральского трудового люда против векового угнетения. Про Конька-горбунка там было такое наворочено, что даже я, не по годам начитанный мальчик, ни фига не понял.
Фигуры — особенно Хозяйка — выглядели очень красиво и стоили недорого, судя по обмену мнениями между стоявшими в очереди. Еще там были «Пионер с собакой», «Девочка с котенком», «Ворошилов с Буденным» и много другого, но мне больше всего понравился «Кот в сапогах». Кроме сапог, на коте был широкий ремень со шпагой, а в лапе он держал шляпу с пером. Время шло, очередь двигалась медленно, и мама и люди вокруг нас стали волноваться, не опоздать бы на поезд — а то уйдет, и сиди тут в этом Кунгуре в обнимку с «Хозяйкой». Тут к маме подошел мужик в пиджаке с одним пустым рукавом, засунутым в карман, и с орденскими планками.
— Вы, — говорит, — хозяйка, что брать-то надумали?
Мама отвечает:
– «Хозяйку» такую зелененькую за тридцать рублей.
— И «Кота в сапогах» за семнадцать, — тут же добавил я.
Мужик говорит:
— Вы идите к поезду, я вам их туда принесу, а то вы не успеете взять, какой номер вагона-то?
Мама засомневалась, но мужик сказал, что он инвалид из этой самой артели, которая фигуры делает, и принесет самого первого сорта, без щербиночки.
Так и получилось: мужик принес «Хозяйку» с «Котом», мама их со всех сторон рассмотрела и спрашивает:
— Сколько я вам должна?
Он говорит:
— Согласно прейскуранту — сорок семь, а накинете трешечку на папиросы — бузить не стану.
Мама ему накинула трешечку, а я тем временем разглядел его планки и спрашиваю:
— Эта, — говорю, — «Слава», эта «За боевые заслуги», эта «За победу над Германией», а эта какая, я такой не видал никогда?
— Надо ж, как разбираешься, — говорит инвалид, — вырастешь, в Военторге сможешь работать. Которую ты не видал — это «За оборону Советского Заполярья».
Тут дали третий звонок, и мы с фигурами еле успели залезть в вагон. Зашли в купе, а Владикова мама говорит:
— Я вся аж испереживалась, что вы «Хозяйку» приобрести не успеете, а теперь и у вас будет чем дом украсить.
Судьба «Хозяйки» поначалу оказалась печальной: года через два во время встречи Нового года у нас дома она была сброшена с этажерки на пол подполковником медицинской службы Шапиро, демонстрировавшим со своей супругой какое-то изощренное па вальса-бостона. А он к тому времени уже утратил способность даже к обычному строевому шагу, не то что к вальсу-бостону. Мама была очень расстроена и безуспешно пробовала склеить гипсовые осколки.
Но прошло более полувека, и «Хозяйка», к моему величайшему изумлению и неописуемой радости, воскресла из небытия: я получил точно такую же кунгурскую фигуру, которую некий знакомый с этой историей москвич случайно обнаружил в антикварном магазине и тут же купил мне в подарок.
«Хозяйкин» же земляк «Кот в сапогах» через пять лет проделал с нами обратный путь через родной Кунгур в Ленинград и еще какое-то время простоял в серванте, пока мы не переехали на другую квартиру. Мама перед этим спросила соседку Стешу, что ей подарить на память, и та попросила «Кота» — если, конечно, Мишенька не возражает… А я не возражал, потому что к тому времени подрос и больше интересовался математическими головоломками и древнескандинавскими мечами и шлемами, чем какими-то там игрушечными котами.
Грустные воспоминания. Я собираюсь жениться на китаянке
После Кунгура проехали мы ночь, целый день и еще ночь и утром приехали в Новосибирск. Мама, как проснулись, сильно разволновалась. Она уже бывала в Новосибирске — они с бабушкой эвакуировались туда из блокадного Ленинграда в январе 1942-го и вернулись домой только через два года. Мама работала чертежницей в управлении железной дороги и вечерами училась рисованию и лепке на курсах при каком-то эвакуированном с Украины институте — готовилась поступать в архитектурный. Бабушка на дому занималась навивкой пружинок для какой-то артели. Жили они, сравнительно с другими эвакуированными ленинградцами, довольно безбедно: имели комнату на троих еще с одной родственницей не в бараке, а в кирпичном доме возле Красного проспекта. От дедушки из Ленинграда аккуратно приходил продовольственный аттестат, по которому кормились все трое. А мама еще получала усиленные карточки как работник транспорта — так что не шиковали, но и не голодали.
