Древние славяне — страница 3 из 3

КОРНИ СЛАВЯНСКОГО МИФОТВОРЧЕСТВА

Народное эпическое творчество южных славян — болгар, сербов, хорватов, македонцев, словенцев и других народов — представляет собой чрезвычайно интересное и самобытное проявление поэтического гения народных масс. В эпосе южных славян с большой силой отразились характернейшие черты этого рода устного поэтического творчества, утраченные частично или полностью в фольклоре других народов. В героических эпических песнях южных славян, в образах народных героев, воспетых в юнацких, хайдуцких и ускокских песнях, в народных балладах отражены не только важные стороны жизни народа, его эстетические и этические представления, но и выражены его высокие идеалы любви к родине, верности, товарищества, борьбы против иноземного порабощения, идеалы счастья и свободы. Дошедшая и сохранившаяся до нас эпическая поэзия южнославянских народов имеет своим основным содержанием героическую борьбу славян Балканского полуострова против чужеземных захватчиков — османских турок, поработивших их в конце XIV— начале XV в., уничтоживших их самостоятельную государственность, жестоко угнетавших на протяжении долгих столетий свободолюбивые славянские народы.

Наряду с этим главным содержанием героических песен болгар и сербов в них заметны также и отзвуки более ранних исторических событий и прежних общественных отношений, преданий более глубокой и древней старины, окутанных легендой, чудесным народным вымыслом и фантазией, уходящими своими корнями в славянское мифотворчество. Все это придает эпическим песням южных славян неповторимую прелесть, глубоко национальную окраску и своеобразие, воплощенные в художественных формах и образах, отшлифованных и отобранных великим коллективным творцом их — народом.

У западных славян — поляков, чехов, словаков и лужицких сербов — нет героических песен типа русских былин, русских исторических песен, украинских дум, исторических украинских песен, юнацких и хайдуцких сербских, хорватских и болгарских песен. Только восточные (русские и украинцы) и южные славяне сохранили героический эпос в песенной форме.

Мы не можем с уверенностью сказать, что западные славяне и в прежние времена не имели героических песен. Чем объяснить тот факт, что восточные и южные славяне до настоящего времени донесли героические эпические песни, а западные славяне таких песен не имеют — остается до сих пор не выясненным.

Анализируя героические эпические песни восточных и южных славян, мы отмечаем, что эпос одних славянских народов использует в большей мере художественные средства лирической песни, а эпос других — в меньшей. Русские былины из всего славянского героического эпоса представляют наиболее характерные по форме эпические песни. Что же касается юнацких и хайдуцких песен сербов, хорватов, болгар и македонцев, а также украинских дум и украинских исторических песен, то они значительно больше, чем русские былины и русские исторические песни, содержат в себе элементы лирических песен. Отдельные юнацкие песни южных славян и украинские думы по своей форме близки к балладам. Многие украинские думы очень близки по своей форме к балладам западных славян. Трудно бывает установить границы между чисто героической песней и песней лиро–эпической, между балладой и чисто лирической песней.

В напечатанных в нашем сборнике эпических и лирических песнях западных славян одни из песен будут ближе к эпическим, другие к песням лирическим.

Эпические и лиро–эпические песни западных славян записаны были главным образом в деревнях в XIX и XX вв. Все эти песни, несомненно, отражают взгляды и художественные нормы их исполнителей и слушателей XIX и XX вв. Вместе с тем эпические и лиро–эпические песни западных славян поют о событиях различных исторических периодов и эпох.

«Магабхарата, поэмы Гомера, древнегреческие сказания, наши былины, песни и сказки — все это драгоценности человечества, которые все мы обязаны беречь благоговейно. Все равно были ли эти произведения созданы творчеством соборным, коллективным или отдельными художниками–творцами, но они были приняты и обточены океаном народной души и хранят на себе явные следы его воли. В созданиях народной поэзии мы непосредственно соприкасаемся с самой стихией народа, чудом творчества воплощенной, затаенной в мерных словах поэмы или песни», — писал В. Я. Брюсов о народной поэзии («Далекие и близкие». М., 1912. С. 93). И эти его слова полностью относятся и к эпическим песням балканских славян. Каждая из них — частица, отдельная искрящаяся волна народного океана чувствований, дум, чаяний и переживаний.

БОЛГАРСКИЙ ЭПОС

КРАЛЬ ВЫЛКАШИН ГУБИТ МОМЧИЛОВУ ЛЮБУПеревод С. Городецкого

Накажи, Бог, Момчила юнака!

Ходит все по Новому Пазару!

Сам ходи, — зачем же вместе с любой?

Вот и люба, по делам хозяйским

Ходит все по Новому Пазару.

Встретила там краля Вылкашина,

И сказал ей прямо краль Вылкашин:

— С добрым утром, Момчилова люба!

Отвечает Момчилова люба:

— С добрым утром, краль Вылкашин.

И опять сказал ей краль Вылкашин:

— Рад я встрече, Момчилова люба!

Ты у Момчила в шелках гуляешь.

У меня бы ты в парче ходила.

Отвечает Момчилова люба:

— Если Момчила сгубить ты можешь, —

Можешь стать моим любимым.

И в ответ ей краль Вылкашин:

— Рад я встрече, Момчилова люба!

Если можешь Момчила нам выдать,

Выдавай, и мы его погубим.

Отвечала Момчилова люба:

— Почему бы Момчила не выдать?

И в ответ сказал ей краль Вылкашин:

— Рад я встрече, Момчилова люба!

Завтра утром мы, как только встанем,

Мы чуть свет поедем на охоту

Наловить хотим мы диких уток,

Диких уток — уток златокрылых.

Предложи ему со мною ехать

На охоту за болотной дичью,

На охоте мы его погубим.

Время к вечеру привечерилось, —

Накажи, Бог, Момчилову любу! —

Пробралась она в его конюшню

И дурное дело совершила:

Доброму коню спалила крылья

И под ними раны растравила,

Да и дегтем их еще натерла,

Саблю с ножнами свинцом спаяла.

Чуть зарею небо озарилось,

Разбудила Момчила его подруга:

— Поднимайся, Момчил, поднимайся!

Встань, вставай, юнак мой, поскорее!

Все юнаки на охоту едут,

Ты ж на мягких тюфяках заспался!

С мягких тюфяков поднялся Момчил,

И коня он вывел из конюшни,

Оседлал крылатого коня он,

Загремел он саблею дамасской,

На крылатого коня вскочил он

И помчался за дружиной дружной,

Вслед помчался, чтоб ее настигнуть.

Он настигнул краля Вылкашина,

Он настигнул, Момчил, добрый юнак.

А дружине краль Вылкашин молвил:

— Мой привет вам, дружная дружина.

Не ловите, други, дикой дичи,

Изловите Момчила–юнака,

Изловите, чтоб его сгубить нам.

Собралась вся дружная дружина

На поимку Момчила–юнака.

Все услышал Момчил, добрый юнак.

Поскакал обратно по дороге,

Вот он скачет по дороге ровной

И коню тихонько молвит Момчил:

— Мчись быстрее, — если не помчишься,

Я, юнак, и ты, мой конь, погибнем.

Конь тихонько говорит юнаку:

— Не робей, юнак наш храбрый Момчил!

Нам бы лишь до крепости добраться!

Но ведь крепость для тебя закрыта.

Накажи, Бог, Момчилову любу!

Любу, первую твою подругу!

Ведь она пробралась к нам в конюшню

И дурное дело совершила:

Опалила легкие мне крылья

И под ними раны растравила,

Да и дегтем их еще натерла,

Саблю с ножнами свинцом спаяла!

Все же добрый конь примчался в крепость,

Чуть к воротам крепости примчался,

Громко крикнул Момчил, добрый юнак:

— Добрый день, сестрица Ангелина!

Поднимись, сестра, открой ворота!

Отвечает милая сестрица:

— Ой, юнак, мой брат любимый!

Накажи, Бог, Момчилову любу,

Любу, первую твою подругу!

Оплела она меня обманом

И к столбу за косы привязала.

Встать, мой брат любимый, не могу я!

И сестре ответил добрый юнак Момчил:

— Напрягись, сестра, и косы вырви!

Косы снова вырастут, сестрица,

Сгинет брат, — другого не увидишь.

Напряглась любимая сестрица,

Напряглась и косы оборвала.

И пошла она в глубокие подвалы

И локтей взяла там девяносто

Полотна льняного, что белее снега,

И полотнище закинула за стену.

За полотнище схватился Момчил,

За него держась, полез на стену

И готов был стену перепрыгнуть.

Накажи, Бог, Момчилову любу!

Прибежала Момчилова люба,

Полотно льняное надрезала.

И сорвался Момчил, не во двор упал он.

Тут к нему примчался краль Вылкашин.

Встал, поднялся юнак добрый Момчил,

За дамасскую схватился саблю,

Тянет саблю, а она не лезет!

Тут промолвил юнак добрый Момчил:

— Здравствуй, здравствуй, краль Вылкашин.

Если Момчила сейчас погубишь,

Погуби и Момчилову любу,

Любу, первую мою подругу,

На сестре моей женись любимой!

И убил Вылкашин Момчила–юнака,

На широкий двор пошел Вылкашин,

И поднялся он в высокий терем,

И сказал он Момчиловой любе:

— Будь здорова, Момчилова люба!

Принеси мне Момчила сапожки,

Дай, попробую я их примерить!

Принесла сапожки Момчилова люба,

Стал примеривать их краль Вылкашин.

Он в сапожки Момчила обулся —

Две ноги в один сапог засунул,

Но его двумя ногами не заполнил.

И промолвил снова краль Вылкашин:

— Будь здорова, Момчилова люба!

Принеси мне Момчилову шубу,

Я попробую ее примерить.

Вот надел он Момчилову шубу,

Два аршина на земле остались.

И промолвил снова краль Вылкашин:

— Будь здорова, Момчилова люба!

Принеси мне Момчилову шапку,

Я попробую ее примерить.

Вот надел он Момчилову шапку,

До плечей она его накрыла.

Наконец промолвил краль Вылкашин:

— Накажи тебя бог, злая люба!

Предала ты славного юнака!

Был сильнее всех юнаков Момчил,

Так же и меня сгубить ты можешь.

И сгубил он Момчилову любу,

Полюбил он Момчила сестрицу.

МАРКО ОСВОБОЖДАЕТ ТРИ ВЕРЕНИЦЫ РАБОВПеревод С. Городецкого

Села с Марко мать его за ужин.

Только села, грудь свою открыла

И взмолилась к храброму юнаку:

— Сын мой милый, Королевич Марко,

Не моим ли молоком ты белым,

Не моей ли, мальчик, белой грудью

Ты питался, мой сынок, три года?

Твой отец, когда ходил к обедне,

Не носил юнацкого оружья,

Кровь не проливал он в воскресенье.

Рано утром Марко Королевич,

Рано утром до зари румяной

Стал будить свою жену он:

— Встань, проснись, любимая Еленка,

Встань, голубка, принеси воды нам,

Чтоб мы свежею водой умылись.

Встань, родная, платье принеси нам,

Чтобы мы оделись понарядней!

Вместе к утрени пойдем мы в церковь,

К утрени пойдем мы, к литургии,

Чтоб пречистых тайн причаститься.

Поднялась любимая подруга,

Поднялась и спрашивает друга:

— Дорогой мой Королевич Марко,

Оседлать коня ты не велишь ли,

Принести юнацкое оружье?

— Нет, оружья, милая, не трогай!

Мать моя вчера меня просила,

Заклинала грудью своей белой,

Чтоб мы, в церковь Божью собираясь,

Вышли без юнацкого оружья.

Ты оружья, милая, не трогай!

И Еленка подала умыться,

Принесла нарядную одежду.

Нарядился Королевич Марко.

А что сделала еще невеста?

Ретивого Шарца оседлала,

Принесла его кривую саблю,

Саблю гибкую, что можно спрятать,

Можно спрятать в сумке переметной.

Саблю гибкую она скрутила,

Скрыла саблю в сумке переметной.

Дважды, трижды возвращалась к Шарцу

И коню наказывала строго:

— Полетишь ты, Шарц мой быстроногий,

Понесешься прямо по дороге.

Как увидишь где–нибудь ты рабство,

Подымай ее на злое рабство.

Если ж рабства ты в пути не встретишь,

Не показывай той гибкой сабли.

Вот выходит Королевич Марко.

Вывела ему коня Еленка,

Вывела она красавца Шарца,

Подвела его к большому камню,

Чтоб в седло вскочил проворней Марко.

Вставил Марко одну ногу в стремя,

Ловко вставил и другую ногу,

Конь помчал его широким полем,

Через лес направился зеленый.

Оглянулся Марко Королевич —

Глядь — у леса вся листва пожухла.

Юнак Марко к лесу обратился:

— Лес ты, лес мой, что ты оголился?

Или изморозь тебя спалила?

Иль тебя секира порубила,

Иль тебя, мой лес, пожгло пожаром?

Оголенный лес ему ответил:

— Ой ты, Марко! Королевич Марко!

Нет, не изморозь меня спалила,

Не секира злая порубила,

Не огонь пожег меня пожаром!

Проходили тут три вереницы,

Скованных рабов три вереницы,

А вели их черных три арапа.

А в одной юнаки молодые,

Женихи — им под венец идти бы! —

А в другой девицы молодые,

Все невесты — под венец идти бы!

В третьей веренице все молодки

С малышами на руках, сынками.

И от жалости к ним я поблекнул.

Припустил тут Шарца Королевич Марко,

И погнал его сквозь темное ущелье,

И нагнал три жалких вереницы,

И нагнал и перегнал их Марко.

Вслед ему одна рабыня закричала:

— Ой ты, братец, Королевич Марко!

Как же не узнал меня ты, братец?

Я молилась Богу днем и ночью,

Чтоб нагнал меня ты на дороге.

Ты ж нагнал меня и едешь мимо!

