Вильям Шекспир подхватил эту тему несколькими десятилетиями позже в «Гамлете», когда Полоний советует: «Рядись, во что позволит кошелек, /Но не франти – богато, но без вычур. /По платью познается человек». Точно так же английский поэт XVII века Роберт Геррик рекомендовал молодой женщине, желающей победить соперниц в любви: «Очарователен в одеждах беспорядок, /Игривые надежды распаляет… И юбка буйная любезно мне покажет… башмачок; /Тут ленточка, а там распущенный шнурок. / О, милый беспорядок больше будоражит!../ Скучна мне аккуратность строгих жен»[174]. (Перевод Валентины Сокорянской, из Интернета.)
Эти призывы к аристократической сдержанности обозначили начало долгого тренда на утонченность в одежде, кульминацией которого станет великое мужское отречение. Колониальная экспансия в XVIII веке и промышленная революция века XIX создали новые экономические возможности и новые технологии, подорвавшие эксклюзивность роскоши.
Все больше разбогатевших торговцев, купцов и финансистов могли позволить себе самый дорогой наряд, тогда как новые технические возможности помогли обеспечить рынок хорошо сшитой мужской одеждой. Броская роскошь больше не могла быть точным обозначением элиты, как это было в середине Средних веков. Но в отличие от своих предшественников из Средневековья и эпохи Возрождения представители элиты XVIII века не могли обратиться к государству, чтобы оно гарантировало эксклюзивность роскошной одежды.
Европейские общества либо уже свергли старые династические режимы, либо были в процессе их свержения. Это могли быть как постепенные и эпизодические изменения – английский переход от абсолютной к конституционной монархии, – так и более драматические перемены, например Великая французская революция. Выставление напоказ статусных привилегий не только не соответствовало моменту, но и могло быть просто опасным.
Но, разумеется, иерархия статусов выжила в новой форме, как и дресс-коды, которые делали ее видимой. В XVIII и XIX веках зародился новый вестиментарный код, отринувший старые ценности своих предшественников. Если закон не мог запретить роскошь выскочкам и нуворишам, то одна только роскошь перестала быть символом высокого статуса. С этого времени до наших дней новый, перевернутый с ног на голову снобизм предполагал, что чрезмерная роскошь – это признак дурного вкуса и низкого происхождения.
Как высокомерные Сничи Доктора Сьюза со звездами на животах сняли их, когда стоящие ниже их на социальной лестнице нашли способ прикреплять себе звезды на живот, так и элита отказалась от явной роскоши, когда эта роскошь стала слишком доступной. Лаконичность, беззаботность и непринужденная элегантность, которые некогда являлись незначительными мотивами, подчеркивавшими броское изобилие, стали главными символами статуса новой эпохи. Этому надо было учиться через постоянное и долгое пребывание в элитной среде. На смену статутам и указам пришли руководства по этикету.
После эпохи Просвещения вердикты констеблей и городских судов в отношении дресс-кодов уступили место мнению сверстников, родителей и опекунов.
В США домотканую одежду сменило «готовое платье», эмблемой которого стал демократичный черный костюм из каталога Brooks Brothers. Эгалитаризм выражался в почти вездесущем буржуазном стандарте одежды. Во время визита в США в 1834 году французский интеллектуал и дипломат Мишель Шевалье написал: «Каждый мужчина был одет в теплую верхнюю одежду. На каждой женщине – накидка и чепец по последней парижской моде… Какой контраст между нашей Европой и Америкой!»[175] Английская поэтесса леди Эммелин Стюарт-Уортли заметила, что «толпа в Соединенных Штатах – это толпа, одетая в тонкое сукно. Если мы говорим о толпе в республике, то это толпа в черных шелковых жилетах»[176].
Многие прославляли демократизацию модной одежды и связывали утонченность в одежде с гражданской добродетелью. К примеру, Томас Форд, которому предстояло стать губернатором Иллинойса, отмечал в 1823 году, что «рука об руку с гордостью по поводу одежды идут целеустремленность, развитие промышленности, стремление к знаниям и любовь к благопристойности»[177]. Другие мечтали о возвращении к более ранней поре эры простоты, правда, не всегда приверженность эгалитаризму была тому причиной.
К примеру, один американский критик пожаловался, что преобладание изящной одежды подрывает «все различия между богатыми и бедными… Люди самого низкого происхождения… изо всех сил стараются стать равными в одежде главным людям места жительства»[178]. К середине XIX века ньюйоркцы из числа элиты беспокоились:
«Возможно, навсегда ушло время, когда привилегированный класс мог монополизировать дорогую одежду… Я уже видел, по крайней мере, десяток подмастерьев в дешевых башмаках, но в бархатных жилетах, которые еще несколько лет назад привели бы в восторг [знаменитого французского денди] д’Орсэ»[179].
