Представители элиты шотландских горцев придумали модернизированный вариант традиционного костюма и создали для него древнюю родословную. По иронии судьбы в этом им помогали имперские амбиции британцев, которые нанимали жителей Шотландского нагорья для установления колониального управления в Индии и Америке. За океаном шотландские полки были освобождены от выполнения Закона о тартане и начали носить килт из-за его целесообразности, как сделали это рабочие Роулинсона.
Различные шотландские полки также использовали разные рисунки тартана, чтобы отличаться друг от друга. Тревор-Роупер утверждает, что эта военная форма стала источником особых рисунков тартана, которые называются sett. Дресс-коды имперской армии того времени вдохновили «возрождение» древней одежды шотландских горцев.
По мнению Тревор-Роупера, родословная костюма шотландских горцев была составлена на основании необоснованных утверждений, поддельных документов и, разумеется, в сотрудничестве с производителями текстиля. Последние умели пользоваться случаем, когда он им предоставлялся, и с готовностью стали союзниками Лондонского общества Хайленда. Они подтвердили, что каждый рисунок на их складах был на самом деле тартаном конкретного клана.
Гордый своим приобретением покупатель не догадывался, что истоки многих «клановых» тартанов находились не в туманном скалистом Шотландском нагорье, а на окутанных смогом улицах английских промышленных городов и во влажном климате карибских колоний. К примеру, Тревор-Роупер пишет, что некоему «Клуни Макферсону… продали тартан… который теперь называется “МакФерсон”… Ранее его продавали оптом некоему мистеру Кидду, чтобы одевать его вест-индских рабов, и называли ткань “Кидд”, а до этого это был просто № 155»[156].
Но нет никаких сомнений в том, что тартан стал мощным символом шотландцев. Британцы, поначалу попытавшиеся запретить его, потом попробовали ввести тартан в мультиэтническую национальную идентичность, англо-кельтское e pluribus unum (единство в многообразии).
Действительно, история самого восстания якобитов была вплетена в объединенную британскую историю в основном благодаря роману Вальтера Скотта 1814 года «Уэверли». В нем молодой английский дворянин влюбляется в страстную жительницу Хайленда и присоединяется к восстанию якобитов. В романе молодой Уэверли спасает в бою жизнь британского офицера. После разгрома восстания его прощают и он женится на скромной дочери аристократа из Лоуленда. Эти две женщины как будто символизируют две Шотландии – неукротимый Хайленд якобитского восстания и цивилизованный Лоуленд, который предпочитает союз с Британией.
Такая ревизия истории, романтизировавшая восстания якобитов и преуменьшавшая националистическую угрозу, которая вдохновляла их на борьбу, позволила костюму шотландцев превратиться в своеобразную региональную традицию. К 1822 году был написан портрет короля Георга IV в тартане шотландских горцев[157], а в 1853 году королева Виктория учредила королевский тартан «Балморал», и эта традиция до сих пор сохраняется для королевской семьи[158].
Закон о тартане 1745 года был ответом на тревоги по поводу значения одежды в эпоху консолидации нации. Его действие и отмена доказали, что особая одежда может объединять или разделять нацию, а дресс-коды способны смягчить или усилить социальное разделение. И национальные правительства, и этнические группы использовали одежду и дресс-коды для выражения коллективных идеалов и устремлений.
По мнению историка Дэниела Леонарда Парди, «идея, что все взрослые мужчины должны носить стандартную одежду, постоянно обсуждалась в восемнадцатом веке»[159].
В революционной Франции свобода выбора одежды многим казалась логическим антидотом для иерархических регламентов старого режима, но некоторые хотели более надежных гарантий равенства, а именно обязательной национальной униформы, которую носили бы все граждане республики. Точно так же Юстус Мёзер, известный юрист и советник князя-епископа Оснабрюка [сейчас это Германия], в 1775 году настаивал, что национальная униформа может сплотить разделенный народ вокруг общих идеалов патриотической добродетели:
«Кажется абсолютно верным шагом обращение к нашему суверену по поводу униформы, дабы превратить ее в почетное платье для всех тех, кто работает на общее благо в равной, заслуживающей похвалы мере и ведет себя как достойный человек. Нет никаких сомнений, что поначалу ношение предписанного цвета нашего владыки или отказ от свободы выбирать одежду по своему желанию покажутся новой формой рабства. Тем не менее князь теперь может носить цвета своего друга-князя, не позоря свой герб, и человек, который… бескорыстно рискует жизнью ради своей страны, определенно имеет право на уважение и почет»[160].