Осадил тут Шарца Королевич Марко,

Подождал, пока пройдут рабыни,

И спросил молодку, что кричала:

— Ой, рабыня, девушка–невеста,

Как узнала, что зовусь я Марко?

Отвечает девушка–рабыня:

— Ой ты, Марко! Королевич Марко!

Неужель меня ты не узнаешь,

Неужели мимо ты проедешь?

Вспомнишь ты меня или не вспомнишь?

Помнишь, как мятеж поднялся первый,

Поднялись болгары храбрым войском,

И пошел ты, Марко, с этим войском?

Семьдесят ты получил ранений,

Семьдесят тех пулевых ранений,

Восемьдесят сабельных ударов,

А на Шарце не было им счету.

Матушка моя была знахаркой

И тебе те раны врачевала,

Трижды в день она их пеленала,

Развязав их, пеленала снова.

Я была тогда девчонкой малой,

И стирала я тебе повязки.

Отвечал ей Королевич Марко:

— Неужели это ты, Янинка?

— Это я, мой Королевич Марко,

Это я, мой братец ненаглядный!

Тут воскликнул Королевич Марко:

— Слушайте вы, три арапа черных!

Дам вам двести золотых червонцев,

Дайте волю девушке–рабыне!

Три арапа черных отвечают:

— Проезжай, болгарин сумасшедший!

Есть и для тебя звено цепное,

И тебя мы в плен возьмем, болгарин,

И тебя погоним, как барана,

Вожака–барана впереди овечек!

Вновь воскликнул Королевич Марко:

— Слушайте вы, три арапа черных!

Дам вам триста золотых червонцев,

Дайте волю девушке–рабыне.

Отвечали черных три арапа:

— Проезжай, болгарин сумасшедший!

А не то и сам рабом ты станешь!

Рассердился Королевич Марко,

Разъярилось сердце у юнака.

Он отстал немного от арапов,

Соскочил с коня он Шарца наземь,

Наломал осколков от утесов,

Глыбы стал бросать в арапов черных.

Шарец, добрый конь, ему промолвил:

— Ой ты, Марко! Королевич Марко!

Ведь твоя любимая впервые

Свернутую саблю положила,

Положила под суконную попону,

В переметную из шелка сумку.

Возьми саблю, Королевич Марко,

Сил своих, моих не трать напрасно!

А ударь ты саблей на троих арапов!

Сунул руку Марко в шелковую сумку,

Быстро вынул свернутую саблю

И пошел рубить арапов черных.

И разбил он на рабах вериги.

Каждому дал два иль три червонца

И наказывал им, деньги раздавая:

— Как дойдете вы до Нового Пазара,

Покупайте башмаки себе на ноги,

Покупайте, чтоб босыми не ходить вам.

Одевайтесь, чтоб нагими не ходить вам,

Покупайте хлебушка покушать,

Завтра день великий — Пасха.

И помчался Королевич Марко,

Чтоб поспеть к заутрене, к обедне,

И приехал в монастырь Дечанский.

Был в монастыре игумен старый,

Он глядел в окно волоковое —

Не приехал ли к нему владетель?

Уж приспело время уходить из церкви!

И увидел вдруг игумен старый:

По двору вкруг церкви ходит Марко,

Ходит, водит Шарца — прохлаждает;

Ну а в церковь Божию не входит.

Поглядел игумен старый, вышел,

И сказал старик юнаку Марко:

— Здравствуй, наш владетель, здравствуй!

Чем же мы тебя так рассердили,

Что не хочешь ты войти к нам в церковь?

Отвечает Королевич Марко:

— Здравствуй ты, игумен старый, здравствуй!

Нет, не вы мне сердце рассердили!

Кровь я пролил, пролил в воскресенье.

Порубил я черных трех арапов,

Волю дал рабам, трем вереницам,

По два, по три им червонца роздал,

Чтобы каждый мог купить, что хочет.

Потому–то в церковь я войти не смею,

И не смею я принять причастье.

Мать меня вечорось заклинала

Кровь не лить людскую в воскресенье.

Не хотел я сам кровопролитья,

Но моя любимая впервые.

Положила свернутую саблю

В переметную из шелка сумку.

На куски посек я черных трех арапов.

Потому и в церковь я войти не смею.

И сказал ему игумен старый:

— Ой ты, Марко! Королевич Марко!

Дам как раз тебе я три причастья:

Для тебя одно, для матери второе,

Третье дам я для твоей любимой,

Что дала тебе тугую саблю.

И три раза причастил он Марко.

ДАМЯН–ВОЕВОДА И ПАНДАКЛИЙСКИЙ СУЛТАНПеревод М. Замаховской

Вышел Дамянушка в рощу,

В зеленый во лес еловый,

Еловый да кизиловый.

С ним триста верных юнаков,

Боснийцев семеро храбрых,

Несущих семь стягов алых,

И трое повстанцев–клефтов.

Софри дорогие вынес,

Златые расставил блюда

На скатертях белоснежных,

Нарезал белого хлеба

И накромсал он барашков,

Жареных, свежих барашков.

Вино остудил он в чашах,

Кушать и бражничать сели.

Ели они, эх, поели,

Пили они, эх, испили!

Хмелеет первый повстанец,

И говорит он Дамяну:

«Дамян ты наш, воевода,

Султан карателей выслал,

Тот ли султан пандаклийский.

В поле сочтешь ты травку —

Карателям счета нету».

И клефту Дамян ответил:

«Ступай, ступай, клефт мой верный,

Ступай, стереги наш лагерь».

Пирует Дамян–воевода,

Хмелеет второй повстанец,

И говорит он Дамяну:

«Не медли, Дамян, не медли —

Отряд карателей близко.

В чаще сочтешь ты листья —

Карателям счета нету».

И клефту Дамян ответил:

«Ступай, ступай, клефт мой верный,

Ступай, стереги наш лагерь».

Пирует Дамян–воевода,

Забот и тревог не зная.

Хмелеет третий повстанец,

И говорит он Дамяну:

«Дамян, иль ты не наелся?

Дамян, иль ты не напился?

Отряд карателей близко.

В море песчинки сочтешь ты —

Карателям счета нету.

Враги возьмут нас живыми».

И тут лишь Дамян поднялся,

Поднялся и в пляс пустился,

Тонкую вытащил саблю,

Дамянову тонкую саблю,

Что много голов срубила.

Он саблей той замахнулся

И громким голосом крикнул:

«Я не боюсь, не страшуся

Тебя, султан пандаклийский,

Султан, ты, пес шелудивый!»

Едва Дамян это крикнул,

Каратели подоспели.

Дамян вовсю развернулся.

Как влево он размахнулся,

Как вправо он повернулся —

Один султан и остался.

Султан говорит Дамяну:

«Дамян, воевода грозный,

Прошу, молю тебя слезно:

Ты голову не руби мне, —

Ты выколи глаз один мне,

Одну отруби мне руку,

Одну отруби мне ногу,

Чтоб мне ходить–побираться,

Ходить, рассказывать людям,

Какой ты лихой воевода!»

СВИНОПАС МИХАЛЬЧОПеревод Е. Книпович

Посватала раз Милица,

Милица — сама царица, —

Посватала раз Иванчо

За девушку котловчанку:

Гостей созывать послала

И свахе она наказала,

Кого приглашать на свадьбу,

Кого из родни уважить.

Да только звать не велела

Племянников–лиходеев,

Затем, что они пьянчуги,

Пьянчуги и забулдыги,

Напьются, ножи достанут

И в драку, гляди, полезут.

Родню пригласила сваха,

Кумовьев пригласила сваха,

Племянников–лиходеев

Не пригласила сваха.

Прошло два дня и две ночи,

Прошло три дня и три ночи,

Но нет невесты — не едет.

Милица, сама царица,

Милица диву дается.

На гору взошла Милица

И видит — вьется дорога;

Не видно свадьбы, не едет!

Уж нет ли беды нежданной?

Вдруг видит Милица: туча

Над полем плывет, чернея.

То гонит чабан Никола

По полю овечье стадо.

«Эй, храбрый овчар Никола! —

Сказала ему Милица, —

Прошу, окажи мне милость,

Ступай по дороге в Котел,

В богатый и славный Котел,

Узнай, окажи мне милость —

Уж нет ли беды нежданной.

Не едет свадьба, не едет!»

Ответил овчар Милице:

«Мне ехать опасно в Котел,

В богатый славный Котел.

Там жадный гостит Маджарин

И с ним душегубец Марко.

Узнают меня и схватят.

Опасно мне ехать в Котел.

Но есть у меня, Милица,

Есть братец меньшой, да храбрый.

Он в поле широком вырос,

Он вырос в лесу дремучем,

Средь леса в зимней овчарне.

А братца того меньшого

Зовут свинопас Михальчо».

Отправилась в лес Милица,

В чащобу пошла царица.

В чащобу к зимней овчарне,

К овчарне — искать Михальчо,

Удалого свинопаса.

Вдруг видит, идет детина,

Нечесаный, неумытый,

Холстиной рваной прикрытый.

Спросила его царица:

«Скажи, где найти Михальчо,

Молоденького свинопаса,

Меньшого брата Николы?»

Детина, смеясь, ответил:

«Зачем ты ищешь Михальчо,

Молоденького свинопаса?»

И поняла тут Милица,

Что сам Михальчо пред нею.

«Михальчо, мой милый голубь,

Соколик родной, Михальчо,

Женить я хочу Иванчо,

Иванчо — родного сына.

Невесту ему сыскала.

Прошло два дня и две ночи,

Прошло три дня и три ночи,

Не едет свадьба, не едет.

Пошел бы ты, милый, в Котел,

В богатый и славный Котел.

Узнал бы ты, милый сокол,

Уж нет ли беды нежданной!»

Как только услышал Михальчо

Слова Милицы–царицы,

От радости он зарделся,

Вскипело радостью сердце.

Надел он свою шапчонку,

Шапчонку–невеличку

Из шкур серо–бурых волчьих,

Накинул тулуп на плечи,

Тулупчик свой недомерок

Из шкур девяти медвежьих,

Коня оседлал поспешно,

Взнуздал уздою железной,

Железной в три ока весом,

Седло подтянул подпругой,

А сбоку топуз привесил,

Топуз не большой, не малый,

А весом на тридцать ока.

Вот сел на коня Михальчо,

За повод рукою взялся,

Взыграло конское сердце,

И конь заплясал на месте:

И камни ногами выбил,

Метнул их в синее небо.

«Михальчо, голубчик милый, —

Сказала ему Милица, —

Когда ты приедешь в Котел,

Не дергай узды железной,

Коня не яри, Михальчо.

Там нынче гостит Маджарин

И с ним королевич Марко.

Убьют тебя, голубь милый,

Убьют, ни за грош погубят!»

Михальчо не внял совету —

Как только он в Котел въехал,

То дернул коня за повод.

Взыграло конское сердце,

И конь заплясал на месте

И вышиб ногами камни,

Стал город камнями рушить.

Увидел всадника Марко

И крикнул Филиппу громко:

«А ну–ка, Филипп Маджарин,

Ступай дурачку навстречу.

За аргамака не жалко

И двести отдать дукатов.

А станет дурак перечить —

Коня отбери насильно».

Маджарин пошел к Михальчо,

Сулил дураку дукаты.

И двести сулил, и триста,

А тот даже глаз не поднял.

Как крикнул Филипп Маджарин, —

Склонились дубы и скалы:

«Отдай скакуна мне, дурень,

Не дашь — отниму я силой,

В бою отобью юнацком!»

Тут поднял топуз железный

Михальчо, простой детина,

Nопузом взмахнул, играя,

И тотчас Филипп отъехал

И путь уступил поспешно

Молоденькому свинопасу.

Михальчо коня пришпорил,

Подъехал к дому невесты,

А тут котловчане злые

Пять кольев в землю забили

Да так Михальчо сказали:

«А ну, перепрыгни колья, —

Тогда отдадим невесту!»

Михальчо ногой притопнул,

Нечесаный, неумытый,

Тогда котловчане злые

Коней привели ретивых,

Друг с другом коней связали:

«Коль ты коней перепрыгнешь,

Тогда отдадим невесту!»

Михальчо ногой притопнул,

Подпрыгнул и перепрыгнул.

Тогда котловчане злые

Трех девушек синеглазых, —

Беляночек, русокудрых,

Как вишни, друг с другом схожи

И обликом и именами, —

Поставили перед парнем.

Одну позовешь — и тотчас

Все три тебе отвечают.

«Коль сможешь узнать невесту,

Ее отдадим, не споря».

Взглянул на девиц Михальчо,

За пазуху сунул руку

И вытащил горсть жемчужин,

Жемчужин розово–белых

И бросил всю горсть на землю.

«Которая здесь невеста, —

Пусть жемчуг с земли поднимет,

Пусть жемчуг возьмет в подарок!

А две другие подружки

Пусть станут скорей в сторонку,

Да так, чтоб мне было сподручней

Всех трех увезти с собою!»

Как только он слово молвил,

Невеста к земле нагнулась,

Схватил ее тут Михальчо,

В седло, улыбаясь, вскинул:

«Тебя увезу к Иванчо!»

Нагнулся с коня Михальчо,

Вторую белянку поднял:

«Тебя отвезу я к Петко!»

И снова с коня нагнулся

И третью белянку поднял:

«Ты будешь моей женою!»

Хлестнул он коня и свистнул,

И конь полетел, как птица.

Вдруг слышит сзади погоню —

То скачет Филипп Маджарин

И с ним королевич Марко.

Увидел Филипп Михальчо,

Топуз свинопаса вспомнил

И крикнул со злобой Марку:

«Зазорно, Марко, нам будет

Ни с чем домой ворочаться!

Какими глазами станем

Смотреть мы в глаза юнакам?»

И Марко крикнул со злобой:

«Ох, горе, Филипп Маджарин!

Пойди, побратим мой верный,

Пойди, позови Арапа.

Арапчин чернее ночи,

Он нас поудалей будет.

