Гриша чуть не заплакал — так глупо всё получилось. Он медленно пошёл в угол и стал там лицом к стене. А все в классе молчали. Гриша стоял и разглядывал крапинки краски…
— На чём я остановилась? — спросила Маргарита Львовна.
В это время раздался грохот. Это стул упал сам по себе. Он упал около Маргариты Львовны, а ломаная ножка отлетела далеко под парты.
— Теперь мне ясно, — сказала Маргарита Львовна. — Костров, садись на место. А после уроков приведёшь папу в школу.
Гриша не понял сначала, зачем папу нужно вести в школу. Он пошёл к парте, а Маргарита Львовна продолжала говорить, не обращая на него внимания.
И только к концу урока Гриша понял. Учительница решила, что стул подставил он, Гриша.
Гриша посмотрел на Сивцова. Тот сидел как ни в чём не бывало. Делал вид, что внимательно слушает. Гриша посмотрел на Саню Куницына. Саня рисовал на ладони чернильные кружки, а потом размазывал их пальцем.
Урок кончился, и Маргарита Львовна сказала:
— Гриша, я напишу записку. Передашь её родителям.
И стала эту записку писать.
А Сивцов сидел за своей партой, смотрел на Гришу злыми глазами и молчал. И никто в классе не сказал, что не Гриша подставил этот ломаный стул, а второгодник Сивцов.
Маргарита Львовна уже подписывалась, и вдруг Саня Куницын рядом с Гришей поднялся и громко сказал:
— Это я, Маргарита Львовна.
— Что — ты? — подняла голову Маргарита Львовна.
— Это я стул поставил. Я больше не буду.
— Правда? — спросила Маргарита Львовна. — Правда? — повторила она ещё раз и оглядела всех.
Но все молчали.
— Хорошо, я поговорю с твоей бабушкой. А Гриша… Гришиных родителей пока вызывать подожду.
Она взяла журнал и вышла из класса.
И второгодник Сивцов сейчас же вскочил.
— Дурак! — закричал он Сане. — И ты дурак тоже! — он повернулся к Грише. — Я и сам бы мог… — Он хотел ещё что-то сказать, но махнул рукой и выбежал в коридор.
Разговор в парадной
Серёжа Костров часто ходил по Тележной улице. Раньше, весной, этой улицы он и не помнил, а теперь каждый день после школы его тянуло сюда. У него были разные дела, например, на углу Суворовского проспекта и Четвёртой Советской улицы. На том углу висела вывеска: «Детская библиотека Смольнинского района». И Серёже давно полагалось сдать книги. В библиотеку. Каждое утро он брал их с собой в школу. «Сегодня уж точно сдам». Кончались уроки, и он шёл к Суворовскому проспекту. «Сегодня ни за что не сверну», — думал он про Тележную улицу. И… сворачивал. «Не сдавал месяц, день уж потерпят, а завтра обязательно сдам». И завтрашним утром снова нёс свои книги в школу.
На Тележной улице не было магазинов. Так бы можно было зайти, спрятаться от дождя, постоять, глядя на тротуар сквозь витрину. Даже афиш, чтобы долго разглядывать их, на этой улице не было.
Серёжа ходил по Тележной взад-вперёд и наконец видел девочку с красным шарфом, Олю Сорокину. Сразу Серёжа скрывался в парадную. Оля проходила мимо, а он выглядывал из-за дверного стекла. Потом он выскакивал на улицу и смотрел, а она шла. Он стоял, готовый снова спрятаться, если она оглянется вдруг, но она не оглядывалась, а шла прямо, почти не сгибаясь, а он всё стоял и смотрел.
Однажды Серёжа наткнулся на Борисова. Вернее, не наткнулся, потому что Борисов шёл по другой стороне. Зачем он пришёл на Тележную — Серёжа в тот раз не понял. Серёжа сделал вид, что не заметил, сделал вид, что разглядывает тучи на небе. И Борисов его не окликнул.
Но когда он дошёл до конца улицы и повернул назад, они снова встретились. Серёжа снова мог бы отвернуться или даже спрятаться в подворотню, но не успел, потому что они — Борисов и Серёжа — столкнулись взглядами. И пришлось Серёже перейти на сторону Борисова, а когда он перешёл, Борисов спросил:
— Откуда и куда? — и улыбнулся.
Если бы Серёжа спросил первым, пришлось бы Борисову отчитываться. А теперь Серёжа не знал, что сказать и махнул рукой:
— Гуляю.
— И я тоже — гуляю, — сказал Борисов.
И они разошлись.
На другой день Серёжа шёл по той же Тележной, и то ли загляделся он на что-нибудь, то ли задумался, но Оля Сорокина появилась вдруг неожиданно и совсем близко.
Серёжа сразу вбежал в парадную и наткнулся в этой парадной, наскочил на стоящего у стены Борисова. Серёжа даже сказать ничего не успел, так это было неожиданно. А Борисов тоже — дёрнулся, сделал странное лицо и выскочил из парадной. От кого он так убегал — Серёжа не понял.
Но зато Серёжа вдруг понял, что это Олина парадная. И стена, на которой нацарапано непонятное слово «полиглот», а рядом две рожи. И батарея, выкрашенная коричневой краской, хотя стена была синей, — всё это Олино, всё это Олина парадная. Через минуту в эту парадную войдёт Оля — и придётся что-то говорить, здороваться, глядеть на неё. К счастью, из парадной был ещё один ход — во двор.
Серёжа побежал по ступенькам к этому ходу, сначала по ступенькам вверх, потом — вниз. Но во двор он не выбежал, а встал у стены, у выхода.