Национальная униформа становится символом патриотизма. Но запрос на эгалитаризм не полностью преодолел древнюю потребность в социальных различиях. Национальная униформа Мёзера, как и более ранние регулирующие законы, сделала бы новый статус видимым, отличая знатного человека от простолюдина, ответственного гражданина от человека, уклоняющегося от исполнения долга, владеющего собственностью налогоплательщика от нищего нахлебника:
«Разумеется, это не пройдет без… определения того… кто имеет право на эту униформу… Этот человек должен владеть либо требуемой долей земли, либо надежным капиталом… чтобы тем самым исключить всех недостойных. Очевидно, что должно быть разумное число градаций в этом постановлении и что человек высокого ранга должен носить униформу, иначе украшенную, чем униформа простолюдина»[161].
Предложения национальной униформы гражданина обсуждались по всей Европе. К примеру, в 1791 году юрист Самуэль Симон Витте выступил против национальной униформы перед датской академией. Он настаивал на том, что самовыражение через одежду является одним из великих достижений западной цивилизации, которое отличает просвещенное общество от репрессивного, представляя собой уход от примитивных культур. Он отметил, что одежда – это больше, чем знак социального статуса, это средство создания себя:
«Через нее [человек] отображает и показывает себя, заявляет о себе и через нее он… представлен… Она может указывать, иллюстрируя их, на всевозможные типы моральных и личных характеристик и чувств, таких как величие, достоинство, благородное или простое происхождение, власть, богатство, отвага, гордость, невинность, скромность и даже различные градации добродетели и возраста… Костюм и мода на него обладают большей властью над характером и нравами людей, чем все законы и полицейские правила.
И эту силу следует признавать, тем более что сам костюм оказывает влияние незаметно, без давления…»[162]
Витте настаивал, что гражданская униформа будет «подавлять и душить вкус народа и низводить его до животного чувства варвара…»[163]. Взгляды Витте возобладали, и предложения гражданской униформы ни к чему не привели. Но по иронии судьбы в последующие десятилетия медленно развивалась международная униформа, и не через законы или декреты, а через обычаи и практику. Как и надеялся Мёзер, она стала вестиментарным признаком гражданской добропорядочности. Ее носили главы государств и обычные чиновники, титаны промышленности и клерки на жалованье, культурная элита и мелкая буржуазия.
Она позволяла с помощью бесконечного числа вариантов показывать социальный ранг. На протяжении примерно полувека мужчины от Мюнхена до Манхэттена массово приняли скромный ансамбль из брюк и пиджака из одинакового материала. Простой черный костюм стал ливреей и регалиями западного общества. По мере того как распространялось влияние Запада, он становился глобальным символом современности, индустриализации и просвещения.
Пудреный парик оставался одним из последних символов статуса старого режима, который был у всех на виду. Но были парики и Парики. Посмотрите на пятидолларовую банкноту, и вы увидите Томаса Джефферсона в модном для того времени парике. Многие полагают, что Джордж Вашингтон носил такой же парик, но на самом деле это не так. Он пудрил и укладывал собственные волосы так, чтобы они выглядели как парик.
У Джефферсона скромный парик, подходящий для представителя демократии. А теперь найдите портрет короля Людовика XIV, абсолютного монарха Франции при старом режиме. Вот на нем Парик. Эволюция мужского парика от пышного символа королевских привилегий, который предпочитал Людовик XIV, до аккуратного парика Джефферсона отражает меняющуюся природу символов статуса в годы, предшествовавшие великому мужскому отречению. Как и одежда в целом, парик стал не таким помпезным.
Более того, его социальное значение было трансформировано, а не просто приглушено, когда он уменьшился в размерах. Скромный парик Джефферсона не только отражает более скромные политические амбиции слуги народа при республике по контрасту с абсолютным монархом. Он воплощает фундаментально иной социальный статус, основанный на человеческих ценностях того времени, а именно практичности и индивидуальности, в противоположность старым символам божественного величия и великолепия. Великое мужское отречение преобразило символы статуса прошлого, превратив их из маркеров наследственных привилегий и рангов в знаки индивидуальности и личных заслуг.
Людовик XIV популяризовал пудреный парик, символ статуса, впервые использованный его отцом, Людовиком XIII (считается, что он скрывал лысину), но отражавший древний символизм. Длинные волосы издавна ассоциировались с королевской кровью. В самом деле, крупный авторитет XVIII века в области французской культуры Дени Дидро написал в своей «Энциклопедии»: «Длинные волосы были признаком чести и свободы среди древних галлов… отличительным знаком принцев крови… Другие мужчины носили коротко стриженные волосы… [и] длина стриженых волос зависела от ранга… Длинные волосы монарха стали… мерилом социального ранга»