Ты двести отдай дукатов

И двести отдай, и триста —

Пускай нам Арап поможет,

Пускай догонит Михальчо,

Пускай отобьет невесту!»

Поехал Филипп Маджарин

И вызвал Филипп Арапа.

А тот ему слово молвил:

«Когда он один, без Петко —

Молоденького овчара, —

Ну, что ж, я помочь согласен.

Сейчас коня оседлаю».

Ответил Филипп Маджарин:

«С ним не было брата Петко,

Один он, Арап, не бойся!»

Арап подтянул подпругу,

Вскочил на коня лихого,

Ретивого, вороного,

Помчался птицей в погоню.

Услышал Михальчо топот,

Увидел вдали Арапа

На черном коне ретивом,

Но даже руки не поднял.

Топузом своим огромным

Ударил Арап Михальчо,

А тот не повел и бровью

И только сказал, поморщась:

«Не блохи ль меня кусают?»

Коня повернул Михальчо

И крикнул, смеясь, Арапу:

«Как я потерпел маленько,

Так ты потерпи, чумазый!»

Топуз он достал железный,

Ударил им в грудь Арапа,

И тот на куски раскололся.

СЕРБСКИЙ ЭПОС

КТО ЛУЧШИЙ ЮНАК?Перевод Н. Кравцова

В Крушевце было в корчме высокой,

Воеводы пили там, гуляли,

А когда вина они напились,

Заводили спор между собою,

Кто юнак меж ними будет лучший?

И решили спьяну воеводы, —

Лучший будет воевода Янко,

Самый худший — Королевич Марко.

На решенье Марко не озвался,

Пьет вино в корчме и пьет спокойно;

Выходил потом во двор корчмы он,

Чтоб и Шарца напоить червленым.

А как глянул пред собою Марко

В ровно поле около Крушевца,

А там едет великан какой–то,

На юнацком на коне кауром,

И в руках сосну он с корнем держит,

Тень себе он из ветвей устроил.

Как увидел Королевич Марко,

Возвратился в пьяную корчму он,

И сказал так воеводам Марко:

«Юнак едет на Крушевском поле,

Мы такого не видали сроду,

Сюда едет прямо он в Крушевец,

Как придет — скорее все вставайте,

Чтоб уважить силу и юнацство!»

Воеводы отвечали Марку:

«Не подумаем пред ним вставать мы

Или чашу поднести из чести».

В это время подъезжал Арапин,

На корчму свою опер он елку,

А под ней корчма к земле пригнулась.

Привязал он к воротам гнедого,

И закрыл он за собою двери,

И входил в высокую корчму он.

Все схватились сразу воеводы

И дают Арапу чашу в почесть,

С ними тоже Королевич Марко.

Не вставал лишь Банович Секула,

Не поднес Арапину он чаши.

Удивился этому Арапин

И сказал тогда Секуле с сердцем:

«Курвин сын ты, Банович Секула!

Встать не хочешь ты передо мною

И вином меня честить не хочешь?

Так пойдем померяемся в поле».

Так сказал он, из корчмы он вышел,

А за ним идет Секула молча,

Он идет, надеется на дядю:

При нужде ему поможет Янко.

Даже глянуть на Арапа страшно!

Как схватил Арап Секулу в руки,

Стиснул он его за бело горло

И ударил о холодный камень.

Крикнул — пискнул Банович Секула,

Раз он крикнул: «Мать моя, беда мне!»

А другой он: «Помогай мне, Янко!»

Рад Иван помочь ему — да страшно.

Говорил ему Кралевич Марко:

«Не помогут тебе мать и дядя,

Разве Бог да слабосильный Марко!»

Длинную он саблю вынимает,

Снял он ею голову Арапу,

А назад как оглянулся Марко,

А все двадцать воевод бежали,

По Крушеву–полю рассыпались,

И вернул их еле–еле Марко.

А когда в корчму они вернулись,

Они сели, пить вино начали;

А как снова спор пошел меж ними,

Кто юнак меж ними будет лучший?

Все сказали: «Королевич Марко».

КОРОЛЕВИЧ МАРКО–ПАХАРЬПеревод П. Эрастова

Пьет вино наш Марко–королевич

С матерью–старухой Ефросиньей.

А когда вина напились оба,

Укорять старуха стала Марка:

«Сын мой милый, королевич Марко!

Ты оставь, сынок мой, четованье —

Зло к добру еще не приводило,

Да и мне, старухе, надоело

Все стирать кровавые одежды!

Запрягай–ка лучше в плут волов ты

И паши ты горы и долины,

Сей, сынок, ты белую пшеницу

И корми себя и мать–старуху».

Марко мать родимую послушал,

В плуг волов запряг он круторогих,

Но не пашет горы и долины —

Пашет он султановы дороги.

Вдруг навстречу турки–янычары,

Три мешка несут они с деньгами,

С Марком турки разговор заводят:

«Эй ты, Марко, не паши дороги!»

«Эй вы, турки, не топчите пашни!»

«Эй ты, Марко, не паши дороги!»

«Эй вы, турки, не топчите пашни!»

А когда ему поднадоело,

Поднял Марко плуг с волами вместе,

Перебил всех турок–янычаров,

Взял от них он три мешка с деньгами

И к старухе матери отнес их:

«Вот тебе, что напахал сегодня!»

СМЕРТЬ МАРКА КРАЛЕВИЧАПеревод Н. Гальковского

Рано едет Королевич Марко

В воскресенье — до восхода солнца

По Урвину, краем синя моря.

А когда был Марко на Урвине,

Стал тут Шарец часто оступаться,

Оступаться, лить горючи слезы.

Опечалился Кралевич Марко,

Говорил он своему Шарину:

«Что ты, Шарец? Что, слуга мой верный?

Лет уж сто и шестьдесят, как вместе

Я с тобой, Шарин, не расстаюся;

Никогда ты так не оступался.

А теперь ты оступаться начал,

Оступаться, лить горючи слезы.

Видно, скоро быть беде великой

Над моей или твоей главою».

Говорить еще не кончил Марко,

А с Урвина отвечает вила,

Подзывает Кралевича Марка:

«Побратим мой, Марко Королевич!

Знаешь ты, что Шарец предвещает?

Конь тебя, хозяина, жалеет.

А расстаться скоро вам придется».

Отвечает Королевич виле:

«Заболей ты, бела вила, горлом!

Как же с Шарцем мне моим расстаться?

Городов, земель прошел я много,

Обошел я и Восток и Запад, —

Не нашел коня я лучше Шарца,

Как юнака нет меня сильнее.

Не расстанусь с Шарцем я вовеки,

Жив пока на этом белом свете».

Отвечает ему бела вила:

«Побратим мой, Королевич Марко!

Не отнимут у тебя Шарина,

Не умрешь ты, Марко, от юнака,

Не умрешь ты и от острой сабли,

От копья и тяжкой топузины,

Никого ведь нет тебя сильнее.

А умрешь ты, побратим мой, Марко,

От судьи, небесного владыки.

Если, Марко, мне не хочешь верить,

То, как будешь на верху планины,

Обернися от себя налево —

И увидишь тонкие две ели:

Они сверху опустили ветки

И листом зеленым все закрыли.

Между ними ты найдешь колодец,

А как только повернешь коня ты,

Слезь ты с Шарца, привяжи за елку,

И нагнувшись, ты взгляни в колодец:

Там в воде лицо свое увидишь,

И увидишь там, когда умрешь ты».

И послушал белую он вилу.

Как поднялся к самой он вершине,

Поглядел он справа и налево

И увидел тонкие две ели,

Они сверху опустили ветки

И листом зеленым все закрыли.

А как Марко повернул тут Шарца,

Слез с коня и привязал за елку,

И нагнувшись, глянул он в колодец,

И в воде лицо свое увидел,

И увидел, что умрет он скоро.

Пролил слезы и сказал тут Марко:

«Свет ты лживый, цвет ты мой прекрасный!

Чуден был ты, да ходил я мало:

Триста лет лишь я гулял на свете!

Вот — конец, со светом я прощаюсь».

Вынул Марко кованую саблю,

Подошел он к своему Шарину,

Снял он саблей голову Шарину,

Чтобы туркам Шарец не достался,

Чтоб никто из турок не работал,

Не возил бы воду на Шарине.

Как убил коня своего Марко,

Закопал его в сырую землю.

(Своего Шарина хоронил он

Лучше брата своего Андрея.)

Перебил свою он остру саблю,

На четыре части перебил он,

Чтоб она не доставалась туркам,

Чтобы ею турок не хвалился,

Что он саблей Марковой владеет,

Чтоб не кляли христиане Марка.

Поломал копье на семь обломков

И забросил их на ветви ели;

Марко взял свой буздован тяжелый,

Взял его своей рукою правой

И забросил с Урвина–планины,

Он в морскую глубину забросил,

И топузу говорил тут Марко:

«Если сам всплывет топуз тяжелый,

То, как я, другой родится витязь».

А как Марко истребил оружье,

Вынимал из пояса чернила,

Из кармана чистую бумагу,

И писал на той бумаге Марко:

«Если будет ехать кто Урвином

У колодца, у зеленых елей,

И увидит Кралевича Марка, —

Пусть он знает, что скончался Марко.

Подле Марка здесь найдет он деньги,

Он найдет три пояса дукатов.

Первый пояс отдаю тому я,

Кто в земле мое схоронит тело;

А другой — на украшенье храмов;

А слепцам да сухоруким нищим

Отдаю я пояс свой последний:

Пусть калеки ходят белым светом,

Пусть поют и вспоминают Марка».

Как окончил Марко завещанье,

Он его подвесил к ветке ели,

Чтобы видно было всем с дороги,

А чернила бросил он в колодец.

Снял с себя зеленую доламу,

Расстелил ее под тонкой елью,

А потом перекрестился с верой

И улегся на своей доламе,

Соболь–шапку на глаза надвинул.

Так лежал, покуда не скончался.

И лежал он целую неделю.

Кто идет путем–дорогой мимо

И увидит Кралевича Марка,

Всякий думал, что уснул он крепко,

И далеко вкруг его обходит,

Чтоб покоя не тревожить Марка.

Где удача, там и неудача;

Где несчастье, там бывает счастье:

Шел, по счастью, этою дорогой

Святогорец проигумен Васа

Со своим послушником Исайей.

Как увидел святогорец Марка,

Стал махать послушнику руками:

«Тише, сын мой! Не тревожь ты Марка, —

Он со сна сердит порой бывает,

Он обоих погубить нас может».

Да увидел он над спящим Марком,

Он увидел белый лист бумаги;

Васа взял и прочитал бумагу:

Говорилось в ней, что умер Марко.

Васа слез с коня и труп пощупал:

Уж давно лежит тут Марко мертвым.

Полилися слезы у игумна,

Жалко было Марка святогорцу.

Снял он с Марка пояса с деньгами,

Отпоясал, себе припоясал.

Думу думал Васа проигумен:

Где бы Марка схоронить приличней?

Думу думал, — он одно придумал:

На коня клал мертвого он Марка,

Осторожно свел коня на берег.

Положил потом его на лодку,

Вез его он на Святую гору,

Внес его в Вилиндарскую церковь

И служил, как должно над умершим,

Отпевал умершего героя.

Посреди Вилиндарского храма

Хоронил игумен Васа Марка.

Но над Марком ни креста, ни камня

Не поставил святогорец Васа,

Чтоб никто не знал, где он схоронен:

Много было недругов у Марка.

СТАРИНА НОВАК И КНЯЗЬ БОГОСАВПеревод Н. Гальковского

Пьют вино у князя Богосава

Радивой со Стариной Новаком

Над ключом воды студеной в Босне.

Как вином юнаки подкрепились,

Богосав и говорит Новаку:

«Старина Новаче, побратим мой!

Расскажи, дай Бог тебе здоровья,

Ты с чего ушел хайдучить в горы?

И какая у тебя неволя

По горам ходить ломая шею,

Ремеслом хайдучьим заниматься?

Ты уж стар, тебе не то уж время!»

А Новак на это отвечает:

«Богосав, мой побратим ты милый!

Ты спросил, и я скажу всю правду:

Из–за лютой я нужды хайдучу…

Может быть, ты помнишь, да и знаешь,

Как Ирина, Джюрджева супруга,

Начинала Смедерево строить?

У нее поденщиком служил я,

И служил ей целые три года,

Подвозил и камень и деревья

На своих волах, своих телегах.

И за эти целые три года

Мне не дали пары, ни динара,

Я онуч не заслужил на ноги!

Но и это б я простил Ирине.

Как готово Смедерево было, —

Стали строить башни и бойницы,

Золотить ворота и окошки.

Тут Ирина подать наложила:

Золота три литра с каждой хаты, —

Это будет, побратим мой милый,

По три сотни золотых дукатов!

Кто имел и внес такие деньги,

Тот остался жить, как жил он прежде.

Был я бедный, бедный–небогатый,

Подати не заплатил Ирине:

Взял я заступ — им я ей работал —

И ушел я с ним хайдучить в горы.

Но нигде не мог я удержаться

Во владеньях проклятой Ирины.

И бежал я до студеной Дрины,

А оттуда Босной Каменистой;

Так дошел до самой Романии,

Тут турецких сватов повстречал я:

Едут сваты с красною невестой.

Турки–сваты с миром проходили;

Лишь жених на борзом иноходце

Мимо с миром не хотел проехать:

Взял он в руки плеть с тремя бичами —

А на каждом медный наконечник, —

По плечам стал бить меня он плетью.

Три раза молил я Богом турка:

«Заклинаю счастьем и геройством,

Заклинаю и веселой свадьбой:

Проходи, жених, ты мимо с миром, —

Сам ты видишь: человек я бедный».

Но оставить он меня не хочет,

По плечам меня стегает плетью.

