йана Ферри, рассказывает он, явно довольный тем, что мне это кажется забавным.
– Иногда набиралось прилично чаевых, – говорит он. – Вам достается, наверное, не так много чаевых?
– Почти все расплачиваются обеденными талонами.
Он смеется, смех у него краткий и громкий, звучит искренне. Я думаю, что он едва ли смеется над чем-то из вежливости, но, с другой стороны, он смешлив, что симпатично. Бескомпромиссно, симпатичным образом.
Подъехав и остановив машину возле моего парадного, он продолжает говорить.
– Где вы живете? – спрашивает он.
Я показываю на свое окно, выходящее на улицу, с бумагой для выпекания понизу.
– На первом этаже?
– Да.
– Вам нравится?
– Нормально. Только по выходным на улице немножко шумно.
Он кивает, глядя на мое окно.
– Ну, спасибо, что подвезли, – говорю я, чтобы нарушить молчание, хотя уходить мне не хочется.
Он расстегнул плащ, внизу у него рубашка и шерстяной джемпер. В моем детстве ни один мужчина не носил на работу рубашку. Мне едва удается оторвать от нее взгляд. Он смотрит на меня, улыбаясь.
– Вы завтра работаете?
– Нет, – отвечаю я. – Я даже толком не знаю, когда буду снова работать.
Может быть, мне только так кажется, но он, похоже, огорчен. В машине стоит запах, видимо его туалетной воды, аромат пряный, но мягкий, как корица, пахнет уютно. У меня в голове проносится, что мне хотелось бы приблизиться к нему, ощутить этот запах отчетливее. Я отстегиваю ремень, думая, что мне хочется, чтобы он сказал что-нибудь, что заставит меня еще немного посидеть рядом с ним, но он молчит. Машет мне рукой, когда я захлопываю за собой дверцу машины, я машу в ответ, слыша в голове голос Эмили. «Остерегайся женатых мужчин. Ты ведь ничего не знаешь о женатых мужчинах. Мало ли, что я знаю. Во всяком случае, я знаю, что надо остерегаться».
В субботу в художественной школе вечеринка, Никласа пригласил кто-то из знакомых, тот пригласил Эмили, которая пригласила меня. Когда я прихожу домой к Эмили, та сразу сует мне в руку бокал вина и усаживает меня на свою кровать, пока сама старательно примеряет одно платье за другим. Заметно, что она уже слегка навеселе и нервничает, и, хотя она спрашивает, какое платье самое красивое, я понимаю, что на самом деле ей хочется знать, какое из платьев, на мой взгляд, покажется наиболее красивым Никласу.
Он встречает нас по пути на вечеринку, обнимает ее и сдержанно, но все-таки вежливо здоровается со мной. Я отчетливо чувствую, что не нравлюсь ему. Поскольку он мне тоже не нравится, мне должно бы быть все равно, но он меня неизменно провоцирует своими взглядами, заставляет ощущать себя дешевкой. Наверняка это происходит не нарочно, он очень хорошо воспитан, красив красотой детей богатых красивых родителей, совершенно естественной манерой держаться, весь его облик говорит о яхтах, теннисных секциях и учебе за рубежом, это у него в крови: смесь здорового духа и светскости. В его обществе мне не по себе, поскольку ему, похоже, не по себе в моем, он обладает особой способностью вызывать ощущение, что меня оценивают. Заставлять чувствовать себя дешевой, как чисто конкретно – поскольку у него лучше квартира и дорогая одежда, надменный диалект и надменная манера излагать подхваченное у французских философов в университете, – так и более тонким образом, будто что-то во мне его раздражает.
Я всегда чувствовала, что во мне есть нечто вульгарное, чего не скрыть. Это заложено во мне поколениями и не исчезает от посещения университетских курсов и университетских вечеринок, я чувствовала это всю жизнь, с самого детства: аура, исходившая от некоторых моих одноклассников, была другой, как бы более добротной. Хотя я всегда бывала исключительно чистой и опрятной, некоторым одноклассникам каким-то образом все-таки неизменно удавалось быть чище и опрятнее, носить более практичную одежду, окружать себя предметами, которые, даже на мой детский взгляд, были другими. Возможно, тогда я не понимала, что они дороже, они привлекали меня, потому что были прочнее, создавали более добротное впечатление. Велосипеды лучшего качества на вид, блокноты, требовавшие, как мне казалось, своей призывной изящной формой писать красиво и правильно. Дождевики и сапоги, не самые дешевые – мол, из них все равно быстро вырастают, – а основательные и практичные, унаследованные от старших братьев и сестер и тем не менее не вышедшие из моды, поскольку они не были модными изначально. Красивые практичные футляры для инструментов, на которых они учились играть после школы, никаких дырок в зубах, прически – простые и легко поддерживающиеся, и имена, даже имена у этих детей были простыми и основательными: Элин, Эмма, Клара и Сара; к этому добавлялось хорошее воспитание, а позже – хорошие оценки, и еще позже – хорошие виды на будущее, хорошие карьерные возможности, хорошая уверенность в себе.