Этот комментарий одновременно раскрывает и «проблему» широкой доступности элегантной одежды, и ее решение. Автор все еще способен отличить подмастерьев по дешевым башмакам. Качественную обувь было труднее копировать за небольшую цену, и именно на нее предполагаемый социальный выскочка, скорее всего, мог не обратить внимания.
В самом деле до сих пор живо представление о том, что хорошо одетого человека легче всего отличить по обуви. Демократизация моды привела к тому, что появились более изысканные детали и более тонкие отличия, которые могли отделить моду высокого статуса от внешне похожей недорогой одежды. Бо Браммелл, чье имя является синонимом мужского чувства стиля, прославился сдержанностью в одежде. Он гениально превратил простоту в совершенство, которое требовало пристального внимания к дорогостоящим деталям. Джордж Брайан Браммелл был простого происхождения, но сумел подружиться с принцем Уэльским, когда они учились в Итоне в конце XVIII века, а потом стал заметной фигурой в лондонском высшем свете.
Многое из того, что касается Браммелла, окутано тайной и превратилось в легенду. Говорят, что после того, как принц даровал ему офицерское звание в элитном 10-м полку легких драгунов, или «королевских гусар», как их часто называли, Браммелл настоял на том, чтобы форма была изменена в соответствии с его собственным стандартом элегантности. Ходили слухи, что он нанимал двух перчаточников для изготовления одной пары перчаток: один шил пальцы, а другой конструировал ладонную часть. Пожалуй, наибольшую известность ему принесла тщательность, с которой он завязывал шейные платки.
Говорили, что он проводил перед зеркалом по несколько часов, пол вокруг был усеян шейными платками, смятыми в неудавшихся попытках достичь идеала, и их уже нельзя было надеть. Друзья и поклонники говорили, что каждый день на одевание у него уходило по пять часов, и он требовал натирать сапоги шампанским. Когда его спросили, сколько необходимо в год денег, чтобы поддерживать гардероб хорошо одетого джентльмена, Браммелл ответил: «При относительной экономии это можно сделать за 800 фунтов»[180], что сегодня соответствует 160 000 долларов США. В те времена семья опытного ремесленника жила примерно на 60 фунтов в год.
Несмотря на легендарную экстравагантность, главной отличительной чертой одежды Браммелла была ее простота. В аристократических салонах, которые он посещал, большинство мужчин все еще отдавало предпочтение парче, драгоценностям и другим роскошным украшениям. Браммелл, напротив, днем носил простой сюртук, а вечером надевал синий костюм и белый жилет.
Этот ансамбль «редко менялся, не был подчеркнут ни драгоценностями, ни духами, ни даже ненавязчиво акцентирован особенной или заметной деталью». Как пишет один из современников, Браммелл был «наиболее строго и сдержанно и наименее экстравагантно одетым из всех его знакомых. Такая неизменная умеренность… делала невозможным подражание ему, так как нечего было копировать»[181].
Историк Филипп Перро замечает, что во Франции в середине XIX века элите угрожали с двух сторон. С одной стороны, это были «подражающие… лавочники в лучшей воскресной одежде», а с другой стороны, «громкоголосые, вульгарные нувориши, стремящиеся неуклюже и яростно сойти за своих… Дешевое подражание бедняков и слишком пышное подражание богатых»[182]. В ответ на это неявный и сложный, хотя и практически неписаный дресс-код обеспечивал классовому статусу возможность, как всегда, оставаться видимым – для тех, кто знал, на что обратить внимание.
Существовали правильные наряды для ранних утренних часов дома, для более позднего утра, когда принимали посетителей, для послеполуденных часов, когда выходили из дома, для дневного чая и отдыха, для вечера и для ужина, для бала-маскарада, для приема гостей дома, для дневной службы и для вечерней службы в церкви, для свадеб, похорон, крещения и похода за покупками.
Все наряды менялись в соответствии со временем года, в соответствии с тем, в городе находится человек или в сельской местности, и, разумеется, в соответствии с тем, мужчина это или женщина. Чтобы быть хорошо одетым, требовалось и много одежды, и много знаний. Особый ансамбль был нужен для множества ситуаций, и человеку необходимо было знать, какой наряд соответствует тому или иному событию. Одежда стоило дорого, а знания хорошо охранялись. Эти знания передавались на примере или из уст в уста тем, кто находился в правильных социальных кругах, или собирались в трактатах по этикету, которые опять-таки предназначались для элиты, так как книги в переплете были роскошью, а грамотность была не слишком распространена.