Тут терпеть мне стало не под силу,

Да и крепко сердцем разлютился:

Снял с плеча я заступ мой тяжелый

И ударил на коне я турка, —

Так легонько я его ударил,

Что с коня он на землю свалился,

К жениху я подскочил проворно,

Два–три раза я его ударил:

Тут на месте он с душой расстался;

Запустил в его карманы руку,

Там нашел я три мешочка денег,

И себе за пазуху я спрятал.

Снял я саблю с пояса у турка,

Прицепил себе я эту саблю,

Свой же заступ бросил я у трупа,

Чтобы было чем копать могилу;

На коня турецкого садился

И поехал в горы Романии.

Турки–сваты видели все это,

Только мне они не помешали:

Не хотели или побоялись.

Вот уж сорок лет в горах живу я.

Полюбил я больше эти горы,

Чем свой двор, который там покинул.

Стерегу здесь горные дороги,

Жду–пожду сараевских торговцев,

Отнимаю серебро и злато,

И сукно, и платье дорогое;

Одеваюсь вместе я с дружиной.

Я готов бежать и дожидаться,

И стоять в бою на страшном месте.

Никого на свете не боюсь я».

СТАРЫЙ ВУЯДИНПеревод Г. Можаровой

Девушка свои глаза ругала:

«Черны очи, а, чтобы вы ослепли!

Все видали, нынче не видали,

Как прошли тут турки–лиевняне

Гнали с гор захваченных хайдуков:

Вуядина со двумя сынами,

А на них богатая одежда:

Как на первом, старом Вуядине,

Плащ червонным золотом расшитый,

На совет паши в таких выходят.

Сын–то Милич свет Вуядинович,

Он еще богаче одевался;

А у Вулича, у Миличева брата,

На головке шапочка–челенка,

Та челенка о двенадцать перьев,

Каждое перо — полтора фунта

Чистого ли золота литого».

Как пришли под белую Лиевну,

Клятую Лиевну увидали,

Увидали белую там башню, —

То проговорил тогда Вуядин:

«О сыны, вы, соколы лихие!

Видите проклятую Лиевну,

Видите ли в ней вы белу башню.

Там нас будут бить и будут мучить,

Руки–ноги нам переломают,

Выколют нам наши черны очи.

Пусть у вас не будет сердце вдовье,

Пусть юнацкое забьется сердце.

Вы не выдавайте верна друга,

Вы не выдайте, кто укрывал нас,

У кого мы зиму зимовали,

Зимовали, деньги оставляли.

Вы не выдавайте тех шинкарок,

У которых сладки вина пили,

Сладки вина пили потаенно».

Вот уж входят в ровное Лиевно.

Бросили их турки всех в темницу.

Ровно три дня белых просидели,

Пока турки все совет держали:

Как их бить и как их горько мучить.

А когда три белых дня минули,

Вывели из башни Вуядина,

Ноги–руки старому ломали.

А как очи черные кололи,

Говорили турки Вуядину:

«Выдай, змей ты, старый Вуядине,

Выдай, гад ты, всю свою дружину.

Выдай тех, кто укрывал хайдуков,

У кого вы зиму зимовали,

Зимовали, деньги оставляли,

Выдай, змей, ты молодых шинкарок,

У которых пили сладки вина,

Гладки вина пили потаенно».

Им на то сказал старик Вуядин:

«Дураки вы, турки, лиевняне!

Если быстрых ног не пожалел я,

Что коня лихого обгоняли,

Если не жалел я рук юнацких,

Что ломали копья посредине,

Голые на сабли нападали, —

Никого не выдал, не сказал я,

Так лукавые ли пожалею очи,

Что меня на злое наводили,

Что манили прямо с гор высоких,

Как на ту ли на широкую дорогу,

Где проходят турки и торговцы».

МАРА–АТАМАНПеревод П. Эрастова

Убежала красавица Мара

Из–под Бани Луки да в хайдуки,

Девять лет ходила в атаманах,

На десятый захватили Мару

И к паше погнали в Баню Луку.

У паши недолгая расправа:

Приказал повесить на базаре,

Дилбер–Мару на крюке железном.

Побросав детишек неповитых,

Позабыв засунуть в печку хлебы,

Банялуцкие пришли турчанки

Посмотреть на атамана Мару.

Вот как Мара с ними говорила:

«Что глаза вы пялите на Мару?

Если Мара по горам ходила,

Байстрюков–то Мара не рожала,

Как турчанки в этой Бане Луке:

То и дело байстрюков рожают,

А родивши, в Вырбас их бросают».

ХВОРЫЙ ДОЙЧИНПеревод Г. Можаровой

Расхворался воевода Дойчин,

Как во белом городе Солуни.

Девять лет он тяжело хворает,

Уж в Солуни все его забыли,

Думают, что он давно скончался.

Разнеслись далеко эти вести,

Долетели до земли арапской.

Услыхал то Усо Арапинин,

Как услышал, оседлал коня он, —

Едет прямо к городу Солуни.

Он к Солуни белой подъезжает,

Под Солунь во поле во широко.

Среди поля он шатер поставил,

От Солуни требует юнака,

Чтобы вышел с ним на поединок,

Чтобы с Усом честным боем бился.

Нет в Солуни–городе юнака,

Чтоб пришел к нему на поединок:

Дойчин был, пока не расхворался,

А у Дуки — заболели руки.

Есть Илия — малый несмышленыш,

Он и боя никогда не видел,

А не то, чтобы идти на поединок.

Да хотя бы он и согласился,

Так не пустит мать его старуха.

«Нет, Илия, малый несмышленыш,

Не ходи, Арап тебя обманет!

Погубить тебя, дитя, он хочет,

А меня оставить одинокой».

Как увидел черный Арапинин, —

Нет юнака в городе Солуни,

Чтоб пришел к нему на поединок, —

Тяжку дань он наложил на город:

Со двора по жирному барану,

Хлеба белого по полной печи,

Красного вина с двора по бочке,

Да ракии жженой по кувшину,

Да по двадцать золотых дукатов,

По одной красавице девице,

По девице или молодице,

Что во двор во мужнин приводили,

Приводили, еще не любили.

Дань несут по череду солунцы,

К Дойчина двору черед подходит.

Нет у Дойчина семьи родимой:

Верная жена одна есть только, —

Да Елица, милая сестрица.

Собирали они сами дани —

Некому нести их в чисто поле.

Да не хочет брать их Арапинин

Без Елицы, без красы–девицы.

Их замучила тоска–злодейка.

В головах у братниной постели

Плачет Ела, горьки слезы ронит.

Брату на лицо те слезы льются.

От тех слез очнулся хворый Дойчин,

Говорит своей сестре Елице:

«А, чтоб дом сгорел, разбило б громом!

На лицо мне дождик протекает,

Не дает мне умереть спокойно».

Отвечала тут сестра Елица:

«О, мой брат, мой милый, хворый Дойчин!

То не дождь сквозь крышу протекает,

То сестра Елица слезы ронит».

Так Елице хворый брат ответил:

«Что еще случилось, ради бога,

Или вам уж хлеба не довольно,

Красного вина вам не хватает,

Золота или полотен белых,

Нечем разве вышивать вам в пяльцах,

Не по чему вышивать иль нечем?»

Молвит тихо тут сестра Елица:

«О, мой брат, мой милый хворый Дойчин!

Белого–то хлеба нам хватает,

И вина нам красного довольно,

Много злата и полотен белых,

Есть у нас чем вышивать на пяльцах,

Есть и чем и есть на чем работать,

Только есть у нас другое горе:

Приходил к нам Усо Арапинин

Во широко поле под Солунью,

От Солуни требовал юнака,

Чтобы вышел с ним на поединок.

Не нашлось юнака во Солуни,

Чтобы с Усом честным боем биться.

То увидел черный Арапинин,

Тяжку дань он наложил на город:

Со двора по жирному барану,

Хлеба белого по полной печи,

Красного вина с двора по бочке,

Да ракии жженой по кувшину,

Да по двадцать золотых дукатов,

По одной красавице девице,

По девице или молодице.

Вся Солунь уж отдала те дани,

К нашему двору черед подходит.

Нет у тебя брата никакого,

Чтоб собрал он дани для Арапа.

Сами мы ему собрали дани, —

Некому нести их в чисто поле.

Да не хочет брать их Арапинин

Без Елицы, без твоей сестрицы.

Милый брат, мой хворый Дойчин, слышишь,

Не могу я целовать Арапа,

Пока жив ты, Дойчин, милый братец».

Хворый Дойчин говорит Елице:

«Эх, Солунь, сгорела б ты пожаром!

Если нету в городе юнака,

Чтобы мог с Арапом побороться,

Не дадут мне умереть спокойно!»

Подзывал он любу Анжелию:

«Анжелия, моя верна люба!

Жив ли мой гнедой, мой конь любимый?»

Отвечала люба Анжелия:

«Господин мой, хворый ты мой Дойчин!

Жив еще гнедой твой конь любимый,

Хорошо я за конем ходила».

Говорит тут Дойчин Анжелии:

«Анжелия, моя верна люба!

Ты пойди, возьми коня гнедого,

Отведи ко другу–побратиму,

К кузнецу Петру коня веди ты.

Пусть он в долг мне подкует гнедого,

Я хочу идти на поединок,

Я пойду, а там уж будь что будет!»

И жена послушалася мужа.

Вот берет она коня гнедого,

К кузнецу Петру его приводит.

Петр–кузнец, когда ее увидел,

Говорил он ей такие речи:

«Сношенька, красотка Анжелия,

Разве умер побратим мой Дойчин,

Что коня ведешь ты на продажу?»

Говорит красотка Анжелия:

«Петр–кузнец, а мой названый деверь!

Нет, не умер господин мой Дойчин,

Он прислал тебе поклон со мною,

Чтобы подковал ты в долг гнедого.

Он идет на честный бой с Арапом,

Как вернется, так тебе заплатит».

Петр–кузнец тогда ей отвечает:

«Сношенька, красотка Анжелия!

Я ковать гнедого в долг не стану,

Дай в задаток твои черны очи,

Целовать я очи буду жарко,

Аж покуда Дойчин не вернется,

За подковы деньги не заплатит».

Рассердилась Анжелия люто,

Она вспыхнула, как жаркий пламень,

Увела некована гнедого

И приводит к Дойчину больному.

Говорил тогда ей хворый Дойчин:

«Анжелия, моя верна люба,

Подковал ли побратим гнедого?»

Как змея Анжела зашипела:

«Господин мой, хворый муж мой Дойчин!

Разразило б громом побратима!

В долг ковать гнедого он не хочет,

Целовать он хочет мои очи,

До тех пор пока ты не заплатишь.

Не могу я кузнеца любити,

Пока жив мой господин, мой Дойчин!»

Как услышал это хворый Дойчин,

Говорил своей жене он верной:

«Анжелия, моя верна люба!

Оседлай мне моего гнедого,

Принеси копье мне боевое».

Подзывал свою сестру Елицу:

«О Елица, милая сестрица,

Полотна кусок ты принеси мне,

Затяни меня всего от бедер,

Как от бедер аж до крутых ребер,

Чтоб не разошлись бы мои кости,

Кость бы от кости не разминулась».

Скоро сделали они, что приказал он:

Люба доброго коня седлает

И копье готовит боевое,

Полотна кусок сестра достала,

Затянула Дойчина покрепче,

Как от бедер аж до крутых ребер,

Алеманку–саблю подавала.

Подводили Дойчину гнедого,

На спину коню его сажали,

И копье подали боевое.

Господина добрый конь почуял,

Конь под господином разыгрался,

Выбивал копытами каменья.

Молвили солунские торговцы:

«Слава Богу, Господу живому!

С той поры как умер храбрый Дойчин,

Лучшего здесь не было юнака,

И во белом городе Солуни

Лучшего коня мы не видали!»

Выезжает Дойчин в чисто поле,

Ко шатру ли черного Арапа.

Видит его черный Арапинин,

И вскочил он на ноги со страху.

Говорит тут черный Арапинин:

«Громом бы тебя убило, Дойчин!

Неужели ты живой, не умер?

Выпьем–ка вина с тобой, приятель,

Брось ты ссоры, брось ты все раздоры,

 Откажусь я от солунской дани».

Отвечает Усу хворый Дойчин:

«Выходи, проклятый Арапинин,

Выходи со мной на бой юнацкий,

Выходи, начнем мы поединок.

Ведь легко в шатре пить сладки вина,

Красных девок целовать солунских».

Снова молвит черный Арапинин:

«Брат по Богу, воевода Дойчин!

Брось ты ссоры, брось ты все раздоры,

Приходи ко мне, вина мы выпьем,

Откажусь я от солунской дани,

Откажусь от девушек солунских.

Богом тебе истинным клянусь я,

Никогда к Солуни не приеду».

Как увидел это хворый Дойчин,

Что Арап на бой идти боится,

Погонял он доброго гнедого,

Наезжал он на шатер на белый,

И шатер копьем своим он поднял.

Что же под шатром такое было?

Тридцать девушек сидят солунских,

С ними вместе черный Арапинин.

Как увидел черный Арапинин,

Что отстать никак не хочет Дойчин,

На коня вскочил он вороного,

Боевое взял копье он в руку.

Выезжали оба в чисто поле,

К бою ли коней разгорячали.

Говорит ему тут хворый Дойчин:

«Ты ударь, проклятый Арапинин,

Первый бей, чтоб после не жалел бы».

Как метнул копье тут Арапинин,

Чтоб ударить Дойчина больного,

Да гнедой–то конь приучен к бою,

Грудью он припал к траве зеленой,

А копье высоко пролетело.

Как ударилось копье о черну землю,

Так ушло в нее до половины.

Пополам копье переломилось.

Увидал то черный Арапинин,

Он спиной позорно повернулся,

Убегал ко белой ко Солуни.

А за ним погнался хворый Дойчин.

Подбежал Арап уже к воротам,

Но догнал его в воротах Дойчин,

Поднимал копье он боевое,

К воротам он приколол Арапа.

Вынимал он саблю–алеманку,

Отсекал он голову от тела,

Разрубил ту голову он саблей,

Вынимал оттуда черны очи,

Завернул их в шелковый платочек.