С тех пор я из стремления к самосохранению не люблю добротность, одновременно завидуя ей и презирая себя за то, что завидую. Иногда мне кажется, что я вся вульгарна, что я состою из компонентов, каждый из которых является небольшим перебором: тело у меня чуть полновато, губы чуть мясистые, во мне нет ничего приглушенного или хорошенького, я люблю высокие каблуки, яркий макияж и облегающую одежду. Как будто в моей осанке или моей ауре есть что-то более откровенно сексуальное, чем почти у всех девушек, которых я встречаю на вечеринках у Эмили, в университете, в студенческих пабах, и это провоцирует, отталкивает, возможно, даже пугает парней типа Никласа, словно во мне присутствует нечто, с чем им не справиться. Я заметила, что такие парни, как он, просвещенные, современные, лучше других сознающие неприемлемость деления женщин на мадонн и шлюх, вместе с тем больше других хотят, чтобы их девушек ни за что не смогли бы принять за последних.
Я часто думаю, что, возможно, проявляющие ко мне интерес мужчины как раз такие, кто способен почувствовать во мне это предосудительное, вульгарное, но не пугается этого: мужчины, которые все равно проявляют интерес или, может, именно поэтому. Возможно, такие мужчины вульгарны сами. Любопытно, как обстоит дело с Карлом Мальмбергом?
Норрчёпингская художественная школа располагается в одном из старых промышленных зданий, совсем рядом с Музеем труда, который тоже когда-то был промышленным зданием, где работала моя бабушка. Художественная школа новая, существует всего несколько лет. Вообще-то она задумана как школа для скульпторов, и повсюду стоят рулоны мелкой проволочной сетки и «колбасы» обтянутой пластикатом глины, на полу много гипсовой пыли, но большинство работает здесь с совершенно другими видами искусства: с видео и перформансом. Учиться сюда приезжают со всей страны. Немного подальше, по другую сторону Музея труда и реки Мутала-стрём, стоит скульптура Муа Мартинсон [6], которая тоже работала на ткацких станках, она производит корпулентное впечатление, выглядит суровой, мне кажется, что она строгим взглядом смотрит сквозь стены домов на учеников художественной школы и думает, что им следовало бы подстричься и обзавестись работой. Ее обращенный на меня взгляд тоже кажется строгим, будто она видит по мне, что я хочу спать с ее мужем. «Предательница», – думает она обо мне.
На потолке висят экспрессионистские тела, сделанные из сетки, – произведения студентов первого курса. За стенами школы грохочет проносящаяся мимо вода, которая бросается вниз, под откос, приземляется, пенясь, и бурлит дальше через город, к морю. Через некоторое время ее перестаешь замечать, звук отходит на задний план, но совсем не исчезает, во всем здании ощущается легкая вибрация. Однажды оно наверняка обрушится в водные массы. И тогда эти бесценные произведения искусства будут утрачены. Я не могу сдержать улыбки.
Народ вокруг меня ест вегетарианское рагу в соусе чили – его дают бесплатно, повсюду стоят бумажные тарелки, комната пропахла сыростью и дешевыми овощными консервами, пахнет студенческим общежитием. На столах на маленьких бумажных тарелочках стоят свечки, в помещении разрешено курить, и я курю, поскольку мне скучно, и думаю, что, как только докурю, пойду домой. Чуть подальше я вижу Эмили и Никласа, они о чем-то оживленно разговаривают, Эмили с энтузиазмом жестикулирует, вид у нее влюбленный, это заметно издали.
Уже собираясь встать и уйти, я вижу в небольшой компании людей возле ведущей на балкон двери знакомую фигуру, поэтому задерживаюсь. Она замечает меня в тот же миг, машет мне рукой, отделяется от одетой в черное группы, протискивается ко мне и обнимает меня.
– Здорово, что ты здесь, – говорит она возле моего уха, чтобы перебить музыку. – Я как раз думала, когда же мы снова увидимся.
– Правда?
Она улыбается, ее накрашенные темно-красной помадой губы кажутся невероятно большими.
– Я ведь сказала, что нам надо познакомиться поближе, – отвечает она. – А я не говорю того, что не думаю. Ты должна пойти на продолжение вечеринки.
Ночь нехолодная, воздух почти теплый, такая ночь поздней осени, когда можно идти в расстегнутой куртке, невероятное ощущение. Я изрядно набралась. Я настолько самоуверенна, что алкоголь действует на меня не всегда: даже когда я выпиваю очень много, часто возникают моменты, когда я словно бы наблюдаю за собой со стороны, оцениваю, что говорю, отмечаю, что болтаю, утверждая необдуманные вещи, веду себя глупо. «Сейчас ты опозоришься!», – кричит мозг как бы другой части меня самой, и мне становится стыдно, я сдерживаюсь. Я не сонная, мозг работает четко, но кажется управляемым, он угомонился и, в виде исключения, предоставляет мне свободу без всяких возражений.
Алекс хочет, чтобы мы пошли к кому-то из ее знакомых, живущему в центре города. Кто-то присылает ей эсэмэску с кодом парадного, и вот мы уже стоим в красивом лифте с тиковой обшивкой, латунными деталями и мягким приятным освещением, который медленно и долго поднимает нас наверх. Вечеринка происходит в большой квартире на самом верху дома, там есть большая терраса, где мы стоим рядом друг с другом, держа по сигарете, и смотрим этим темным, теплым вечером на город.