Глава 19
— Чарльз Диккенс собирается убить Эдмонда Диккенсона.
Уже во второй раз за последние полтора года я резко сел в постели, вырвавшись из глубокого лауданумного сна, и вслух произнес эти слова.
— Нет, — сказал я в темноту, все еще полусонный, но исполненный твердой, дедуктивно обоснованной уверенности, свойственной герою моего еще не написанного романа сержанту Каффу. — Чарльз Диккенс уже убил Эдмонда Диккенсона.
— Уилки, голубчик, — встревоженно проговорила Кэролайн, садясь рядом со мной и хватая меня за плечо. — О чем ты? Ты разговаривал во сне, мой милый.
— Отстань от меня, — невнятно промычал я, стряхивая с плеча ее руку.
Я встал, накинул халат и подошел к окну.
— Уилки, дорогой…
— Тише! — Сердце мое бешено колотилось. Я пытался запечатлеть в памяти свой ясновидческий сон.
Я нашарил на бюро хронометр и взглянул на циферблат. Без малого три часа утра. За окном моросил мелкий косой дождик, и брусчатка скользко блестела во мраке. Я посмотрел на уличный фонарь, потом отыскал взглядом узкое крыльцо заброшенного дома на противоположном углу и различил там неясную скрюченную фигурку. Связной инспектора Филда — паренек со странными глазами, которого инспектор называл Гузберри, — по-прежнему дежурил там, спустя уже год с лишним со дня, когда я впервые его заприметил.
Я вышел из спальни и направился в свой кабинет, но остановился в нерешительности на лестничной площадке. Сейчас ночь. Второй Уилки наверняка поджидает меня там — скорее всего, сидит за моим рабочим столом, устремив немигающий взгляд на дверь. В конечном счете я спустился вниз, в гостиную, и подошел к маленькому секретеру, где Кэролайн и Кэрри хранили свои бумаги. Я взял перо и, решительно поправив очки, написал следующее:
Инспектор Филд.
Я имею все основания полагать, что Чарльз Диккенс убил некоего молодого человека по имени мистер Эдмонд Диккенсон, одну из уцелевших жертв Стейплхерстской катастрофы. Прошу вас встретиться со мной завтра в десять часов утра на мосту Ватерлоо, дабы мы могли обсудить все обстоятельства дела и придумать, как нам хитростью заставить Диккенса сознаться в убийстве молодого Диккенсона.
Ваш покорный слуга
Уильям Уилки Коллинз
Несколько долгих мгновений я смотрел на начертанные строки, потом удовлетворенно кивнул, засунул записку в конверт, а конверт запечатал сургучом при помощи отцовского перстня и положил во внутренний карман халата. Потом я достал из портмоне несколько монет, нашел свое пальто в стенном шкафу в холле, надел галоши поверх домашних тапочек и вышел в ночь.
Едва я успел подойти к уличному фонарю на своей стороне улицы, как от накрытого густой тенью крыльца дома напротив отделилась неясная тень. В считаные секунды мальчишка пересек улицу и подступил вплотную ко мне. Он был без верхней одежды и дрожал всем телом под холодным дождем.
— Ты Гузберри? — спросил я.
— Да, сэр.
Я уже засунул руку во внутренний карман халата, но почему-то не стал доставать письмо.
— Гузберри — это твоя фамилия? — осведомился я.
— Нет, сэр. Так меня кличет инспектор Филд. Все из-за моих глаз, видите ли.
Я видел. Его зеленоватые, несуразно выпуклые глаза не только походили на крыжовины, но еще и безостановочно перекатывались туда-сюда, точно две пули в рюмке для яиц. Я покрепче зажал в пальцах конверт с адресованным Филду письмом, но все еще медлил в нерешительности.
— Ты уличный подметальщик, Гузберри?
— Я был уличным подметальщиком, сэр. Теперь уже нет.
— А чем ты занимаешься сейчас, дружок?
— Я обучаюсь у великого инспектора Филда сыщицкому ремеслу, вот чем я занимаюсь, — сказал Гузберри с гордостью, но без малейшего намека на бахвальство.
Он зябко поежился, потом закашлялся. Это был глубокий хриплый кашель — моя мать впадала в панику всякий раз, когда у меня или Чарли из груди вырывались подобные звуки, — но у маленького оборвыша хватало воспитанности кашлять в кулак.
— Как твое настоящее имя, дружок? — спросил я.
— Гай Септимус Сесил, — ответил мальчишка, стуча зубами.
Я наконец отдал письмо, а потом бросил пять шиллингов в торопливо подставленную ладонь Гая Септимуса Сесила. Я в жизни ни у кого не видел такого ошарашенного выражения лица — ну разве только у грабителя, которого мистер Реджинальд сбил с ног ударом дубинки в темном бирмингемском переулке.
— Сегодня и в ближайшие три дня у меня не будет сообщений для твоего хозяина, мистер Гай Септимус Сесил, — мягко сказал я. — Поди купи себе горячий завтрак. Сними комнату, непременно с отоплением. А на оставшиеся деньги купи пальто… из добротной английской шерсти, чтобы носить поверх этих лохмотьев. От тебя не будет толку ни инспектору Филду, ни мне, коли ты умрешь тут от холода.
Крыжовенные глаза паренька блуждали по сторонам, ни на секунду не останавливаясь на мне.
— Ну же, ступай! — строго велел я. — И чтобы я не видел тебя здесь до вторника.