Голову в зелену траву кинул.

На базар оттуда он поехал,

Он к Петру поехал побратиму.

Он ко кузнецу Петру приходит,

Кузнеца к себе он подзывает:

«Подойди, Петр, заплачу долги я.

Подковал ты моего гнедого,

В долг коня гнедого подковал ты».

Петр–кузнец тут Дойчину ответил:

«Побратим ты мой, мой хворый Дойчин,

Я не подковал тебе гнедого.

Подшутил я, побратим, немного,

А твоя–то глупая Анжела

На меня напрасно рассердилась,

Вспыхнула, как пламя огневое,

Увела коня не подковавши».

Говорит Петру здесь хворый Дойчин:

«Выдь ко мне, я заплачу, что должен».

Вышел Петр–кузнец из темной кузни,

Взмахнул Дойчин саблей–алеманкой,

Кузнецу он голову снял с тела.

Рассекал он голову ту саблей,

Вынимал оттуда черны очи,

Завернул их в шелковый платочек,

Голову он бросил на базаре.

Едет Дойчин прямо в двор свой белый,

У двора с коня гнедого сходит,

На постель на мягкую садится.

Вынимал араповы он очи,

Их бросал своей сестре любимой:

«Вот, возьми, сестра, Арапа очи,

Их теперь ты целовать не будешь,

Пока жив я, милая сестрица».

Кузнецовы очи вынимает

И дает их любе Анжелии:

«Возьми, Анжо, кузнецовы очи,

Их теперь ты целовать не будешь,

Пока жив я, моя верна люба».

Так сказал и умер хворый Дойчин,

С уст слетело и душа из тела.

ОТВЕРСТОЕ НЕБО[30]

Ночью пред Богоявлением отверзается небо. Нужно только не спать, дождаться святой минуты, и тогда чего бы человек ни попросил, — все получит. Но не все могут видеть селения горные. Кого ослепил грех, где тому увидеть отверстое небо! Чтоб не развлекаться, добрые люди выходят в чистое поле и там с молитвою ожидают Господней милости. Горе тому, кто не сумеет просить благ на пользу: ему дано будет то, чего попросит.

Один Серб не пошел в поле, а сел в избе у открытого окошка. Смотрел он долго на чистое, лазоревое небо и видит — вот оно разверзается: как две голубые горы, раздвинулась твердь, а оттуда свет, целое море света льется на землю. Серб высунул в окошко голову: хотел попросить осмак денег; но кто справится с языком в испуге! а как было и не испугаться перед разверстым небом! — не то вымолвил Серб, что думал; он вымолвил: «Боже, дай мне голову с осмак!» — и голова его раздулась без боли, выросла в целый осмак. О ужас, что было делать? опять помолиться? но молитва человека доходит до престола Божия в ночь пред Богоявленьем один только раз. Что нужды, Серб не усомнился бы вознести молитву; но святая минута прошла, небо закрылось, как будто и не открывалось: та же голубая твердь, те же горят звезды, по–прежнему светит ясный месяц. Несчастный потянулся назад; но голове ли в осмак пройти в окошко? кричал он громко, плакал навзрыд, а голова все не уменьшалась, не проходила в окошко.

На плачь Серба сбежались соседи и освободили его, прорубив стену.

ПОЛЬСКИЙ ЭПОС

ГРАБИЛИ ТАТАРЫПеревод М. Павловой

Грабили татары

в Яздовецком замке,

не нашли в нем злата,

а нашли парнишку.

«Ты скажи, слуга, нам,

где спит пани с паном?»

— Того, кто укажет,

пан казнить прикажет.

«Не страшися пана,

ты поедешь с нами

в татарскую землю».

— А лежит пан с пани

в башне самой крайней.

Первый раз палили,

камень повредили.

Второй раз палили,

пана застрелили.

Третий раз палили,

пани увозили.

Как мчатся, как мчатся

мимо стен узорных,

мимо стен тех черных.

Оглянется пани

на грустные стены:

Стены мои, стены,

как вы почернели,

пана пожалели.

Пана застрелили,

пани с собой взяли

в вечную неволю,

в татарскую землю.

ПРОЕЗЖАЛИ ТУРКИПеревод М. Павловой

Проезжали турки

рощи и пригорки,

миновали парни

поле и кустарник.

Отыскали древо

в яворовой гуще,

в яворовой гуще

на новые гусли.

Один его рубит,

кровью обливает,

другой его рубит,

кусок вырубает.

Третий его рубит,

отвечает древо:

Не рубите, хлопцы,

я бедная дева.

Я бедная дева,

превратилась в древо,

вы меня берите,

к матушке везите.

Поставьте к ней в сени,

в сени за дверями,

мать меня увидит,

обольет слезами.

ПАНИ ПАНА УБИЛАПеревод М. Павловой

Вот так новость случилась,

пани пана убила.

Как в саду зарывала,

руткой холм засевала.

Руткой холм засевала,

про себя напевала:

Расти, рутка, высоко,

как лежит пан глубоко.

Вот уж рутка выросла,

пани замуж не пошла.

Девка, глянь на поляны,

там не едут ли паны?

Едут, едут к нам паны,

деверя да братаны.

А почем ты узнала,

что братáми назвала?

По коням по буланым,

да по шапкам их алым.

По лицу, по одёже,

всем на пана похожи.

По коням их холеным,

да по саблям точеным.

Здравствуй, здравствуй,

сестрица, негодяйка–убийца.

Где наш братец родимый?

На войну проводила.

На войне мы бывали,

а его не видали.

Отвечай–ка, голубка,

отчего в крови юбка?

Девка кур убивала

и меня замарала.

Если б сто их убила,

крови меньше бы было.

Чьих волос это прядки

на траве и на грядке?

Девка слуг тут чесала,

волоса набросала.

Если б девка чесала,

столько б тут не упало.

Сядь на лошадь, сестрица,

нам пора торопиться.

В лес поедешь ты с нами,

с деверями–гостями.

Как мне с вами садиться,

малых деток лишиться.

Малых деток лишиться,

от двора удалиться.

Мы детей не оставим,

скоро в город отправим.

В рощу поезд въезжает,

пани пояс роняет.

Стойте, милые братья,

хочу пояс поднять я.

Этот пояс атласный справил

брат наш несчастный.

Наш Франтишек убитый,

брат родной, незабытый.

Как приехали в Мехув,

накупили орехов.

На, сестрица, орехи,

погрызи для потехи.

А как в лес прискакали,

с пани кожу содрали.

ЗЕЛЕНЫЙ ЖБАНПеревод М. Павловой

Пошла по воду панна,

белолица, румяна,

мимо ехал пан

и разбил ей жбан.

«Ты не плачь, молодая,

заплачу всё сполна я,

тебе талер дам

за зеленый жбан».

Панна брать не желает,

только плачет–рыдает:

«Мой зеленый жбан,

что разбил мне пан!»

«Ты не плачь, молодая,

оплачу жбан сполна я,

два дуката дам

за зеленый жбан».

Панна брать не желает,

только плачет–рыдает:

«Мой зеленый жбан,

что разбил мне пан».

Ты не плачь, молодая,

заплачу все сполна я,

за зеленый жбан

коня тебе дам».

Панна брать не желает,

только плачет–рыдает:

«Мой зеленый жбан,

что разбил мне пан».

«Ты не плачь, молодая,

заплачу все сполна я,

деньги тебе дам

за зеленый жбан».

Панна брать не желает,

только плачет–рыдает:

«Мой зеленый жбан,

что разбил мне пан».

«Ты не плачь, молодая,

заплачу все сполна я,

сам себя отдам

за зеленый жбан».

«Хоть я жбан потеряла,

зато пана достала,

за зеленый жбан

будет со мной пан».

ПАН ОТДАЕТ В РЕКРУТЫПеревод М. Павловой

Под вечер ехал Ясек

да ехал мимо костела,

да свою острую саблю

к боку пристегнул он,

ой, к левому боку.

Как саблю пристегнул он,

на дом родной взглянул он,

сердечно заплакал

и тяжко так вздохнул он,

аж конь под ним затрясся.

Ой, матушка родная,

иль сына не узнали,

дам шпоры вороному,

чтоб ехал ближе к дому,

чтоб вы привет послали.

Ой, сын мой, милый сын мой,

мне не узнать тебя ли?

Ох, как тебя схватили,

в железо заковали

да в Радом отправляли.

Ой, здравствуй, сын мой, здравствуй,

ты моя кручина,

кто же твоей муки,

кто же твоей муки,

зла всего причина?

А зла всего причина

козеницкий лютый пан,

как меня хватали,

в цепи заковали,

еще стражу он прислал.

Ой, прислал мне стражу

с рассвета до заката,

как Господь на небе,

как Господь на небе,

меня везут в солдаты.

Привозят в полк к солдатам,

кричат там: тарабан!

Рекрута прислал вам,

рекрута прислал вам

сам козеницкий пан.

Уж недалеко Радом,

забили в барабан.

Эй, открывай ворота,

рекрута везет вам,

рекрута везет вам

пан козеницкий сам.

Ой, матушка родная,

не плачьте, не рыдайте,

вы любе моей милой,

милой, незабытой,

печаль не умножайте.

А будет моя люба

слезы лить, бедняжка,

будет мне, солдату,

будет мне, солдату,

читать письма тяжко.

ПЕСНЯ О СТАРОСТИНОЙ ДОЧКЕПеревод М. Павловой

Там за Варшавой

в стороне

наш Яся

ехал на коне.

За ним молодка

в двух шагах

несла ребенка

на руках.

Так шла и к речке

подошла,

и речке дар свой

отдала.

Плыви, сынок мой,

по волне,

есть мельница в той

стороне.

Сидит пан мельник

на пеньке,

плывет ребенок

по реке.

Закинуть невод

поспешил

и в нем ребенка

притащил.

Куда плывешь ты,

для чего,

кто тебя бросил

одного?

Меня спустила

в воду мать,

чтоб девушкою

снова стать.

Звон колокольный,

грустный звон,

кого сзывает

нынче он?

На сходку, панны,

быть беде, —

ребенок малый

на воде.

Собрались панны,

встали в ряд,

одна лишь сзади

прячет взгляд.

Скажи мне, панна,

что с тобой,

что означает

чепчик твой?

Моя головка

вся в огне,

лоб повязала

мама мне.

Меня ведите

в темный бор

и там толкните

на костер.

Рассейте пепел

по полям,

чтобы из пепла

рос бурьян.

Бурьян тот будут

панны рвать,

о младе песню

распевать.

МЕСТЬ БРАТЬЕВПеревод А. Роховича

Как во Кракове пьют пиво

слуги Цесаря шумливо,

пиво пьют да распивают,

дочь хозяев подбивают.

А когда подговорили —

вмиг в карету усадили:

«Садись, Кася, садись с нами,

будешь ты богатой пани».

Мать с отцом и не слыхали,

когда с Касей ускакали.

Мать собралась прясть с рассветом —

глядь, а дочки–то и нету!

«Эй, сыны мои, вставайте

и сестрицу догоняйте».

Догоняли, не догнали,

лишь во Львове увидали.

Встретили ее во Львове

в шитой золотом обнове,

на базаре деньги тратит

и в немецком ходит платье.

«Здравствуй ты, сестрица наша,

ты куда девала Яся?»

«Я бы, братья, вам открылась,

коль измены б не страшилась».

«Не страшись, сестра, измены,

а откройся непременно».

«Вон сидит он за столами,

пьет там пиво с господами».

«Как, зятек, твое здоровье?

Как водой, упьешься кровью».

«Не в таких боях бывал я,

кровь, как воду, не пивал я».

Он стаканчик им подносит,

а они мечами косят.

В грудь один ударил Яся:

«За тебя, сестрица наша!»

Резанул другой по шее —

кровь течет воды быстрее.

Третий брат шутить не любит —

только сверху молча рубит.

«Ну, садись, сестрица наша, —

твоего уж нету Яся».

«Ты достань ручник с узором,

обвяжи мне раны скоро.

Возьми деньги, дорогая,

чтобы жить, нужды не зная,

а когда родишь сыночка,

пой ему ты темной ночкой:

Спи, сыночек, на здоровье,

твой отец убит во Львове,

он зарублен там мечами,

ой, твоими же дядьями».

О ТУРЕ С ЗОЛОТЫМИ РОГАМИПеревод М. Павловой

А чьи там, чьи там стоят хоромы?

А в тех хоромах есть светелка,

а в той светелке есть два оконца.

В одном оконце сидят пани и панны.

Вышла пани на крылечко,

поглядела в чисто поле,

в чисто поле на Подоле.

И увидела зверя тура,

зверя тура с золотыми рогами.

И закричала слугам хозяйка:

Слуги, вставайте, коней седлайте,

да погоните вы зверя тура,

зверя тура с золотыми рогами.

Слуги вставали, коней седлали,

догнали в поле зверя тура,

зверя тура с золотыми рогами.

Куда же тура подеваем?

Рога золотые те собьем мы,

да в светелке их прибьем мы,

ой, в светелке, прямо к стенке.

Что ж на тех рожках вешать мы будем?

Шкуры собольи, пышные платья,

ружье–кремневку, острую саблю.

Ее милости — песню,

а нам — колядку.

ЧЕШСКИЙ ЭПОС

ОБМАНУТЫЙ ТУРОКПеревод Н. Вольпин

Ой, гордился земан

Дочерью единой, —

Боже ты мой, Боже! —

Красой Катериной.

Про паненку Катю

Князь турецкий слышит, —

Боже ты мой, Боже! —

Он письмо ей пишет;

Перстень прилагает,

Отправляет Кате —

В руки передать ей

То письмо с печатью.

Катя получает

И отцу вручает —

Что в письме ей пишут,

Пусть он прочитает.

Пан отец читает

И вздыхает горько,

— Боже ты мой, Боже! —

Он вздыхает горько.

