Немало удивленный такой улыбочкой, пан Лубенецкий ждал, что панна скажет…
Хорошенькая панна, однако, ничего не говорила, как бы стараясь продлить нахлынувшее на нее чувство удовольствия и молча насладиться им.
Такой поступок панны сильно удивил Лубенецкого: никогда ничего подобного не было с ней.
Правда, девушка, силой обстоятельств поставленная в положение быть с ним, как говорится, на «короткой ноге», хотя и держала себя в его присутствии довольно свободно, не по-женски, но все-таки как девушка она всегда стояла для него на известной высоте и, несмотря на подчиненность, пользовалась долей полной самостоятельности.
Лубенецкий понимал это и, не желая лишиться такой помощницы в своих предприятиях, вовсе не злоупотреблял властью и оставался с девушкой в коротких, но почтительных отношениях.
Слов нет, ему приятно было встречать хорошенькое личико панны, приятно было облобызать маленькую, пухлую ручку, приятно было, наконец, поболтать с нею, но — не более того. Далее желания его не простирались, хотя иногда при встречах глаза его и выражали «нечто» такое, что говорило о чем-то особенном. Но это «что-то особенное» выражалось у Лубенецкого неожиданно и так быстро исчезало, что даже сама панна, обладавшая немалой долей девической прозорливости, не замечала этого и сначала, по свойственному всем женщинам капризу, сердилась, что он как будто не замечает ее и ограничивается чисто деловыми отношениями.
Панна Грудзинская принадлежала к тому роду хорошеньких и восхитительных созданий, которые, будучи избалованы судьбой за свое миленькое личико, делаются чудными деспотами и не могут помириться с тем, что, увы, всему есть мера и место. Подобным очаровательницам кажется, что все должно перед ними преклоняться, и преклоняться для того, собственно, чтобы они имели лишний случай порисоваться и показаться неприступно-целомудренными.
Принадлежа к такого рода капризницам, Грудзинская везде, где могла, пользовалась своим правом, но перед паном Лубенецким, несмотря на его кажущуюся незначительность, она в этом отношении уступала и не знала, чему это приписать.
Например, вполне от нее зависело не приехать в Москву, а между тем она приехала и даже как-то особенно торопилась не опоздать, и торопилась в то время, когда она так уже привыкла блистать в Варшаве, что казалось, покинуть Варшаву было для нее равносильно изгнанию.
Всю дорогу панна; обдумывала, что бы это такое значило, и наконец, в виду самой Москвы решила, что пан Лубенецкий очень красивый мужчина и что она, панна, не прочь приласкать его…
Лубенецкий действительно был красивый мужчина и, кроме того, ему не было еще и пятидесяти лет.
Грудзинская не могла не заметить этого.
Вглядываясь в его бодрое, энергичное лицо, прелестная варшавянка нашла даже, что он похорошел в Москве.
Вот причина, почему она встретила Лубенецкого такой милой, такой очаровательной улыбочкой.
Счастливец намотал себе это на ус, не подавая, впрочем, ни малейшего признака, что он замечает шаловливость панны.
А панна стояла и улыбалась.
«Она, однако, восхитительна», — подумал Лубенецкий и еще раз прильнул губами к ее маленькой ручке.
— Ах, как вы крепко жмете, пан Лубенецкий! — произнесла она вдруг тихо и кокетливо, отдергивая лобызаемую ручку… — Довольно… будет… Подите и садитесь… Я велю сейчас приготовить для вас кофе.
Грудзинская посмотрела в сторону Эмилии.
Эмилия поняла взгляд панны и сейчас же вышла.
Лубенецкий подошел к столу и сел на место Эмилии.
Панна снова опустилась на диван.
Взглянув на нее сбоку, Лубенецкий слегка улыбнулся. Какая-то мысль мелькнула в голове его. Грудзинская заметила улыбку.
— Что это значит, пан? — спросила она, оправляясь на диване. — Вы улыбаетесь… и как-то особенно… странно…
— Улыбаюсь… по очень простой причине.
— А по какой?
— Вы предложили мне кофе…
— Ну?
— А знаете ли вы, что моя кофейня в Москве считается одной из лучших…
Девушка не ожидала такого ответа.
— Что ж из того! — промолвила она совершенно безучастно.
— Ничего особенного… только… знаете ли… вы никогда не подадите мне такого кофе, какой я подаю своим гостям на Ильинке.
— Не удивительно… ведь вы турок, — засмеялась вдруг панна…
— Турок не турок, а посетители от меня без ума… могу похвастать… В моей кофейне бывает иногда настоящая ярмарка… И знаете ли что, панна Антонина?..
— Что?
— Мне иногда кажется, что быть торговцем — мое настоящее призвание.
— Неужели?.. Вот любопытно!.. Хотела бы я посмотреть на вас в вашей кофейне. Должно быть, это очень занимательно!..