Сразу хлопнула парадная дверь, и Серёжа понял: Оля.
Дверь хлопнула ещё раз, кто-то кашлянул и сказал голосом Борисова:
— Здравствуй.
Серёжа прижался к стене у своего чёрного хода, и мыслей у него никаких в голове не было, и он ничего не чувствовал и ни о чём не думал, только слышал их разговор.
— Ты тут живёшь? — спросил Борисов.
— Живу. А тебе какое дело?
Этих слов Серёжа боялся больше всего. Из-за этих слов он и не подходил к Оле Сорокиной всю осень.
«А тебе какое дело». Значит — уходи, я с тобой разговаривать не хочу и видеть не хочу, и вообще ты мне не знакомый.
Вот что это за слова: «А тебе какое дело».
Но Борисов — он как будто тех слов не услышал и сказал:
— А у меня тут друг живёт, Дима Макринов.
Оля не ответила. Может быть, потому, что Дима Макринов на этой лестнице никогда не жил.
— А ты из школы идёшь? — снова спросил Борисов.
Глупость какую он спрашивал. Любому дураку ясно, что из школы — откуда же ещё, из планетария, что ли.
— Из школы, — ответила Оля.
Она даже и не подумала, что Борисов спросил глупость.
— А я в вашей школе гимнастикой занимаюсь.
Оля молчала.
— А ещё я поэт, — сказал Борисов. — Хочешь, свои стихи прочитаю?
На втором этаже хлопнула дверь, и два человека громко затопали по лестнице. Наконец они вышли.
И вдруг Оля спросила сама:
— Ты какого больше любишь поэта: Пушкина или Лермонтова?
— Пушкина, — сказал Борисов, потому что Пушкин был знаменитей.
— А я Лермонтова.
«Вот врёт, — подумал Серёжа, — он и книг-то не читает, а ходит на свою гимнастику».
— У тебя дома рояль есть, да? — спросил Борисов.
Откуда он это узнал, было неизвестно.
— Пианино.
В это время по лестнице затопали с верхнего этажа.
— Ну, я пойду.
Но тут хлопнула ещё и парадная, и Серёжа услышал голос Олиной мамы.
Мама что-то сказала Оле, Оля ответила. И Борисов сказал что-то про стихи.
Серёжа плохо слышал, потому что по лестнице топали совсем громко, а ещё громче эти топающие разговаривали.
А потом Серёжа услышал:
— Раз пришёл, поднимайся наверх, — это сказала Олина мама весёлым голосом.
И все они трое: Оля, мама и Борисов — пошли по лестнице.
Уже закрылась дверь их квартиры, прошёл наверх ещё кто-то, потом залаяла собака в квартире первого этажа, и только тогда Серёжа отошёл от стены чёрного хода, пошёл к парадной, вышел на улицу и побрёл к перекрёстку.
На улице дул ветер и брызгал мелким холодным дождём в лицо. Серёжа дрожал от ветра и от дождя и медленно шёл к перекрёстку.
Вокзал
Зачем-то он пришёл на вокзал. Ему было всё равно, куда идти. И он бы, может быть, прошёл мимо. Но на него наскочили люди с чемоданами. Потом ещё пробежали мимо, другие. И тогда Серёжа пошёл вслед за ними, открыл тяжёлые двери, вошёл в зал ожидания.
В зале ожидания на всех скамейках ожидали чего-то люди. Некоторые внезапно вскакивали, хватали свои чемоданы и убегали. На их место сразу приходили новые. Диктор просил по радио провожающих освободить вагоны. Однажды диктор чихнул по своему радио, но никто не засмеялся. Все были заняты проводами и отъездами.
Серёжа посидел на скамейке один, без вещей. Напротив сидела тощая тётка. Вокруг неё было множество тяжёлых мешков.
Сначала тётка дремала, а потом открыла глаза и стала зло смотреть на Серёжу.
Серёжа встал и пошёл к ларьку, где за стеклом лежали красивые журналы.
Тут на него снова наскочили люди с чемоданами. Их было человек шесть. Внезапно они поставили чемоданы на пол. Все вместе, одновременно. Сгрудились в кучу. Один из них, в клетчатом пальто, снял шляпу, помахал ею в воздухе и сказал остальным:
— Друзья мои! Друзья! В другую осень всё станет не так, всё будет прекрасно.
Человек замолчал, надел шляпу, и все они снова, будто по команде, взялись за чемоданы.
«Другой осенью не будет дождя, — подумал Серёжа. — Заснуть бы сейчас, а проснуться — здравствуйте, уже другая осень!»
— Другая осень! Чудаки! — услышал он вдруг рядом. Это говорил старик с большим чёрным зонтом. — Другой осени не бывает. Другой осенью мы пригласим других артистов.
Серёжа отошёл от этого злого старика к лотку с пирожками. Тут была очередь. Серёжа встал около лотка и посмотрел на пирожки.
Вдруг продавщица сказала:
— Скушай пирожок, мальчик.
Серёжа не сразу понял, что это ему, и только когда продавщица повторила снова: «Это я тебя угощаю, бесплатно. Скушай пирожок», — он вздрогнул и повернулся к выходу.
Около выхода его ещё раз стукнули по ноге чемоданом, толкнули. Он вышел на улицу.
Было совсем темно. Мимо ехали машины, их красные огни отражались в асфальте.
Серёжа посмотрел наверх, на часы, и повернул к дому.
Плот на реке Монастырке
Если бы они знали, что так будет, они бы не пошли в этот день через Лавру. Они бы пошли куда-нибудь в другую сторону, сидели бы в школе, делали бы что угодно. Лишь бы не идти по мосту, где написано: «Лавровский мост № 1».