— Пан отец любезный,

Вы в большой кручине —

Или что дурное

Прочитали ныне?

— Дорогая Катя,

Это ль не кручина,

Коль я должен выдать

Дочь за турчанина?

— Пан отец любезный,

Избавьте от муки,

Не отдайте дочку

Турчанину в руки!

Турок у порога.

Говорит девица:

— Отворяйте гостю,

Я умру в светлице.

— Добрый день, мамаша,

Где же дочка ваша?

— Ночью в одночасье

Умерла бедняжка!

Турок не поверил,

Сам прошел в светлицу —

Боже ты мой, Боже! —

Умерла девица.

Вынул он платочек,

Вынул из кармашка:

— Ты куда от друга

Улетела пташка?

Сшить велел он саван

Розового шелка:

— Почему, мой цветик,

До поры отцвел ты?

Жемчугом бесценным

Он обвил ей шею,

Кольца ей на пальцы

Низал, не жалея.

Серебряный гроб он

Наказал отлить ей,

Золотою крышкой

Этот гроб закрыть ей,

Да киркой серебряной

Могилу копать ей,

Заступом из золота

Холмик насыпать ей.

А звонить велел он

На весь край широкий,

Чтобы доносилось

К Турции далекой.

Турок от порога —

Встает Катеринка:

— Поезжай ты с богом

На свою сторонку!

Турок едет полем,

Головушку клонит,

— Боже ты мой, Боже! —

Безутешно стонет.

ПОХОД ПРОТИВ ТУРОКПеревод М. Павловой

Гусары, гусары,

с добрыми конями,

какого дадите,

я поеду с вами?

Да уж не иного,

как того гнедого.

Я ему добуду

златые подковы.

Я его покрою

попоной богатой,

чтобы ты узнала,

как пойду в солдаты.

Я его покрою

бесценной тафтою,

чтобы ты узнала,

что готов я к бою.

Я его покрою

парчой ярко–алой,

чтобы ты узнала,

рукой помахала.

Когда мы отъедем

триста миль от Праги,

там увидим, люба,

турецкие флаги.

Когда мы отъедем

триста миль от речки,

там увидим, люба,

весь–то край турецкий.

Весь–то край турецкий,

дальнюю чужбину,

в том краю далеком

я навеки сгину.

ЖЕНИХ–МЕРТВЕЦПеревод А. Тверского

Слушайте, парни,

и вы, молодицы, —

может несчастье

с каждым случиться.

В Каменце шорник

жениться собрался,

к мельницкой дочке

в мужья набивался.

Мельника баба

его осадила:

«Знала бы —

дочку давно б утопила!»

Шорник едва

про такое услышал,

загоревал

да из Каменца вышел.

Плача, простился

с любимой зазнобой,

и поклялись они

встретиться снова.

Да мать ее злая

ему написала:

«Дочку свою

за другого отдала!»

Шорник письмо прочитал —

расхворался,

два дня болел,

а на третий — скончался.

Мельницка дочка

ждала–дожидала,

да жениха своего

заклинала:

«Даже коль мучат

в аду тебя черти, —

вырвись, вернись ты,

хотя после смерти!»

Мать умоляла

ее помолиться,

с долею тяжкой

смиренно ужиться.

«Нет, мне молитва

теперь не поможет,

только могила

спасти меня может!»

Раньше, чем месяц

на небо вышел,

цокот копыт

стал за окнами слышен.

«Боже мой, боже мой,

к нам едет кто–то!..

Вот уж подъехал,

стучится в ворота».

«Еду, невеста моя,

за тобой я,

нет без тебя мне

в могиле покоя.

Встань, моя милая,

с белого ложа,

бросить должна ты

ненужного мужа».

«Мужа–то нет

у меня никакого.

Ты мой любимый,

не знаю другого!»

«Встань же, невеста,

скорей одевайся,

времени мало

осталось в запасе.

Конь быстрый, как выстрел, —

не дохлая кляча, —

сто миль до утра

мы с тобою проскачем».

За город ночью

они выезжали,

там странные гости

их свадьбы ждали.

Доехали так они

и до погоста:

«Откройтесь–ка вы,

гробовые ворота!

Откройтесь пошире,

я знаю — есть место,

везу я на свадьбу

млáду–невесту!»

И черные двери

немедля открылись,

жених и невеста

в могиле скрылись.

При жизни не стали

супругами милые,

а вот могила

их соединила.

ЗАКЛЯТАЯ ДЕВУШКАПеревод М. Павловой

Течет речка, протекает,

ветки явора купает,

все мосточки залила,

лишь один не заняла.

Там охотничек все ходит,

панну за руку он водит.

Вот он яблочко сорвал,

кинул в воду и сказал:

«Плыви, яблочко, далёко,

вместе с волнами потока,

к самой мельнице, туда,

пусть несет тебя вода».

Только яблочко приплыло,

жернова остановило,

обмелела вдруг река,

затопила берега.

Почему колеса встали,

сердце тешить перестали,

почему они молчат,

покружиться не хотят?

Возле Табора у леса

жил охотник неизвестный,

в заповедник он ходил,

шляпу с перышком носил.

Пас оленей тонконогих,

любил девушек нестрогих.

Он оленю приказал,

чтоб на мельницу бежал.

«Ты беги, олень, скорее,

своей силы не жалея,

прямо к мельнице, туда,

где под явором вода.

Там под явором, страдая,

сидит панна молодая,

там стоит она грустна,

одинешенька–одна.

И колеса замолчали,

а от них и все печали.

Перед ней рога склони,

прыгай в воду, не тони.

Только до колес достигнешь,

там и яблочко увидишь,

рогом яблочко проткни

и обратно в лес спеши».

Ночь близка, олень несется,

вся земля под ним трясется,

рог то вскинет, то пригнет,

красно яблочко несет.

Плод охотник разрезает,

видит: птичка вылетает —

это панночка была,

та, что в яблочке жила.

ЗАБОЙ, СЛАВОЙ И ЛЮДЕК[31]

В Чехии славной шумит Черный лес, скала исполин, вздымаясь над лесом, вот–вот скроет свою вершину в облаках.

Могучий Забой стоит на ее вершине, стоит и обводит печальным взором земли вокруг горы. Грустные мысли навевает ему увиденное. Кажется, будто голубь воркует, но это плачет Забой.

Долго, очень долго стоял он в тяжелой печали. Наконец встрепенулся и помчался, как олень, вниз, в долину, по дорогам заросшим к своим друзьям и соплеменникам. У всех он побывал, от дома к дому всю землю родную обошел, каждому мужу сообщил по секрету тайну великую, богам поклонился и дальше в путь полетел.

День прошел, за ним другой, и когда на третий месяц проглянул сквозь сумрак ночи, собрались мужи в Черном лесу. Вскоре появился и Забой. Тогда все спустились в овраг глубокий, где лес дремучий стоит непроходимой стеной, где тайну великую могут услышать только земля да небо. Сел тут Забой на дерево упавшее, провел по струнам гуслей пальцами своими, и раздалась вещая песня:

— В глубине оврага пою я песню вам, мужи Чехии, обладающие сердцами братьев и взглядом огненным! Песня моя проистекает из самого сердца, а в сердце моем горесть засела змеею. Отца не стало, его Бог призвал. Жен своих вдовами покинул, детей сиротами оставил, старшего среди них не назначил, не молвил при смерти своего завета. А тем временем в отчизну нашу пришли чужеземцы, завладели страной и распоряжаются всем по воле своей иноземной. По своим чужеземным обычаям наложили бремя на чехов, на жен наших и детей, с утра самого раннего и до ночи поздней. Одну подругу присудили нам иметь на всю жизнь.

Выгнали воронов из рощ священных, богам велели поклоняться иноземным. Чеха неволят поклоняться им, обеты творить перед ними. Кто же теперь наших старых богов чествовать будет, кто принесет им вечерними сумерками еду и питье? Где наши предки являлись с пищей и дарами, где предавались святым молитвам, уже нет богов. От древ священных там остались лишь пни да сучья сухие.

Ах, Забой! Песня, спетая тобой, вырвалась прямо из сердца твоего горем объятого. Ты пел ее сердцам нашим, и сердца наши откликнулись на нее. Как старый Люмир силой песен своих и даром слога своего потрясал и весь Вышеград, и даже страны целые, так и ты потряс души, мою и моих всех братьев. Богам угоден певец, поющий песни такие. Пой, Забой, пой свои песни! Боги вложили в сердце твое дар воспламенять пением души людские.

Так говорил Славой. А в очах его уже огонь блистает. Видит это Забой и вновь заводит песню свою.

— Были двое юношей. Мужали они с годами, мужали и телом и душой. Часто уходили они в дремучий лес, где метали копья, бились на мечах и учились владеть всяческим оружием. Когда же они возвращались в отчий дом, то радостью светились их лица.

Птенцы оперились, тела их окрепли, души воспылали ненавистью к врагам, и полетели они в бой вместе с родной дружиной. Как буря неудержимая, навалились они на недруга, воинов вражеских поражая Перуном небесным. А как домой воротились, так с ними вернулся и благой час покоя, довольства и мира.

После слов этих вскочили мужи чешские, заключили Забоя в объятия и дали друг другу обет нерушимый с врагом биться до победы окончательной. Ночь уже подходила к концу, вышли они из оврага, поодиночке прокрались меж деревьев вековых и разошлись незамеченными.

Минул день, минул и другой. Когда на третий день ночь пала на землю, Забой ушел в лес, а войско за Забоем. Ушел в лес и Славой с не меньшим войском. Души мужей, на борьбу поднявшихся, вождям преданы, в сердце своем несут они месть королю, а в руках мозолистых оружие смертоносное.

— Эй, брат Славой, туда, где с вершины горы виден весь край наш отчий, туда направим мы стопы свои. На востоке от горы, где лес чернеется, встретимся мы с тобой. Поспеши же туда, как лис осторожный — незаметно и быстро, за тобой следом и я явлюсь.

— К чему, брат, нести нам оружие на гору? Лучше ударим отсюда, как вихрь, охватим врагов.

— Нет, брат Славой. Если хочешь ты змею уничтожить, вернее всего наступить сапогом на голову ей и раздавить ее ногою. А голова змеи там, на горе.

Разделилось войско надвое. Впереди одной половины Забой выступает, вторая за Славоем идет. Лесом дремучим идут, к вершине горы спешат. Когда пятый раз солнце засветило на небе, храбрые чехи сошлись, встретились и войско врагов увидали, следят за ним, осматривают, как лисица добычу.

Выстроил королевское войско Людек. Но не боятся его отважные чехи, рвутся они в бой, чтобы одним ударом сразить его разом, напоить землю потоками крови вражеской, трупами неприятеля поле усеять.

— Слушай, Людек! Ты раб над рабами короля своего; ступай и скажи своему властелину, что слова его для нас что дым, развеваемый ветром.

Разъярился Людек. Словно гром, разнесся по горам его голос. То войску своему отдает он приказы. Был тогда полдень, солнце вовсю сияло на небе, и лучи его ослепительно отражались на доспехах войска немецкого. Двинулось оно в атаку по Людекову приказу, сжимая оружие стальными рукавицами.

— Слушай, брат Славой. Я на них двинусь вперед, грудь на грудь, а ты стороной обойди, как лис, проберись незаметно.

И понесся Забой на врагов, и грянул грозою. Славой же принял сбоку, ударив Перуном.

— О братья! Смотрите: тут боги наши разбиты рукою немецкой; тут под секирою звонкой пали дубы вековые — жилища наших богов бессмертных; отсюда ненависть немецкая изгнала воронов священных. Здесь даруют нам боги победу над святотатцами, кровавою жатвой мстя за себя.

Движутся враги вперед, как черная туча, с Людеком во главе, а Забой им навстречу. Как молния огненная, сверкают его взгляды, как дуб вековой, через лес продираясь к другому дубу стремится, так и Забой рвется с Людеком сразиться.

Напряг Людек все свои силы и нанес мечом своим сокрушительный удар. Но не достиг он цели, только три кожи рассек на щите. Поднял Забой топор боевой, размахнулся и запустил его в Людека. Отскочил тот в сторону, и попал топор в дерево; вековой дуб треснул и повалился на войско вражеское, убив разом тридцать воинов.

Разъярился Людек и закричал, к Забою обращаясь;

— Зверь ненасытный, змей подколодный! Мечом бейся со мною, оружием героев со мной сразись!

И схватился чех за меч, и разрубил щит врага, как щепку. Ответил Людек ударом на удар, но укрылся герой щитом, и лишь скользнул булат по коже.

Раззадорились оба, рубят друг друга, и уже кровью покрылись их тела. Вокруг же пылает лютая сеча, кровь льется рекой, люди валятся, как снопы. Смерть пирует вовсю, собирает свою страшную жатву.

Долго длится день, солнце уже клонится к закату, вечер ложится на землю, а воины все бьются. Бьются с дружиной Забоя, бьются с храбрым Славоем.

— Враг окаянный, отправляйся в ад! Довольно напился ты крови нашей!

И, воскликнув слова эти, Забой схватил боевой топор, но Людек увернулся. Поднял топор Забой и во врага его метнул. На куски разлетелся щит, пробил топор панцирь, рассек грудь врага. Кровь бьет потоком, сталь душу из тела вынимает. А топор летит дальше и еще дюжину немцев успокоил вечным сном.

Страх объял немцев, воплями своими они поле битвы огласили. Чехи же возликовали, радость в их взорах светится.

— Видите, братья, — молвил Славой, — Бог победу нам дарует. Теперь разделитесь надвое: гоните врагов вправо, гоните и влево их, проклятых. Меж тем пусть приведут коней быстроногих из долин близлежащих, пусть огласятся окрестности их ржаньем. А ты, брат Славой, лев этой битвы кровавой, преследованием доверши пораженье врагов.

Тут отбросил Забой свой щит, схватил топор в одну руку, меч в другую и бросился на врага, устилая его трупами дорогу свою.