— Слушаюсь, сэр, — с сомнением проговорил Гузберри.
Но он повернулся, трусцой пересек улицу, буквально секунду помедлил у своего крыльца, а потом побежал дальше, к теплу и пище.
Приняв решение самостоятельно выполнить трудную работу по расследованию убийства Эдмонда Диккенсона, я приступил к делу следующим же утром. Подкрепив силы двумя с половиной чашками лауданума (примерно двести минимальных доз, если считать дозой несколько капель), я доехал двенадцатичасовым поездом до Чатема и там сел в наемную коляску, чтобы домчаться до Гэдсхилл-плейс, — хотя глагол «дотащиться» представляется здесь более точным, принимая во внимание преклонный возраст и апатичность как лошади, так и кучера.
Сейчас, перед важным разговором с Диккенсом, я начал отчетливее видеть прежде расплывчатый образ моего сыщика из «Ока змея» (или «Змеиного ока») сержанта Каффа. В отличие от дородного, бесцеремонного и грубого инспектора Баккета из диккенсовского «Холодного дома» — персонажа, начисто лишенного воображения, поскольку его прототипом послужил реальный инспектор Филд в более молодом возрасте, — мой сержант Кафф будет высоким, худым, пожилым, аскетичным и предельно логичным. Прежде всего — логичным, словно помешанным на логике. Я также решил, что мой аскетичный, седовласый, узколицый и горбоносый, предельно логичный, сероглазый сержант Кафф будет предпенсионного возраста. Он собирается посвятить остаток своей жизни пчеловодству, понял я. Впрочем, нет, пчеловодство не годится — слишком диковинное, слишком эксцентричное занятие, совершенно мне не знакомое. Возможно, розоводство. Да, это как раз то, что нужно… розы. Я немного разбирался в розах и розоводстве. Сержант Кафф будет знать о розах все.
Почти все сыщики сначала обнаруживают труп со следами насильственной смерти, а затем проводят уйму времени, распутывая ниточки, ведущие к убийце. Но мы с сержантом Каффом поступим ровно наоборот: сперва вычислим убийцу, а потом отыщем тело.
— Дорогой Уилки, какой приятный сюрприз! Какое удовольствие провести в вашем обществе два дня подряд! — воскликнул Диккенс, выходя мне навстречу в шерстяном плаще с капюшоном, надетом для защиты от студеного ветра. — Надеюсь, вы останетесь до конца уик-энда.
— Нет, я заехал только для короткого разговора с вами, Чарльз, — сказал я.
Он улыбался такой приветливой, такой искренней, по-детски радостной улыбкой (ни дать ни взять, маленький мальчик, неожиданно увидевший любимого товарища по играм), что мне пришлось улыбнуться в ответ, хотя в глубине души я оставался холоден и бесстрастен, как сержант Кафф.
— Замечательно! Я только что закончил на сегодня работу над последним предисловием и рождественской повестью и собирался отправиться на прогулку. Присоединяйтесь ко мне, друг мой!
При мысли о двенадцати — двадцатимильной прогулке — скорым шагом, да в такой ветреный ноябрьский день, когда все предвещает снегопад, — острая боль запульсировала у меня за правым глазом.
— К сожалению, не могу, дорогой Диккенс. Но раз уж вы упомянули о Рождестве… среди всего прочего я хотел поговорить с вами и о нем.
— Да неужели? — Он изумленно вскинул брови. — Вы — Уилки Коллинз, для которого все на свете «чушь и вздор», — вдруг возымели интерес к Рождеству? — Он запрокинул голову и по-диккенсовски заразительно расхохотался. — Теперь я вправе сказать, что своими глазами видел чудо.
Я натянуто улыбнулся.
— Мне просто любопытно, собираетесь ли вы устраивать традиционное многолюдное празднество в этом году. Все-таки до Рождества осталось совсем недолго.
— Да, всего ничего. — Внезапно Диккенс уставился на меня холодным оценивающим взглядом. — Нет, боюсь, никаких многолюдных празднеств в этом году не предвидится. В начале декабря я отправляюсь в очередную поездку с публичными чтениями, как вам известно.
— Ах да.
— Я вернусь домой на день-другой в само Рождество, — сказал Диккенс, — и, конечно, вы получите приглашение. Но, к сожалению, в этом году мы отметим праздник скромно.
— Не беда, не беда, — торопливо проговорил я, на ходу импровизируя с ловкостью, которая сделала бы честь моему еще не созданному сержанту Каффу. — Просто интересно знать… вы пригласите Макриди в этом году?
— Макриди? Нет, вряд ли. Кажется, у него жена серьезно недомогает. И сам Макриди все реже и реже выезжает из дома, как вам известно, Уилки.
— Ну да, разумеется. А Диккенсон?
— Кто?
«Ага!» — подумал я. Чарльз Диккенс, Неподражаемый, знаменитый писатель, человек с феноменальной памятью, никак не мог забыть имя молодого джентльмена, которого самолично спас на месте Стейплхерстской катастрофы. Он притворялся — как убийца, уже совершивший или только еще замысливший преступление!
— Диккенсон, — небрежно повторил я. — Эдмонд. Вы же наверняка не забыли прошлое Рождество, Чарльз! Сомнамбула!
— А, конечно, конечно, — сказал Диккенс, отмахиваясь от воспоминания. — Нет. Мы не пригласим молодого Эдмонда на нынешнее Рождество. В этом году соберутся только члены семьи. И самые близкие друзья.