Идеализированный образ средневекового человека не создается в литературе и не нормируется в законе. Он следует традиции, в которой уже сложился тип народной жизни. Вступая в новые обстоятельства жизни, сталкиваясь с необычными положениями или неизвестными событиями, этот тип должен был проявить себя в зависимости от своей нравственной позиции — через действие или деяние, «не образом, но делы!» Такой тип и оценивался, не по лику, не по внутренним своим признакам, а по исполненному делу — по функции его. Отвлеченные силы добра и зла материализовались в самом человеке, и тяжкий жизненный путь состоял в том, чтобы «тянуть человека от зла к добру», уча добродетели подобием, в сопереживании с образцами. Но в каждом развороте событий для безмерно сложной и бесконечно грешной человеческой личности всегда характерны признаки: верность, мужество, мудрость и прочие (Лихачев, 1958, с. 45 и след.).
На основе многих древнерусских источников типичный портрет средневекового человека, его душевный мир рисуются следующим образом: «Человек „самовластен“ — своей волей совершает поступки, ведущие к добру или злу, к правде или неправде;
именно „деяния“ определяют положительную или отрицательную оценку данной человеческой личности;
из всех свойств человека самым ценным признается ум („разум“, ,,смысл“) — он лучше видит, чем зрение, лучше слышит, чем слух;
вместе со словом разум отличает человека от животного, ум следует развивать „наказанием“ (учением), а словом надо пользоваться с осторожностью, помня его силу, которая может быть и полезна, и вредна человеку;
труд — основа жизни („праздный да не яст“), отсюда резкое осуждение лени, праздности, пьянства — всего, что отвлекает от труда;
человек обязан уметь владеть собою, быть искренним, нелицеприятным в отношениях с окружающими, помогать каждому, кто нуждается в помощи, не рассчитывая, достоин ли тот ее.
Все „страсти“, нарушающие эти нормы человеческого поведения, глубоко анализируются с точки зрения их вредного воздействия и на самого человека, и на его ближних» (Адрианова-Перетц, 1972, с. 45).
В этом перечне все элементы семантического треугольника, средневекового идеала Троицы: ум, слово, дело-вещь. Их соотношение не меняется само по себе, но постоянно осмысляется с различных точек зрения: то со стороны вещи (труд), то с точки зрения слова, то с позиции разума (идеи). Совмещенная ценность всех трех — в их единстве, а постоянная замена одного другим, в том или ином, рассмотренном исследовательницей, тексте весьма знаменательна. Это замена действительности реальностью — создание символа: одно понимается через другое с тем, чтобы уяснить себе высший смысл как вещи, так и ее идеи.
Тексты XVI в., и Домострой среди них, отражают процесс идеации в слове; новое время заставляет искать и в слове — новые признаки, и новые мысли также (Колесов, 2000, с. 83-106).
ГЛАВА ВТОРАЯ. ЛИХО И БЕДА
Древнерусская мысль усиленно работала над вопросами нравственно-религиозного порядка, над дисциплиной совести и воли, над покорением ума в послушании вере, над тем, что считалось спасением души. Но она пренебрегала условиями земного существования, видя в нем законное царство судьбы и греха, и потому с бессильною покорностью отдавала его на произвол грубого инстинкта.
Василий Ключевский
Тяжелая жизнь в родовом обществе сменилась мукой и тяготами феодального быта. Однако появились и какие-то отличия, и эти отличия для своих обозначений породили множество слов, которых прежде не было (или они употреблялись в другом значении). Ответ души человеческой на удары судьбы, на горести жизни, на гнет содержится в словах, которые дошли до нас из глубины времен.
Начнем с простого перечисления древнейших из них, перелистав огромный «Успенский сборник», переписанный в конце XII или в начале XIII в., еще до татарского нашествия, который сохранил нам множество самых разных, переводных и оригинальных, текстов. Возьмем их все вместе, пока не делая разницы между русскими и переводными, между поучениями и житиями. Вот как расположены в отношении друг к другу интересующие нас слова (ниже они приводятся без указания источника).
Пакостьидет от бесов, сатаны, врага, неприязни, нечистых, лукавых и злых, они ее творят, «пакоствуют», так же как они и руками «поганьского князя дѣют пакости хрьстианомъ»; святой может разрешить от пакости, т. е. освободить от нее, как разрешает от пакости беса Феодосий Печерский, как разрешают от нее мощи святых мучеников Бориса и Глеба; когда везли их святую раку, «идяху бес пакости, тъкмо отъ людии тѣснота бяше» (25г), — в подобном отрицании выявляется сущность пакости. Пакость — это вред, который наносят враждебные силы.
