Вот что говорили ей мечтатели; однако Дантон, человек действия, а не мечтаний, хотя и не отрицал существования военного гения, проявившего себя в Вальми, хотел нечто более определенное, нечто соответствующее обвинениям против дворян, против заговорщиков, как еще находящихся на свободе, так и уже арестованных, нечто такое, что могло бы удовлетворить и даже насытить ненависть народа.
И он устроил сентябрьскую резню.
Пусть никто не думает, что я желаю оправдать здесь кровавые сентябрьские дни; нет, я ведь не генеральный прокурор, выдвигающий обвинение, я выступаю здесь в роли председателя судебной коллегии, подводящего итог разбирательства. А ведь даже в самых ужасных, самых неслыханных, самых бесчеловечных преступлениях допускается наличие опьянения, если и не в качестве оправдания, то, по крайней мере, в качестве смягчающего обстоятельства.
Так вот, Париж был опьянен, опьянен гневом, ужасом и жаждой мести; перед ним стоял страшный гамлетовский вопрос, повторенный одновременно сотней тысяч уст: «Быть или не быть».
Париж, Франция и свобода были сохранены! Это стоило крови, что правда, то правда; но эта кровь пала на головы тех, кто ее пролил, и мы собираем сегодня плоды с дерева, корни которого она оросила.
XXXVII
Два лица Дантона. — Пушечный сигнал тревоги. — Верньо. — Домашние обыски. — В городе бьют тревогу. — Бедняк в доме богача. — Война между Законодательным собранием и Коммуной. — Разделение власти. — Марат становится членом Коммуны. — Вор у позорного столба. — Серебряная пушка и золотые часы. — Кровавые почины Робеспьера. — Мужество Манюэля. — Его человечность спасает Бомарше. — Дантон прячется. — Положение и роль главных виновников сентябрьской драмы. — На улицах Парижа вот-вот начнется бойня.
Все знают Дантона главным образом как человека действия; покажем его теперь как человека, способного на хитрость.
Как мы уже говорили, две власти сошлись лицом к лицу: одна — исполненная слабости и клонящаяся к закату, другая — рожденная накануне и поднимающаяся к своей вершине.
Речь идет о Законодательном собрании, которому предстояло умереть 21 сентября, и Коммуне, которая родилась 10 августа.
Утром 2 сентября Коммуна собралась под председательством Югнена. Верден еще не пал, так что о его падении узников Тампля известили преждевременно; однако он уже был готов сдаться, ибо в тот же день открыл свои ворота. Манюэль объявил об опасности, нависшей над Верденом, и предложил разместить завербованных граждан в лагере на Марсовом поле, чтобы они могли выступить из города немедленно.
Кроме того, было решено что в десять часов утра будет подан пушечный сигнал тревоги, зазвучит набат и начнут бить общий сбор.
Все было рассчитано на то, чтобы вызвать страх и воспользоваться им.
Два члена муниципалитета отправились в Законодательное собрание и известили его о решениях Коммуны.
Законодательное собрание могло ответить лишь на подчеркнутую часть сообщения. И потому развернутый ответ на нее дал Верньо в своей великолепной речи:
— Я счастлив и горд, что Париж выказал сегодня ту энергию, какую все ждали от него, ведь и у меня уже начал возникать вопрос, почему все так много говорят и так мало действуют.
Однако почему оборонительные сооружения лагеря, устроенного под стенами этого города, не выдвинуты дальше? Куда подевались заступы, лопаты и все прочие инструменты, с помощью которых возводили алтарь Отечества и выравнивали Марсово поле? Вы проявили великое рвение в отношении празднеств; несомненно, вы проявите его нисколько не меньше в отношении сражений. Вы воспеваете и прославляете свободу, но ее надо защищать. Нам надо ниспровергать теперь не бронзовых королей, а королей, окруживших себя мощными армиями. Я требую, чтобы Коммуна согласовывала с исполнительной властью те меры, какие она намеревается принять; я требую также, чтобы Законодательное собрание, которое в настоящий момент является скорее огромным военным комитетом, чем законодательным органом, ежедневно, начиная с этого дня, отправляла в лагерь двенадцать комиссаров, но не для того, чтобы пустыми речами побуждать граждан к работе, а для того, чтобы рыть землю самим, ибо времени на разглагольствования больше нет. Надо рыть могилу нашим врагам, ибо каждый их шаг вперед роет нашу собственную могилу.
Как видим, Верньо догадывался, что Коммуна подготовила нечто темное и неведомое, и хотел, чтобы этот замысел прояснился.
Все смутно предчувствовали будущую бойню.
Вот какие предвестия указывали на нее.
Вечером 28 августа Дантон явился в Законодательное собрание и как министр юстиции потребовал, чтобы ему разрешили проводить домашние обыски. Требовалось искоренить роялистские логова, откуда 28 февраля внезапно выходили рыцари кинжала, а 10 августа — переодетые швейцарцами дворяне.[1]
Само собой разумеется, ему это было позволено.
