побѣда, но νικάω — ‘побеждать, выигрывать, одерживать верх’, передавалось не только глаголом побеждати, но также и прѣмощи, прѣпьрѣти, одолѣти (Jagič, 1913, S. 91); перемочь, преодолеть следовало не только непосредственного противника, но и ту силу, которая за ним стояла, его направляя. Это не всегда удавалось, иногда вообще побеждала сама эта сила, а оба противника при этом терпели поражение.
Подобное двуединство события, которое оба противника с равным правом могли назвать победою, вполне понятно человеку того времени, поскольку беда находила одновременно на всех, и всё, что случалось после нее, в результате одинаково могло быть названо победой. В соответствии с древним апостольским образом, только смерть обладала несомненной победой, потому что всегда обладала жертвой, трофеем, а сама по себе никакого урона не терпела.
После XIII в. общерусским значением слова становится значение ‘победа’ в воинском смысле: говорится «о побѣдѣ на враги» (Пост, 13), о возвращении с победою (Александрия, 23), и т. д.
Бѣду предвещает обида, дева Обида парит и над воинами князя Игоря; обида — то, что приходит с бедою, некоторые ученые полагают даже, что слово обида родственно слову бѣда (Фасмер, 3, с. 100), хотя очень рано оно стало соотноситься с корнем вид-ѣти, то, что проявляет себя (в отношении к беде же). Обида — оскорбительное нарушение прав или достоинства, нанесение ущерба или чести, за обиду такого рода дорого платили в Древней Руси.
Среди ответов и реплик, которые древнерусская мысль почитала остроумными, находим и такую: «Егда бияхуся полочанѣ с Володимеромъ про дчерь Роговолодову, зане не хотѣ ити за Володимира.
И бьющимся им крѣпко и рече единъ полочанинъ: — Женьская обида, но царская побѣда!» (Буслаев, 1848, с. 228). Что еще мог сказать безымянный полоцкий воин, сражавшийся с князем Владимиром только потому, что Рогнеда гордо сказала: «Не хочю розути робичища!», не желаю выйти за незаконнорожденного сына Святослава (Владимир был сыном рабыни Малуши). Здесь важно то, что обида сопоставлена с победой; обида и есть беда, за которой следует по-беда. Но это прямое (и исконное) значение слов перекрывается новым, тем самым, которое сегодня является основным и прямым для нас: обида — сражение — победа. Однако вдумаемся в последствия боя: Владимир ведь победил и взял себе в жены гордую Рогнеду. Обижена Рогнеда, но победил-то Владимир. Обида не отомщена, но и победы нет, победы в современном смысле ‘результата действия’; ведь и воин свои слова произносит в момент схватки, когда никто еще не мог сказать, чья будет победа. Остроумие наши предки усматривали в многозначности не отдельного слова, ибо каждое слово тогда было синкретически многозначным. Остроумие определяли по способности таким образом составить слова, чтобы их взаимное расположение одновременно порождало в общем значении несколько несовпадающих смыслов. Двусмысленность (многомысленность) и была остроумием.
Показательно и сопряжение слова побѣда со словом царская. Победу всегда добывали на поле боя, ее получал победитель — вождь, князь или царь. Само по себе слово побѣда всегда было слишком высоким по смыслу и ценности, чтобы могло относиться к кому-то еще, кроме царя. Уже в начале XV в. в «Сказании о Мамаевом побоище», говорится о том, что только верховный вождь может победить в сражении: Мамай или Тохтамыш, но также и Дмитрий, ставший Донским. Победить может и монах-богатырь Пересвет, но только потому, что он воплощает Божью волю и исполняет наказ пославшего его Сергия Радонежского, только потому он и «победи велика, силна, зла татарина» (Сказ. Мамай, 74). Русские воины вражеских или вражеские воины русских, а также Олег и Ольгерд своих противников не побеждают, а всего лишь одолевают: «Одолейте своего недруга!» — говорит Мамай Ольгерду. «Начаша погани одолевати» (там же, 69, 70); также и русские воины преследуют врагов «и не одолеша их, понеже кони их утомишася» (там же, 71), и т. д. Важно и то, что само слово побѣда в заключительной части «Сказания» еще сохраняет свой давний смысл: то, что случилось после бѣды, несчастного для обеих сторон события. И слово это употреблено в тот момент описания, когда битва, уже законченная, еще не определена как победа, поскольку ищут князя Дмитрия, а он, тяжело раненный, лежит под иссеченной березой и не ведает, что стал победителем. Вполне возможно, что в первоначальном тексте «Сказания», созданном в конце XIV в., слово победа в неопределенном своем значении было представлено гораздо шире, чем в окончательном варианте. На это указывают некоторые обмолвки в списках: «Безбожный же царь Мамай, видев свою погибель» (Сказ. Мамай, 71), но в ряде списков вместо погибель стоит «видѣвъ побѣду свою». Победа — погибель Мамая.