Напасть также находит, нападает по злым козням вражьей силы, но это, в отличие от пакости, уже не случайное мелкое хулиганство или озорство, которое в полумраке кельи может и померещиться; это не озорство пакостника-беса, который мелкими проделками смущает душу подвижника, а нечто гораздо более существенное: заточение в темницу, преследование, болезнь и все остальное, с чем всякий день может столкнуться средневековый человек, раз и навсегда напуганный внешней силою. Напасть содержит в себе все, но кроме «конечной неприятности», кроме смерти, тогда как пагуба завершается смертельным исходом, будь это голод, мор, стихии или потоп, землетрясение или затмение солнца, болезнь или смерть. «Яко широкъ путь, вводяй в пагубу», — эти слова Христа из Нагорной проповеди знают уже на Руси, но в греческом оригинале пагуба это ’απώλεια ‘разрушение, уничтожение, конечная гибель’; потому и находим мы в других текстах славянского перевода заменяющее его слово гыбѣль. Согласно афоризмам «Изборника» 1076 г., пагубу человеку приносят пьянство, ложь и татьба, а значит, человек сам вводит себя в смертный гибельный грех, готовя свою погибель.
Если пакость творят и деют, но от нее могут при случае и освободить, а напасть нападает, и от нее, если возможно, избавляют, то пагубанаходит неотвратимо («найдеть на ны»), ее воспринимают сердцем и душою, самым нутром своим, горячо и страстно, потому что никакого спасения нет от пагубы; ее сравнивают с татьбой или ратью (с кражей или войной), перед которыми человек бессилен. Это и смерть, и гонения, и злоба. Напасть налетает со стороны, извне, из чужедальних пределов, и человеку остается ее пережить, перестрадать, ощутить ее силу, неотвратимость беды, которая давит и гнет. Пагуба сильнее напасти: ее неизбежность решает всё.
Так в отдельных словах, уточнявших друг друга, в сознании происходило постепенное усиление качеств несчастья, налетавшего со стороны: от бытовой пакости через житейскую напасть к душевной и всеконечной пагубе. Пакость возвращается пакы и пакы, т. е. снова и снова: «се бо пакы бысть пакость творящимъ бѣсомъ» (38в); напасть налетает стремительно и крепко держит, пока не избавишься от нее с помощью доброй силы; но пагуба... Пагуба готовится исподволь, и жертва всегда заранее видит свой конец — и ясно и отчетливо. Пакость сопровождается скорбью (от пакостей и скорбей освобождается тот, кто обратится к святому заступнику), напасть — печалью (от печали и напасти избавляет заступник), пагуба же не сочетается в сознании ни с каким личным переживанием, ибо подобного переживания нет — это просто конец. Пакость всегда конкретна, поскольку она является результатом данного конкретного действия, а напасть всегда связана с указанием на некие множества: всякая напасть, многие напасти, такие напасти («сими напастьми»). Пакость множественна, напасть собирательна, пагуба всегда единственна, особенная и лично своя, несмотря на множество проявлений, в каких возникает она между всеми; ее уникальность состоит в конечном исходе. Пакости делают мелкие бесы, напасти насылает дьявол, а пагуба в конечном счете исходит от Бога, хотя орудием наказания может стать всё что угодно. Четкая иерархия несчастий со временем ясно отложилась в сознании: мелкая пакость, злая напасть и всеконечная пагуба. Отдаленным эхом прошлых переживаний звучит современное прилагательное: пакостный — отвратительный, но пагубный — губительный; напастного нет теперь, но раньше встречался — ‘искусительный’, проверяющий душу на прочность. Тонкая нить семантического развития идет от конкретного смысла в слове пакостный через некоторое отвлечение признака в слове напастный до полной абстрактности в слове пагубный, после которой предшествующие ступени отвлечения признака оказываются уже просто неважными. Их можно убрать, их можно забыть, но — не избыть.
Бѣда в этом ряду — самое общее слово: это и напасть и пагуба вместе, нечто трагичное, связанное со злом вообще, как правило, в отношении к невинным (заключение в темницу, неправедное гонение, неожиданное преследование): «Бѣды от разбойникъ, бѣды въ мори, бѣды въ рѣкахъ, бѣды от лѣжи братии, въ трудѣхъ и подвижениихъ» (108б) — этот горестный список можно продолжить другим переводом из того же послания апостола Павла: «Бѣды от роду, бѣды от языкъ, бѣды в градѣ, бѣды в пустыни...» (ЧНЗ, 120в) — во всех этих случаях в греческом тексте стоит слово κίνδυνος — ‘опасность’, которая требует решительной борьбы, и в современных переводах Евангелия слово опасность здесь как раз и употребляется. Пакость — вред, а беда — опасность, и в самом перечне возможных бед выступает мысль о непредсказуемости стихии; это — удар судьбы, прорыв благополучия. Беда наступает, приходит в свой час, ее приемлют, в нее впадают, ее имеют, ее можно и видеть, и ощущать, но самое главное, что необходимо иметь в беде, — это терпение. Сочетание «бѣды и напасти» часто встречается в текстах, «бѣды и пагубы» — нет, поскольку пагуба всегда единственна. Беда как будто и есть пагуба, однако ее можно