Громят чехи королевское войско. Неведомый ужас охватил немцев, гонит он их с поля битвы, не сопротивляются уже, а спешат в бегстве постыдном жизнь спасти и при этом гибнут на каждом шагу.

Вот и коней привели.

— Гей, на коней, на коней! Мчитесь, воины, летите на конях быстрых, топчите врагов, истребляйте их повсюду.

Вскочили чехи на резвых коней, на врагов поскакали. Удар за ударом наносят, гнев свой вымещают на них. Равнины мелькают, долины и горы позади остаются.

Река преградила им путь, катит свои воды, бурлит средь камней. Немецкое войско бежит, в волны бросается. Уносит чужеземцев река, крутит, тянет к себе на дно, и только немногих отпускает, на другой берег выносит. А чехи на своей земле, знают броды и переправы, счастливо перешли на противоположный берег.

Расправив свои широкие крылья, ястреб, как туча кровожадная, летает по небу, добычу выискивая. Так и дружина Забоя разлилась по полям и долинам, как смерть за врагами носится, везде разит их и топчет копытами коней своих. Ночью при свете луны их громит, днем при солнца сияньи истребляет, в темную ночь лиходеев казнит, в утро седое спать укладывает сном вечным.

— Вперед! — взывает Забой, — Понесем дальше наше мщенье.

— Брат! — отвечает Славой. — Горы родные уже перед нами, врагов совсем горсть осталась, и те уже милости просят. Повернем же назад, а королевские воины и так сгинут.

Словно вихрь, чешские дружины мчатся домой с радостными кликами.

— О братья! Вот и гора! Здесь боги нам победу дали, здесь души погибших остались, взад и вперед они по деревьям летают, и птицы и звери боятся их, лишь одни только совы ночные меж ними витают спокойно. На вершине горы предадим земле тела павших, а спасителям нашим, богам, пищу поднесем, молитвы вознесем им усердно, сложим костер из оружия врагов истребленных.

СУД ЛЮБУШИ[32]

«Ах Волтава, что мутишь ты воду, что мутишь воду сребро пенную? Или буря понеслась в поднебесье, затянула тучами синеву широкую, охватила темными верхи гор зеленых, взволновала вихрями твои воды светлые, взбороздила дно песчаное?»

— Вод бы светлых не мутила я, волны пенистой не взрывала бы, да родные братья завязали распрю, жестокую распрю об отчем наследии: лютый Хрудос на извилистой Олаве, на Олаве извилистой златоносной; Стоглав храбрый на хладной Раддуже; спорят и враждуют два брата родные, оба Кленовичи, ветви от древнего корня Попела, что войска чехов через три реки сюда перевел — в край благодатный!»

От Олавы извилистой прилетела ласточка, в гнездышке Любушином, золотом отцовским, в святом Вышеграде села над окошечком, села над разложистым с печальною вестию, с чиликаньем жалостньм.

Как ту весть услышала сестра ее родная в Любушином замке, начала княжну умолять — просить, чтоб внутри Вышеграда, у порога отцовского дома, рассудила братьев спорящих, по закону помирила их.

Понеслись гонцы к Зутославу на белой Любице, где зеленеют пышные дубравы; к Лютобору с холма Доброславска, где Орлица вливается в Лабу; к Ратибору от гор Креконоших, где Трут убил лютого змея; к Радовану при каменном мосте; к Ярожиру от рек быстроструйных; к Стрежибору от милой Сазавы; к Самороду от Мжи среброносной, ко всем старцам Лехам и владыкам, и к Хрудосу и Стоглаву, братьям, враждующим об отчем наследии.

Собрались старцы, Лехи и владыки на сейм в Вышеграде, в Любушином замке; каждый занял место по старшинству рода, и княжна вышла вся в белой одежде, вышла и села на престол отчий.

Среди сейма стали две вещие девы; одна держит доски правдодатные, у другой меч для кары порока. Перед ними пламень, обличитель правды, а под ними вода для Суда Святого.

Повела княжна слово с отчего престола: «Мои старцы, Лехи и владыки! Рассудите братьев, завязавших распрю, жестокую распрю об отчем наследии; рассудите распрю их по закону богов векожизных, обоим ли владеть совокупно, или власть им разделить поровну? мои старцы, Лехи и владыки! подтвердите приговор мой, если будет он по мыслям вашим; если же вы мыслите иначе, свой суд дайте о раздоре братьев».

Поклонились старцы, Лехи и владыки и тихонько совещаться стали. Меж собою говорили тихо, и приговор княжны похвалили.

Встал Лютобор с холма Доброславска, и речь к княжне начал он такую: «Княжна славная по златому отчему престолу! обсудили мы твое решенье, вели собрать голоса народа».

В святой сосуд голоса собрали вещие девы, и, собравши, передали Лехам, дабы объявили приговор народа. Тут Радован при каменном мосте стал разбирать голоса по счету; сосчитавши, объявляет приговор народа:

«Братья родные, оба Кленовичи ветви от древня корня Попела, что войска чехов через три реки сюда перевел — в край благодатный, — да покинут распрю об отчем наследии, да владеют им совокупно оба!»

Восстал Хрудос от извилистой Олавы; желчь разлилась у него в утробе, все члены тряслись от злости; махнув рукой, как тур ярый, заревел ужасно: «Горе птенцам, если в гнездо змея заберется; горе мужам, если ими жена завладеет! мужу владеть мужами прилично. По закону старший владеет наследством.

Встала Любуша с золотого отчего престола и сказала: «Старцы, Лехи и владыки! вы слышали мое посрамление; я больше не буду судить ваши распри; сами судите себя по закону. Изберите сами равного вам мужа, да владеет над вами железом, а рука девицы власть держать бессильна».

Встал Ратибор от гор Креконоших и сейму сказал: «Не похвально правды искать нам у немцев; у нас правда во святом законе, а закон тот отцы наши сюда принесли через три реки — в край благодатный…[33]»

«У челяди каждой есть свой воевода; каждый занят своею работою: мужи пашут землю, жены шьют одежду. Если смерть отнимет главу у челяди, то владыку в роде избирают дети: всем равный голос, всем право избранья. Избранный владыка для пользы челяди, ходит на сеймы, как другие старцы, Лехи и владыки…»

Встали старцы, Лехи и владыки, выхваляя законное право.

МОРАВСКИЙ ЭПОС

АДАМЕКПеревод А. Тверского

Как в бору меж кочек —

яркий огонечек.

У костра — двенадцать

разбойничков–братцев.

Атаман — Адамек,

с ним всего — тринадцать.

Раненый Адамек —

пуля подкосила, —

смертный час почуяв,

братьев так просил он:

«Гроб мой закопайте

вы под деревами,

где, бывало, часто

пил я вместе с вами.

Так похороните,

надпись надпишите:

«Тут лежит Адамек,

атаман наш добрый,

добрый, непродажный

атаман отважный».

ВОЗВРАТИЛСЯПеревод А. Тверского

Милый на войну пошел,

своей милой наказал:

«Через семь годов приеду

и колечко подарю».

Семь лет замуж не спешила, —

скоро, мол, приедет милый.

Год седьмой к концу приходит,

девка во поле выходит.

А навстречу ей — солдат, —

крепок, строен и усат.

«Что же в девках все сидишь, —

так красу всю проглядишь».

«Семь лет замуж не спешила:

скоро мой вернется милый».

«Аня, милый твой женился,

я был на свадьбе, там напился.

Что молчишь, али не знаешь,

что ему ты пожелаешь?»

«Пожелаю столько счастья,

сколь травинок в этой чаще.

Столько лет на свете этом,

сколько листьев красным летом».

«Ой, разумно отвечаешь,

что ж еще ты пожелаешь?»

«Поцелуев пожелаю,

сколько в небе звезд гуляет.

Пожелаю ночек добрых,

сколь костелов в свете гордых.

Сколько на деревьях веток, —

столько пожелаю деток».

Засмеялся тут солдатик,

Ане перстень показал.

Аня перстень свой узнала,

мил ее поцеловал.

И повел ее, повел

через черный бор в костел.

Руки их священник взял,

штолой накрепко связал.

Сжал Андульке крепко руку,

слезы проняли Андульку.

«Что ж глаза на мокром месте,

аль не мил жених невесте?»

«Как не плакать мне слезами —

слова не сказала маме.

И подружкам не сказала,

дружками их не позвала».

ПОХОРОНЫ РАЗБОЙНИКАПеревод М. Павловой

Как на праздник шли мы,

одиннадцать было нас,

эй, одиннадцать было нас.

Как с праздника шли мы,

десять было в этот раз,

эй, десять было в этот раз.

Стойте, подождите,

в Нитре смертный бой кипел,

в Нитре смертный бой кипел,

сосчитаем, братцы,

может, кто не уцелел,

может, кто не уцелел.

Одного нет с нами,

ох, товарищ мой убит,

ох, товарищ мой убит,

пал он на границе,

рядом сабелька лежит,

рядом сабелька лежит.

Товарищи, други,

пал я в дальней стороне,

пал я в дальней стороне,

моей острой саблей

вы могилку ройте мне,

вы могилку ройте мне.

Выложите златом

и заройте там мой прах,

и заройте там мой прах,

пусть поплачет люба

на моих похоронах,

на моих похоронах.

СТАРЫЙ МУЖПеревод Л. Мея

У молодки Наны

Муж, как лунь, седой…

Старый муж не верит

Женке молодой:

Разом домекнулся,

Что не будет прок, —

Глаз с нее не спустит;

Двери на замок.

«Отвори каморку —

Я чуть–чуть жива:

Что–то разболелась

Сильно голова —

Сильно разболелась,

Словно жар, горит…

На дворе погодно:

Может, освежит?»

— Что ж, открой окошко,

Прохладись, мой свет!

Хороша прохлада,

Коли друга нет!

Нана замолчала,

А в глухой ночи

Унесла у мужа

Старого ключи.

«Спи, голубчик, с богом,

Спи да почивай!»

И ушла тихонько

В дровяной сарай.

— Ты куда ходила,

Нана, со двора?

Волосы — хоть выжми;

Шуба вся мокра…

«А телята наши

Со двора ушли,

Да куда ж? — к соседке

В просо забрели.

Загнала насилу —

Разбежались все…

Я и перемокла,

Ходя по росе».

Видно, лучше с милым

Хоть дрова щепать,

Чем со старым мужем

Золото считать.

Видно, лучше с милым

Голая доска,

Чем со старым мужем

Два пуховика.

МЕСТЬПеревод М. Павловой

Как от мельницы к леску

тропку протоптали,

тот, кто тропку протоптал,

мельничиху целовал.

Постучал он в воротй:

Старый мельник дома?

Что же, парень, не войдешь?

Мельник занят, мелет рожь.

Только мельник услыхал,

в горницу вернулся,

со стены топор схватил,

парню голову срубил.

К речке мельничиха шла

за водой студеной,

там головушку нашла,

кровью руки облила.

Ох, головушка, скажи,

где ж осталось тело?

Тело в горнице твоей,

на дубовой на скамье.

Мельник, мельник, горе мне,

что же ты наделал?

Тому, кто меня любил,

с плеч головушку срубил.

Отрубил я, отрубил,

в воду ее бросил,

чтобы каждый знал в краю,

кто любил жену мою.

Ох вы, парни–молодцы,

жен вы не любите,

я красу жену любил,

за нее и жизнь сгубил.

ПОХОРОНЫ КОМАРАПеревод М. Павловой

Что так сильно застучало,

что так страшно затрещало?

То комар упал с небес,

перешиб себе хребет.

Комарика убеждают,

лекарей к нему сзывают.

Не поможет мне отвар,

нужен ксендз мне, пан фарар.

Комарика убеждают

и в аптеку посылают.

Мне не нужно порошка,

нужны заступ и кирка.

Уж как в землю опускали,

все–то мухи зарыдали,

рой пчелиный пел хорал,

что преставился комар!

СЛОВАЦКИЙ ЭПОС

БРАЛИ ЗАМОК ТУРКИПеревод А. Глобы

Брали замок турки,

Тот зволенский замок.

Никого людей нет,

Лишь слуга остался.

«Ты скажи, слуга, нам:

Где твой пан и пани?»

«Не могу поведать —

Может пан услышать:

Заперся он с пани

В той высокой башне,

А ключи от замка

Скрыты под порогом».

Первый раз стреляли —

Верх у башни сбили.

А еще стреляли —

Пана там убили.

Как убили пана,

Пани полонили.

Да повезли пани

В поле, в лес широкий.

Глянула на замок

Через ров глубокий:

«Ой вы, стены, стены,

Каменные стены!

Где тот, кто вас строил

На беду, на лихо?»

НА ВОЙНУ КОРОЛЬ ИДЕТПеревод Рогачевского

На войну король идет,

жен и дев на бой зовет.

Жен и дев послал вперед,

Позади парней ведет.

Тут промолвил старый дед:

«У меня, мол, сына нет.

Есть три дочки у меня —

Три голубки краше дня.

Ну–ка, старшая, ступай,

За отца ты долг отдай».

«Пан–отец, я не пойду, —

На войне я смерть найду».

«Ну–ка, средняя, ступай,

За отца ты долг отдай».

«Пан–отец, я не пойду —

На войне я смерть найду».

Повернув к отцу лицо,

Молвит младшая словцо:

«Ни к чему печаль твоя,

На войну отправлюсь я.

Вороного для меня

Ты купи с седлом коня.

Злату саблю на ремне,

В руки пистолеты мне».

«Дочь, в бою ты не была,

А война, Варвара, зла.

Не спеши вперед, не рвись:

Лучше позади держись…»

Форму примеряли ей —

Слезы на глазах парней.

Сесть верхом она спешит,

Плачут мать с отцом навзрыд.

Но Варвара, как всегда,

И спокойна, и тверда.

Конь гарцует вороной,

Трижды лагерь за спиной.

Сам король был удивлен,

Обратился к войску он:

«Вот солдат уж так солдат!

Лих, красив… Не парень — хват!