Не совсем ясны и другие старинные тексты, например, гадальные книги с указаниями вроде такого: «И егда станеши супротивъ полковъ, любо победиши, або победу приимеши от них» (Лопаточник, 30), тут же и уточнение: «любо на рати победити, любо побежен будеши»). Принять победу — несомненно, проиграть сражение. Получается, что все в конечном счете зависит от того, какой глагол сопровождает слово побѣда:прияти победу или одержати победу. В самом высоком смысле слово побѣда, безусловно, было книжным. У Нила Сорского «побѣды и побуждения» уже разведены (Нил, 12), но для простого народа всякая победа оборачивалась бедою «не добро есть ни полезно, побѣдно и враждебно!» (Пандекты, 273), победное всегда враждебно. Поэтому долго считалось, почти до нашего времени, головушка победная — несчастный человек.
Вред в современном литературном языке понимается как порча, вредный — опасный, а в отношении к человеку — недоброжелательный. Общее значение неблагоприятного в этом слове сохраняется с давних времен, однако отвлеченность самого представления возникло достаточно поздно и не без влияния книжных текстов.
Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить литературное слово вред и народно-разговорную (т. е. собственно русскую) форму того же слова — веред. Веред (или в женском роде вереда) — нарыв, гнойник, также струп, а глагол вередить обозначает широкий круг действий, связанных с ушибом, ударом, порчей, надрывом (в том числе и душевным), пакостью, прихотью и т. д. (СРНГ, 4, с. 127-129). Все, что в этих диалектных словах выражает (только через глагол) формы душевной деятельности, — вторично, связано с влиянием литературного слова вредить; и наоборот, имя существительное сохраняет исконное значение корня — ‘нарыв, гнойник’, который образовался на месте раны и со временем покрывается струпом, образуя язву и выделяя гной.
Все отмеченные в предыдущей фразе слова в древнерусских текстах соотносятся друг с другом и даже заменяют одно другое, поэтому нужно разобраться в их взаимном отношении. Нужно, потому что все такие слова имеют конкретное значение, пришли из времен языческой древности и когда-то, несомненно, отличались свойственной первобытному языку специализацией значений.
Этимологические словари нам разъясняют, что веред/вредъ — ‘нарыв’, а струпъ — ‘грязь на язве’ (во всех родственных языках означало ‘гной’, даже ‘яд’, грубые выделения, которые делали кожу грубой, клочковатой, отвисающей и т. д.). Внутренний образ объединяет два других слова: рана и язва. Рана — по общему смыслу, присутствующему во всех славянских языках с древности, — ‘удар, несчастье’, что определяет все последующее: и язву, и вред, и струп. В исходном (образном) представлении рана — это трещина, щель, которая образуется в результате ранения.
Язва также рубец или трещина; до сих пор в славянских языках язвина — пещера или ущелье, а язвец — барсук, который живет в такой норе. Уже из древнейших текстов ясно, что язва — рубец или какая-то ниша, которая также образована в результате удара.
Вся последовательность действий, описанных с помощью наших слов, может быть представлена так: рана (удар) → язва (рубец) → веред (нарыв) → струп (гной и выделения). Возможно, были и какие-то другие слова, уточнявшие отдельные моменты процесса, однако в качестве опорных достаточно и их, чтобы понять главное: древнейшая лексика самим набором слов всякое действие дает аналитически, внутренний их образ дробит представление о процессе или развитии действия на множество опорных составляющих моментов, выделяя каждый из них в качестве самостоятельного.
Теперь представим себе время, когда происходит широкое внедрение новых текстов, главным образом переводных, в пределах которых элементы чужой культуры следовало уложить в свои представления. Слово τραυμα ‘рана, увечье, повреждение’ переводилось словами врѣдъ и язва, т. е. устранялись крайние члены аналитически словесного ряда, и внимание говорящего устремлялось только на результат ранения, еще не излеченного. Это и есть травма, также μώλωψ — ‘синяк, ссадина, язва, рана’, — которое переводилось славянскими врѣдъ и язва. Словами рана и язва переводилось греч. πληγή ‘удар, укол, удаление’, но также и ‘рана’, как результат всего этого (Дурново, 1924, с. 414); внимание сосредоточивалось на двух первых элементах славянского аналитического ряда: нанесение раны и сама рана, без конкретных изъяснений относительно ее качества и характера. Рана обычно соотносится с греч. μάστις — ‘бич, плеть, кнут’, но также и нанесенная ими рана — еще один переход от первого члена ко второму, данный в общем греческом слове (Евсеев, 1897, с. 103); однако в русской редакции Евангелия с середины XII в. на этом месте стоит слово бѣда (Ягич, 1884, с. 84). Следовательно, в древнерусском конкретном по смыслу слове