А вот другая моя бабушка, с папиной стороны, осталась в Ленинграде и в марте сорок второго умерла, как написано в сохранившемся у меня свидетельстве о смерти, от «безбелковых отеков». Иначе это называется алиментарная дистрофия, а по-простому — голод. Папа, ее сын, служил в автомобильной части, всю зиму возившей горючее по ледяной трассе через Ладогу. Он рвался в Ленинград, чтобы передать бабушке хоть какие-то продукты, но был тогда простым сержантом, и никаких шансов попасть в осажденный город у него не было. Весной 42-го он получил заветный кубик на петлицы — стал младшим лейтенантом. В тот же день выпросил у благоволившего к нему командира батальона командировку в Ленинград и на попутных поехал с рюкзаком продуктов — взял авансом командирский паек на полмесяца вперед, больше не дали.
Добрался, а полуживые соседи говорят: пару недель как свезли на Пискаревское. Папа, сам голодный, потерял сознание на несколько минут, очнулся — видит, соседка оттаскивает дочку подальше от его рюкзака, а ту аж трясет… Он половину содержимого рюкзака — сухари, сгущенку, американскую тушенку — выгрузил им на стол. Взял кое-какие книжки, бабушкины документы, фотографии — часть из них теперь у меня. Уходя, попросил беречь опустевшую комнату и передать в ЖАКТ, что хозяин теперь командир Красной армии и часто наведывается с фронта. Со второй половиной продуктов пошел к родственникам, застал их тоже чуть живыми и там опустошил рюкзак. Благодаря этим продуктам они дотянули до лета, когда и с продовольствием полегчало, и папа сумел им еще кое-чего передать через ездившего в Ленинград сослуживца.
После войны уже выяснилось, что дедушка с маминой стороны все это время находился буквально в двух шагах и, получая паек старшего командира (он служил замначальника отдела в инженерном управлении Ленинградского фронта), мог спасти бабушку от голодной смерти. Но он не подозревал о ее существовании — ведь папа с мамой тогда еще не были знакомы.
И вот мама снова — на этот раз со мной — подъезжала к Новосибирску и возбужденно рассказывала, какой это красивый город и какой в нем великолепный вокзал. Так оно и оказалось: огромное здание с крытыми переходами над путями, несколько составов у платформ, а напротив нашего — поезд Пекин — Москва. И у вагонов стояли и из окон выглядывали настоящие китайцы и даже китайские дети! Я быстренько вышел на платформу и уставился на двух китайских девочек. Они мне показались очень хорошенькими, все время улыбались, и на них были стеганые шелковистые курточки с цветами и — о чудо невиданное! — брючки. Меня это зрелище поразило до глубины души. Вернувшись в вагон, я объявил маме, что, если когда-нибудь женюсь, так только на китайке. «На китаянке», — с тяжелым вздохом поправила мама, а Владик с его мамашей разразились диким хохотом.
После Новосибирска сидение целыми днями в вагоне с редкими выходами на станциях стало порядком прискучивать. Я большей частью лежал на своей верхней полке и попеременно читал две книжки: «Страна Большого Хапи» про приключения древнего египетского мальчика и «Васёк Трубачёв и его товарищи». Владик канючил и просил ему пересказывать прочитанное, но предложения почитать самому отвергал: «В школе еще начитаюсь».
Взятая с собой провизия закончилась и у нас и у соседей. Денек попитались горячей картошкой, которую на станциях продавали бегавшие вдоль поезда тетки. Они ее держали в обвернутых одеялами чугунках и вываливали в газетные кульки. К каждой порции картошки давался в придачу соленый огурец и ломоть черного хлеба. Мне это казалось безумно вкусным и тогда, и во время последующих поездок по Транссибу. Но и картошка приелась, и решили мы вчетвером сходить в вагон-ресторан. Попросили офицера с женой из соседнего купе присмотреть за нашим и отправились через вагоны. Последним перед рестораном был мягкий вагон, отличавшийся от нашего купейного пухлыми бархатными диванами, зеркалами и всякими бронзовыми штуками. В коридоре стояли и курили два солидных дядьки в теннисках (так назывались сетчатые майки — хотя никогда не видел, чтобы в них кто-то играл в теннис), галифе с лампасами на подтяжках и тапочках. Владик шел первым и как заорет на весь вагон: «Товарищ генерал, рразррешите пройти!» Хотя необходимости никакой не было, мы и так прошли бы, а он просто давил фасон.
В вагоне-ресторане мне все очень понравилось, а маме почти все — кроме цен в меню. Мы взяли на двоих порцию солянки и бифштекс с яйцом и двойным гарниром. Владикова мамаша презрительно смотрела, как моя мама разливает солянку из металлической мисочки по тарелкам — думала, что скупердяйничает. А мы с трудом осилили и эти половинные порции. Из солянки я выловил зеленые и черные продолговатые ягодки, попробовал одну — а она соленая! Пока официант нес второе, я их потихоньку сжевал, к удивлению соседей — как это я могу есть такую гадость? Официант это услышал и говорит: «В старое время оливки и каперсы из солянки только дворяне и купцы ели, мальчик-то разбирается!» Владикова мамаша ухмыльнулась: «Да уж, дворяне», — и явно хотела что-то добавить, но удержалась. А я с тех пор полюбил маслины и до сих пор ем их каждый день.