И вот днем 29-го, в силу принятого накануне указа, на улицах Парижа прозвучал сигнал тревоги и всех граждан призвали вернуться к себе домой ровно в шесть часов. Было четыре часа дня.
В одну минуту все улицы опустели, как если бы по ним пронесся ураганный ветер и смел всех пешеходов. Париж стал мертвым городом, как Помпеи, как Геркуланум.
Но, в противовес безлюдью и тишине на улицах, в домах царила давка и стоял неясный гул.
Что должно было произойти? Никто этого не знал. Ведь во времена волнений видна всегда лишь половина замыслов, а страшной их частью, естественно, является вторая половина, та, что остается скрыта во мраке.
Начались неопределенные разговоры о массовых убийствах. Но станут ли убивать прямо в домах? Городские заставы и река были взяты под охрану.
Люди провели семь часов в смертельной страхе: обыски начались только в час ночи.
Концы улиц были перегорожены сильными патрулями, живыми цепями, заменившими железные цепи, которые натягивали в средние века.
Комиссары секций осматривали дома один за другим; со словами «Именем закона!» они стучали в дверь, и им открывали.[2]
Было изъято две тысячи ружей, было арестовано три тысячи человек, около половины которых освободили на другой день.
Домашние обыски имели, кроме того, еще одно страшное последствие: они отворили беднякам двери в дома богачей; то, что осталось в глазах санкюлотов, ослепленных ненавистью и завистью при виде богатств, которые им было позволено какой-то миг обозревать, будто во сне, было чем-то неслыханным.
Прежде, возможно, бедняк ненавидел богача лишь как аристократа.
С этого времени он ненавидел его как богача.
Кроме того, со дня домашних обысков началась открытая война между Законодательным собранием и Коммуной.
Мы видели, как Законодательное собрание отставала от Коммуны; Коммуна шаг за шагом вырывала всю власть из ее рук.
Коммуна приостановила полномочия департамента Парижа, и Законодательное собрание ощутило нанесенный ему удар.
Оно тотчас же постановило, что секциям разрешается избирать новых руководителей.
Затем, желая оставаться центром поддержания порядка в королевстве, оно добавляет, что сыскная полиция, подчиняющаяся коммунам, может действовать только с разрешения руководителей департаментов, которые, в свой черед, будут иметь право предоставлять такие полномочия только с согласия комитета Законодательного собрания.
Таким образом, Законодательное собрание оставило в своих руках если и не инициативу, то, по крайней мере, право на репрессии.
Но если Законодательное собрание, немощное и умирающее, пускало в ход хитрость, то Коммуна, молодая и сильная, играла в открытую.
Несмотря на то, что щедрое Законодательное собрание проголосовало за предоставление полиции Парижа около миллиона франков в месяц, Коммуна ответила очень просто:
— Мы не желаем, чтобы между нами и Законодательным собранием был посредник, и если Законодательное собрание назначит директорию Парижа, то народу придется еще раз взять на вооружение месть.
Чтобы не испытывать чувство стыда за подчинение подобному приказанию, Законодательное собрание назначило директорию Парижа, но единственной ее работой стал надзор за налогами.
В итоге эта славная Коммуна не внушала доверия таким порядочным людям, как жирондисты; захваченная ею власть попала в руки самых чудовищных людей; среди них был и Шометт, получивший право открывать и закрывать двери тюрем.
По поводу тюрем она приняла еще одно страшное решение: вывешивать на воротах каждой тюрьмы списки заключенных.
Это было все равно, что обнародовать призыв к убийству. В Древнем Риме на воротах цирка тоже помещали имена тех, кому предстояло быть убитым.
Двадцать девятого августа Коммуна ощутила себя настолько сильной, что напала на самое прессу, эту власть, о которую разбиваются все прочие власти.
Жире-Дюпре, жирондист школы Луве, молодой, смелый, насмешливый, подвергся преследованиям за статью в газете, и на него была устроена настоящая облава в Париже; Коммуне донесли, что он укрылся в военном министерстве, у Сервана, жирондиста, подобно ему. Коммуна взяла военное министерство в осаду.
Это было уже чересчур, и Законодательное собрание понимало, что ему нельзя смириться с подобной обидой, нанесенной его министру; оно призвало к ответу Югнена, председателя Коммуны.
Югнен воздержался от прихода в Законодательное собрание, ибо прийти туда означало признать верховенство Законодательного собрания над Коммуной.
И тогда, загнанное в угол, Законодательное собрание постановило распустить Коммуну.
В городе начались волнения, которые были на руку Законодательному собранию, и какое-то время было неясно, на чьей стороне окажется победа.
Секция улицы Менял, председателем которой был Луве, заявила, что общий совет Коммуны повинен в узурпации власти.
Камбон потребовал постановить, что члены Коммуны могут иметь лишь те полномочия, какие они получили от народа.