Будь он девой молодой, —

Был бы вмиг моей женой».

«Я девица, свет–король,

Дал словцо, держать изволь!»

НАША ПАНИ БРОДИТ…[34]Перевод А. Роховича

Наша пани бродит —

места не находит,

песню напевает,

слезы проливает:

«Ох ты, ох, мой боже,

что я натворила,

из–за ветки сохлой

розу упустила.

А ведь за Дунаем

я бы королевой,

я бы королевой

стать могла немецкой.

Я бы увидала,

как играет море,

как Дунай заводит

песню на просторе».

Песенку княгини

лишь один подслушал,

лишь один подслушал

парень из конюшни.

«Княже мой, что знаю —

рассказать я мог бы,

рассказать я мог бы,

кабы не боялся!»

«Говори, не бойся,

будешь мне роднею,

на твою защиту

встану я горою».

«Твоя пани бродит —

места не находит,

песню напевает,

слезы проливает:

«Ох ты, ох, мой боже,

что я натворила,

из–за ветки сохлой

розу упустила.

А ведь за Дунаем

я бы королевой,

я бы королевой

стать могла немецкой.

Я бы увидала,

как играет море,

как Дунай заводит

песню на просторе».

«Милая, оденься,

так блеснув нарядом,

чтоб не смерк он рядом

с месяцем и солнцем.

С месяцем и солнцем,

с звездочками в небе,

с звездочками в небе,

с рыбками морскими.

Станешь ты любимой

женушкой моею,

коль Дунай три раза

переплыть сумеешь!»

Вот ее на берег

вынесло волною.

«Стала ли я, княже,

милою женою?»

«Станешь ты любимой

женушкой моею,

коль Дунай вторично

переплыть сумеешь!»

Вновь ее на берег

вынесло волною.

«Стала ли я, княже,

милою женою?»

«Станешь ты любимой

женушкой моею,

коль Дунай еще раз

переплыть сумеешь!»

Поплыла — да сладить

трудно с быстриною.

«Нет, не стала, княже,

милой я женою!»

«Рыбаки, бросайте

сети поскорее, —

вон моя княгиня

сгинула в пучине!»

Первый раз тащили —

платье зацепили,

снова потащили —

всю ее добыли.

Дома у колодца

погребли богато,

выложили стёжку

золотом дукатов.

ЭТОТ ЯНОШ УДАЛОЙ…Перевод М. Павловой

Этот Янош удалой

побороться б еще мог,

если б в хате не оставил

свой строченый поясок.

Баба старая взяла

да его и предала,

рассказала, как на лавке

поясок его нашла.

Так его подстерегли,

руки, ноги оплели

и тотчас же, темной ночкой,

в Рожняву повели.

Паны с башенки глядят

на Яноша, на солдат,

как ведут они беднягу,

карабинами грозят.

А когда привели,

все с приветом подошли:

Здравствуй, здравствуй, милый птенчик,

мы тебя подстерегли.

Господа, прошу я вас,

если пробил смертный час,

дайте пояс мой строченый

взять мне в руки хоть раз.

Стали паны рассуждать,

головами качать,

поясок его строченый

в руки не дали взять.

Господа, прошу я вас,

если пробил смертный час,

дайте подлую старуху

взять мне в руки хоть раз.

Стали паны рассуждать,

головами качать,

даже подлую старуху

в руки не дали взять.

Господа, прошу я вас,

если пробил смертный час,

мне вкруг виселицы дайте

проплясать двенадцать раз.

Заплясал он, как хотел,

как подпрыгнул, подлетел,

даже крюк перелетел он,

на котором он висел.

Как пустился Янош в пляс,

кандалами как затряс,

так вкруг виселицы с громом

проплясал двенадцать раз.

Ой ты, Янош удалой,

где топорик верный твой?

Врублен в Быстрице он в плаху,

там топорик верный мой.

Ой ты, Янош удалой,

где палаш острый твой?

Мой палаш в лесу зеленом

врублен в явор молодой.

ПОЛОНИЛИ ТУРКИ…Перевод Е. Аронович

Полонили турки

у горы у Белой,

в Зволене высоком

детушек рихтарских.

Шуды Катарину

повезли в повозке,

Томашека Люды

связанным в телеге.

Пришли на чужбину

в землю басурманов —

Шуды Катарину

повели в светлицу.

Шуды Катарина

наверху в светлице,

а Томашек Люды

под землей в темнице.

«Шуды Катарина,

милая сестрица,

будешь жить богато,

не забудь ты брата».

Шуды Катарина

в серебре и злате,

в холе и почете

забыла о брате.

Только сон приснился

на седьмой годочек,

будто с правой ручки

взвился голубочек.

Шуды Катарина

встала утром рано

и, не медля долго,

побежала к старцу.

«Ты поведай, старец,

сон мой злой иль добрый,

будто с правой ручки

взвился голубочек». —

«Это сон недобрый,

он тебе вещает,

что сестра иль братец

где–то умирает».

Шуды Катарина

тут не стала медлить

и ключи достала

все от подземелий.

«Люды, Томаш Люды,

брат ты мой любимый,

ты живой иль мертвый,

отвечай, родимый!»

«Я живой, сестрица,

лишь наполовину,

мои белы ножки

во сырой могиле,

в очах моих черных

копошатся жабы,

в волосах пшеничных

свили гнезда мыши».

«Люды, Томаш Люды,

братец мой любимый,

здесь ли жить мы станем

иль домой вернемся?»

«Мы домой вернемся

к матери родимой,

больше нету мочи

в стороне турецкой».

Брат с сестрой достигли

стороны любимой,

на ночлег просились

к матери родимой.

«В избу не пущу вас,

у меня там гости,

нет в чулане места,

у меня там деньги».

«Ты позволь остаться

во дворе при доме,

во дворе при доме,

на гнилой соломе».

«Что же, оставайтесь,

ничего там нету,

что же, оставайтесь,

ничего там нету».

Люды Томаш Люды

умер до рассвета,

Шуды Катаринка

так запричитала:

«Люды Томаш Люды,

братец мой любимый,

лучше бы ты умер

в стороне турецкой.

Там лежал бы, братец,

в шелковой постели,

у родной лежишь ты

на гнилой соломе».

«Дети дорогие,

горькие вы дети,

что же не признались,

слова не сказали?

Я бы вас одела

в червоное злато,

в червоное злато,

в серебро богато».

Шуды Катарину

златом обсыпали,

Томашека Люды

в землю зарывали.

У ОДНОЙ ВДОВЫ УБОГОЙ…Перевод А. Роховича

У одной. вдовы убогой,

у одной вдовы убогой,

чье добро всё — вера в Бога,

чье добро всё — вера в Бога, —

было восьмеро сыночков

и одна — Катюша — дочка.

Чем кормить? Что с нею будет?

Отдают Катюшу в люди.

На хорошем Катя месте

будет — в герцогском поместье.

«Ах, мамуся, будем вместе,

не гони меня в поместье.

Много бедного там сброда

и богатого народа.

Каждый скажет мне, что любит,

опозорит и погубит».

Не прошло и года — в уши

бьется сплетня о Катюше:

понесла, мол, Катерина,

да от герцогского сына!

Вот доит корову Катя,

рядом герцог в пышном платье.

«Эй, мой герцог, я не знаю,

называть кого должна я?»

«Называй меня, не бойся,

ни о чем не беспокойся».

На войну уходит герцог,

у Катюши стынет сердце.

А старуха–герцогиня,

услыхав молву о сыне,

приказала Катерине:

«Говори скорей, девчонка,

от кого ты ждешь ребенка?»

Отвечает Катерина:

«Жду от герцогского сына».

Герцогиня помрачнела,

палачей позвать велела.

Кате голову срубили,

за Дунаем схоронили.

Одержав в бою победу,

все домой с дарами едут.

Едет герцог с колыбелью —

ждет дитя он в самом деле.

«Что же, сивка, ты не весел,

что ты голову повесил?

Иль устал носить ты сбрую,

или сабельку стальную?»

«Не устал носить я сбрую,

и не сабельку стальную.

Колыбель тяжка мне эта,

если маленького нету…»

Подъезжает он к поместью,

кличет Катю честь по чести:

«Выйди, сердце, словно к мужу,

чтоб принять мое оружье».

Мать вокруг него хлопочет

и принять оружье хочет.

«Ах, скорей скажите прямо,

где моя Катюша, мама?»

«В погреб я ее послала

взять винца там для бокалов».

«Ах, скорей скажите прямо,

где моя Катюша, мама?»

«Катя в кухне спозаранку,

где все прочие служанки».

«Выйди, Катя, словно к мужу,

чтоб принять мое оружье!»

«Лгать тебе, сынок, не дело, —

я казнить ее велела.

Кате голову срубили,

за Дунаем схоронили».

Не пускаясь в разговоры,

два ножа достал он скоро.

Первым герцог вырыл яму,

в грудь вторым ударил прямо.

Рядом пусть лежат все трое, —

Бог их души упокоит.

ЛУЖИЦКИЙ ЭПОС

ВОДЯНОЙПеревод Н. Вольпин

Жила–была панночка–девица!

У отца единственная дочка,

У отца единственная дочка.

Отца девица просила:

— Дай погулять мне годочек,

Пожить во дворе твоем новом!

— Я бы дал погулять тебе годочек,

Пожить во дворе моем новом,

Да пора тебе, дочка, замуж.

Поднялася панночка наверх,

В новорубленную светлицу,

В новорубленную светлицу.

Сидит в светлице и плачет,

Белые руки ломает,

Белые руки ломает.

Во двор водяной проходит:

— Где тут моя невеста,

Где тут моя невеста?

— Она у себя в светлице,

Сидит она там и плачет,

Белые руки ломает.

— О чем ты плачешь, девица,

Моя дорогая невеста?

Моя дорогая невеста!

— Как же мне, горькой, не плакать,

Когда люди кругом толкуют,

Что жених мой — сын водяницы?

— Не слушай пустые толки,

Теперь ничего не изменишь.

Теперь ничего не изменишь!

Я для своей невесты

Серебряный мост построю.

Серебряный мост построю!

Пройдет по мосту твой поезд

О тридесяти колясках,

О сорока рысаках!

Не доехали до середины —

Под ней провалился мост,

Под ней провалился мост.

Смотрит отец в окошко:

— Гляди, дорогая женка,

Плывет наша дочь по воде!

— Ну и пусть плывет по воде,

Теперь ничего не изменишь,

Теперь ничего не изменишь!

Семь весен и зим миновало,

Семь она сынов нарожала,

Семь она сынов нарожала.

На злую восьмую годину

Родила она восьмого сына,

Родила она восьмого сына.

Запросилась она у мужа:

— Пусти меня на берег, в церковь!

Пусти меня на берег в церковь!

— Ступай, если хочешь, в церковь,

Но смотри, не дождись благословенья!

Но смотри, не дождись благословенья!

Поднялась со дна, идет в церковь

И встречает милого братца,

Встречает сестренку меньшую.

— Привет, дорогая сестра.

В кои поры ты на берег вышла!

Идем вместе с нами в церковь.

— В церковь пойду с вами вместе,

Но нельзя мне ждать благословенья.

Ах, нельзя мне ждать благословенья!

— Не спеши, погоди, сестрица,

С нами пойдешь пообедать,

С нами пойдешь пообедать.

Дождалась она благословенья.

Тут встал водяной из пучины,

Тут встал водяной из пучины —

В синих своих штанах,

В красных своих чулках,

В красных своих чулках!

Вышла она из церкви,

С сестрицею распростилась,

А навстречу — муж–водяной.

Из рук ее вырвал младенца,

На глазах у ней растерзал,

На глазах у ней растерзал!

Остальных семерых задушил,

Раскидал тела по дороге,

Сам повесился на косяке.

— Не жалко тебе, скажи,

Деток твоих малолетних,

Деток твоих малолетних?

— Ни одного так не жаль,

Как жаль сыночка меньшого!..

Как жаль сыночка меньшого!

Маленький сидел он в купели,

Беленький лежал в колыбели,

Яблочком румяным играл.

ДВЕ КРАСАВИЦЫПеревод Н. Вольпин

Шли лугом две красавицы,

Шли лугом две красавицы,

Две девушки на выданье.

Одна из них — богатая,

Одна из них — богатая,

Другая — сиротиночка.

Идет, подобрала подол,

Холщовой юбочки подол.

Богатая промолвила:

— Ты что подобрала подол,

Холщовой юбочки подол?

Я в шерстяной, а так иду!

— Богатый у тебя отец,

Богатый у тебя отец,

Я без отца, без матери.

Порвешь ты юбку красную,

Порвешь ты юбку красную,

Тебе дарят зеленую.

— Ты без отца, без матери,

Ты без отца, без матери,

Зато с тобой твой милый друг!

Расплакалась богатая,

Расплакалась богатая,

А бедная промолвила:

— Что плачешь ты, счастливица,

Что плачешь ты, счастливица?

Я и бедна, да слез не лью.

— Как мне не плакать, слез не лить,

Как мне не плакать, слез не лить,

Когда мне мил твой милый друг!

Отдай мне друга милого,

Отдай мне друга милого,

Тебя возьмет мой старший брат.

— А мне твой брат не по сердцу,

А мне твой брат не по сердцу,

Он озорник бессовестный.

Красавец–парень пас коней,

Красавец–парень пас коней,

И он подслушал их слова.

— Ты вразуми меня, Господь,

Ты вразуми меня, Господь,

К которой мне посвататься?

Взять за себя богатую,

Взять за себя богатую,

Да злую, нерадивую?

Пойдет жена корить меня,

Ох и пойдет корить меня,

Что извожу ее добро.

Возьму я лучше бедную,

Возьму я лучше бедную,

Прилежную, приветную.

Женою будет ласковой,

Женою будет ласковой,

Угодливой, хозяйственной.

Трудиться станем с ней вдвоем,

Трудиться станем с ней вдвоем,

И Бог благословит наш дом.