или дети тяжутся о задници (спорят из-за наследства);
3. Ведство, потвори, чародеяние, волхвование (разные формы колдовства), зелейничество (тайное знание трав), урекания (наговоры) три: бляднею (обманом) и зелья (отравой) и еретичеством (богохульством), или кто под овином молится, или во ржи, или под рощением, или у воды (по языческому обыкновению, а не в храме);
4. Зубоежа (драки с покусами, членовредительство),
или сын отца бьет, или матерь дочи бьет, или сноха свекровь, или два друга иматася бити, единого (человека) жена другого (человека жену) за лоно имет и роздавит (половые органы);
5. Церковная татьба: мертвецы сволочат, крест посекут или на стенах трескы (щепки) емлют и с креста, скот или псы или поткы (птицу) без велика нужа вводят церковь или что неподобно церкви сдеет;
6. А се церковнии люди... (следует перечень лиц, находящихся в полной юрисдикции церкви: странники, просвирни, убогие и пр.)
Итак, церковь судит дела семейные или узкоцерковные. На фоне общего порока воровства выделяется специально «церковная татьба» вроде похищения покойников, только что отпетых в церкви; на фоне общего «убоя» (убийства и драки) — специальные виды членовредительства, относящиеся к семейному праву (касаются женщин) и тем самым уже носящие нравственный характер. Все перечисленные меры призваны сохранять моральную чистоту человека в условиях, когда внешние обстоятельства тому препятствовали. Предметом заботы всегда является слабейший. Но не только: еще и старейший, поскольку младшему запрещено наносить увечья старшему. Сын не должен бить отца, дочь — свою мать, а сноха — свекровь.
Расписанные здесь запреты сохранялись долго: еще в XVI веке Домострой перечисляет всё те же деяния, лишь отчасти развивая в подробностях их отдельные элементы. Например, в отношении колдовства: «К сему ж чярование и волхвование и наузы, звездочетие, Рафли (гадательные книги), алнамахи, чернокнижие, воронограй, шестокрил, стрелки громны, топорки, усовники, дика камение, кости волшебные и иные всяки козни бесовские; или кто чяродейством и зелием и корением и травами насмерть или на потворство окормляет, или бесовскими словами и мечтами, и кудесом чярует на всякое зло и на прелюбодейство, или кленется именем божием во лжу или клевещет на друга — туто прочти 10 (главу)». Перечисляются осуждаемые церковью астрологические, магические и гадальные книги, суеверные и колдовские обряды и поверья, и все эти перечни даны на основе поучений отцов церкви (лишь некоторые из приведенных выше прегрешений могли относиться к реалиям древнерусского человека, например, наузы — амулеты).
Сравним эти показания с многочисленными «Поучениями к простой чади», которые сохранили нам древние рукописи. Начнем со знаменитого «Слова» новгородца Луки Жи́дяты (Ждана) 1036 года. Новгородские памятники и вообще-то отличаются от столь же ранних киевских простотою речи и незамысловатостью стиля, а в данном случае новопоставленный епископ обращается к пастве, укоряя ее во множестве грехов. Перед нами список, во многом сходный с перечнем приведенного Устава, однако тут есть и отличие: Лука предупреждает о возможных отклонениях от правил нравственности и делает это с помощью глагольных форм. В основе перечня лежит Нагорная проповедь с добавлениями из десяти заповедей и с разного рода уточнениями, которые для нас как раз и важны. Отметим их для себя, не повторяя сказанного о самих заповедях.
Слушателю предлагается верить в единого Бога, но затем: любовь имети ко всем человеком, буди правдив, не воздайте зла за зло, не мози свадити (оклеветать), не осуди брата и пр. Затем перечисляется, чего именно не должно быть у христианина: москолудства (т. е. балагурства, шутовства), срамословия, гнева (эти три всегда указываются вместе и рядом), насмешек и вообще «смеха пустотного», терпети напасти, отказаться от гордыни (тут сказано еще от гордости); будете смирени и кротци — обычная цитата из Евангелия. Затем начинается новый круг перечислений, и можно предположить, что он добавлен впоследствии: не богохульствуйте, не клянитесь Божьим именем, бойтесь Бога, а князя чтите, чтите и слугы церковная. После этого начинается собственно перечень пороков, которых следует избегать, и они полностью повторяют последовательность последних заповедей, хотя встречается и нечто новое: впервые звучит не пий без года́ (чрезмерно), но вдоволь и не до пияньства, не буди гневлив, ни напраснив (опрометчиво несправедлив), буди с радующимся радуйся, с печальным печален, не ядите скверна, святые дни чтите. Где-то между двумя частями текста фактически общего содержания затерялось и нейтральное пожелание: чтите стара человека и родителя.