— О, еще как! — подхватил Лубенецкий. — Но шутки в сторону, панна… Теперь не до шуток… Нам предстоит очень важное дело…
— Ах, вы все с делами, Лубенецкий! — воскликнула, точно обидевшись, Грудзинская. — Не успела приехать, отдохнуть с дороги, а вы уж с делами! Как будто мы только для одних дел и живем… ничего другого, кроме дел, и не существует…
— Надо сознаться, панна, что это так. Но вы не беспокойтесь… дело наше еще впереди… и вы отдохнете вволю…
— Да, да, я хочу отдохнуть!.. И вы, пожалуйста, пока не беспокойте меня своими делами…
— И не буду, и не думаю беспокоить… Имею, ли я на это право… Кроме того, дела, о которых я хочу говорить, собственно, и не дела… это скорее — удовольствие… Родина для каждого из нас дорога… а тут дело идет о родине… Мы должны, насколько возможно, заботиться о сохранении прав своей родины… Польшу окружили враги: Русь и Пруссия… Пользуясь нашей минутной неурядицей, они разделили нас как добычу… Что же мы должны делать? Неужели смотреть на все, сложа руки… О, нет! Это невозможно!.. Мы должны защитить себя… Теперь самая удобная минута… Адам Чарторыйский действует при Александре… Наполеон обещает нам самостоятельность.
— Послушайте, — перебила его Грудзинская, — ведь вы не сомневаетесь во мне?..
— О, нисколько!..
— В таком случае позвольте мне сказать вам истину…
— Говорите, панна…
— Скажите мне, пожалуйста, пан Лубенецкий, о чем вы хлопочете?
Лубенецкий удивленно поднял глаза:
— Как о чем?
Панна прищурила правый глазок и сложила свои губы в вопросительную улыбочку…
— Да… о чем?..
— Мне странно… — начал Лубенецкий, несколько заминаясь… — Такой вопрос… Вам пора бы знать, что дело наше общее… что мы идем по одному пути… Вы, наконец, столько же знаете, сколько и я… Вы посвящены во все тайны нашего дела…
— А все-таки я не знаю, о чем вы хлопочете, — настаивала панна…
— Гм… вот как! — промычал Лубенецкий и подумал: «Она смела, однако, и я чувствую, что начинаю ей подчиняться…»
— Что же вы молчите? — продолжала она, — я жду ответа…
— Панна, вы удивляете меня…
— Чем?
— Своим вопросом, разумеется.
— Так мой вопрос нелеп! — воскликнула панна. — Да?
— Я не говорю этого.
— Так думаете, по крайней мере… А по-моему, вопрос самый простой… Мы не в Варшаве, пан Лубенецкий, и не под надзором высших агентов, чтобы нам корчить друг перед другом дурацкую комедию. Мы в Москве, где я, признаться, хочу пожить на свободе, не стесняясь своими действиями… Советую и вам поступать таким же образом, и для этого я вас избираю своим рыцарем… Слышите ли, пан Лубенецкий, я вас избираю своим рыцарем!
Последние слова панна проговорила несколько растягивая, с прямой целью обратить на них внимание.
Но и без того пан Лубенецкий понял каждое ее слово и остался панной очень доволен.
Одно только смутило его — это легкомысленный взгляд ее на дело, которое он считал чем-то нераздельным со своей натурой.
Надо заметить, что пан Лубенецкий, как агент французского правительства, занятию своему был предан искренне. В этом занятии, кроме довольно значительного содержания, его интересовал и самый процесс шпионства. Тут жидовская природа его сказалась вполне. Щедро наделенный от природы способностью, или шестым, так сказать, инстинктивным чувством, вроде чутья, отыскивать жертву, распознавать ее в толпе, он, действительно, приносил пользу всякому, кому служил, и тем более польза эта была ощутительна, что он вращался в низшем классе общества и распускал какие угодно слухи. Ничего святого для него не существовало. Не существовало даже религии, которою в большинстве случаев дорожат даже и самые отъявленные негодяи. Кроме этого, натура Лубенецкого была замечательно растяжима, так что он, по мере надобности, делался то глупым, то умным, то расторопным. Он довел все это до такого совершенства, что иногда и сам сбивался с толку, не зная — хитрит ли он или поступает сообразно со своими чувствами. Чувств у него, однако, было мало, если под чувствами разуметь нечто лучшее. Это скорее была ходячая машина, впрочем, энергичная и осмысленная. При других обстоятельствах из Лубенецкого вышел бы, может быть, очень и очень порядочный человек, но жизнь его сложилась в такую форму, что он стал служить подлым орудием для других.
Он и служил этим «другим» по-своему, честно и добросовестно.
После этого не удивительно, что речь панны, речь той панны, которую он, можно сказать, поставил на ноги, которую он, можно сказать, спас, несколько смутила его.
Чувство «честного» отношения к делу заговорило в нем.
«Надо отстранить ее, — подумал он, — она не благонадежна». Но другое чувство подсказало ему иную думу. Оно говорило: «смотри, какая она милая и хорошая девушка… и ведь она твоя… протяни руку, и твоя, только протяни…»
Руки пан Лубенецкий не протягивал, но на девушку посмотрел с особенным вниманием.
Панна Грудзинская в эту минуту полулежала на диване в самой предательской позе.
— Хорошо, панна, — проговорил он, любуясь ее соблазнительной фигуркой, — я буду вашим рыцарем… но… только… не более того…
— О, и этого довольно! — воскликнула Грудзинская, быстро спрыгнув с дивана. — Довольно и этого!.. и потому довольно, что пан понял меня… Пан понял, что я хочу в Москве повеселиться так же, как в Варшаве… Говорят, что здесь любят полек и предпочитают их своим… О, как это, должно быть, хорошо!