В общем, все перечисленные качества человека и нормы его поведения связаны с традиционной церковной литературой, кроме, может быть, столь же общих указаний относительно срамословия, почитания стариков и характерного для русского автора добавления там, где он говорит о блуде: ни с рабою, ни с ким же (т. е. даже с зависимым человеком). Таким оговоркам можно верить как характеристическим черточкам славянского быта, в котором играние с рабою никогда не считалось преступлением. Поражает ограниченность примет, вынесенных из кормчих книг, рекомендации которых более подходили бы для монашеского жития: кротость с устранением гордыни, порицание гневливости и резкости, насмешек и издевки, любовь ко всем и всепрощение. Относительно пьянства вопрос спорный. Из контекста ясно, что речь идет о допустимом для мирянина питии, но значение самого слова, поставленного в противопоставлении к году (годно, годится, угодно), показывает, скорее всего, что и определение пьянства здесь — более широкое по значению слово, чем в современном нам русском языке, и обозначает чрезмерность всякого вообще телесного вкушения, не только винного пития.
Словом, перед нами еще один вариант Нагорной проповеди, данный с уточнениями, часть которых высказана явно не по адресу. Лука Жидята имеет в виду всякую паству вообще, не разграничивая ее социальных или профессиональных пределов, — он обращается к христианину, «новому человеку», и настойчиво внушает ему истины Писания. Судить о реальных пороках средневекового человека на основании подобных «Слов» невозможно, потому что и по замыслу своему работают они с упреждением.
Конечно, большинство древнерусских текстов не годится в качестве источника для изучения старых этических систем. Систем еще нет, нет и системности в перечислении деяний и пороков, т. е. нет классификации, а терминология во многом заимствованна и запутанна. В ее оттенках легко переходить от одного термина к другому, лукаво извиняя себя за серьезные прегрешения и оправдывая поступок посредством также наличного слова, т. е. дело — глаголом.
Кроме того, все недостатки определяются также и спецификой древнерусской литературы как литературы канона, образца. Ни одной характеристике описываемого лица, даже исторической личности, доверять нельзя. Каждое действующее лицо повествования представлено как воплощение одной-единственной, но для него определяющей и потому постоянной добродетели (или порока). Это не лицо, а именно личина (личность), некий обобщенный на символическом уровне тип со своим характерным признаком. Такая особенность старых текстов смещает историческую перспективу описания и часто неверно оценивает историческую личность; особенно не повезло Святополку, прозванному Окаянным, Олегу Рязанскому и Ивану Грозному. Авторская установка определяет тип личности, так что Дмитрий Донской в одних текстах предстает отважным и мудрым, а в других — несколько трусоватым молодым человеком. Только отраженным светом через подобные описания можно представить себе, каких крайностей может достигать персонификация конкретного порока или добродетели, воплощенных в том или ином историческом деятеле. Это — вполне мифологическое сознание, персонифицирующее отвлеченные категории и тем самым выставляющее их в качестве образцов, которые становятся символами средневековой культуры. Символами не изобразительными, на иконе, как образы, а словесными.
Есть у средневековых героев и своя иерархия переживаний и чувств. В напряженные моменты своей жизни герой максимально отвлечен в своей отстраненности от плотского и земного, он весь в порыве самодостаточной замкнутости святого, застывшего в иконической позе. Таков, согласно «Сказанию о Мамаевом побоище», даже Дмитрий Донской в некоторые минуты перед сражением. Это минуты нравственной сосредоточенности, выбора пути; такие мгновения останавливают действие молитвой героя, и именно в этот момент свершается нечто значительное, определяющее все последующие действия. Таков момент идеи, оправдывающей последующую явленность действия (вещи). При этом герой заливается слезами, скорбит и стенает — свои переживания являет вовне, исторгает из сердца, очищает душу. Таков момент явленности добродетели в ее крайнем проявлении, но из описания следует также, что в принципе добродетель понимается как пассивная и статичная сила (не энергия действия).
Из общего перечня черт характера и эмоций, приписанных историческим лицам, можно представить коренную особенность церковного идеала добродетели: это максимальное отстранение от людей, от земного их множества, от их проблем и страданий — как средство возвращения к ним же после общения с Богом. Церковная этика — этика без коллектива, это замыкающаяся сама на себе в личностном воплощении сумма этических норм. Совесть — совместное знание Бога, через посредство которого осуществляется связь и между людьми. Нет непосредственного выхода от человека к человеку, нет еще и современного понимания этики и совести.