Я показываю в сторону гавани, на видные даже отсюда оранжевые огни, на прожектора, освещающие пустынные набережные.
– Иногда я думаю, что мне следовало бы устроиться на корабль, как Харри Мартинсону, – говорю я. – И вытаскивать кабели со дна Атлантики.
Алекс неотрывно смотрит мне в глаза, не давая отвести взгляд. Я думаю, что глаза у нее магнетические, что в моем нетрезвом состоянии кажется правдоподобным.
– Кончай, – велит она.
– Что значит – кончай? – спрашиваю я наполовину с возмущением, наполовину с любопытством по поводу того, что она мне возражает.
– Займись лучше чем-нибудь настоящим, – говорит она. – Напиши книгу. Просто сядь и напиши. Или сделай что-нибудь, о чем сможешь написать книгу. Хватит попусту мечтать.
Она протягивает мне бутылку игристого вина, которую стащила из холодильника у организатора вечеринки – я так и не поняла, мужчина это или женщина. Я делаю несколько глотков из горлышка, но набираю в рот слишком много, и у меня по подбородку, шее и груди течет вино. Алекс смеется. Потом наклоняется вперед, проводит пальцем по ручейку вина на моей коже, сует палец в рот и облизывает его.
Заметив мое смущение, она довольно улыбается.
– Ты такая невинная, – произносит она.
– Вовсе нет, – возражаю я.
– Чем же ты занимаешься, раз ты не невинная? – спрашивает она. Взгляд у нее задиристый. Я ощущаю, как у меня вспыхивают щеки, возможно от стыда, поскольку она заставляет меня чувствовать себя наивной, но в то же время от восхищения тем, что ее, похоже, интересует, что я делаю и чем мне следовало бы заниматься.
– У меня есть любовник, – говорю я.
– Что еще за любовник?
– Настоящий любовник. Не парень, с которым я просто сплю, а настоящий… мужчина. Почти как в кино, он намного старше меня… и женат.
Алекс явно оценила. Ее улыбка заставляет меня подумать, что она мне нравится и я хочу познакомиться с ней ближе, что мне давно следовало бы познакомиться с кем-нибудь таким, как она.
Внезапно на террасу вываливается парень такого вида, будто он еще учится в гимназии, и, пошатываясь, хватается за перила рядом с Алекс.
– Ты нам мешаешь, – строго говорит ему она.
– Я, черт подери, здесь живу, – парирует он.
Мы обе хохочем. От растерянности он злится, но Алекс угощает парня его же собственным вином до тех пор, пока он снова не веселеет, не обнимает нас обеих за плечи и говорит, что мы самые красивые девушки, когда-либо бывавшие у него дома, мы опять смеемся, и я думаю, что теперь все наконец будет по-другому.
Потом мозг словно бы дает мне разрешение подумать о Карле. Сначала меня раздражает, что мне снова требуется чье-то благословение, ведь теперь у меня есть Алекс. Однако затем раздражение вытесняется другими мыслями, более сильными, которые вырываются, будто рухнула запруда, как уносящий меня с собой поток. Моим телом завладевает тяжелое ощущение возбуждения, заполняя все мысли. Я думаю о Карле на работе, когда стою возле огромной посудомоечной машины, загружая поднос за подносом грязной посуды, когда я вытираю стол за столом в зале, когда отскребаю, вычищаю и протираю тепловые прилавки, тепловые шкафы и тепловые тележки.
Стоя возле посудомоечной машины, я представляю себе его руки на моем теле, думаю, что он стоит позади меня, закрываю глаза и воображаю, как его руки ощупывают меня под одеждой, как будет ощущаться его первое прикосновение к моей коже. Запах сырости в моечной становится как бы частью фантазии и под конец настолько тесно связывается с Карлом, что начинает казаться эротичным, и каждый раз, когда захожу в эту комнату и ощущаю запах сырости, у меня по телу быстро пробегает волна возбуждения и в поднимающемся от посудомоечной машины паре мне видится его рука, накрывающая мою руку или лежащая у меня на бедре, видится, как он целует меня.
Он стоит перед киоском возле крутящихся дверей вестибюля, я замечаю его, едва начав спускаться по лестнице. Меня он видит прежде, чем я успеваю дойти до низа, и рассматривает, пока я пересекаю вестибюль. Я смущаюсь, не знаю, куда девать глаза, боюсь споткнуться. Думаю, что надо было накрасить губы.
– Здравствуйте, – говорит он, когда я подхожу к нему.
– Здравствуйте.
– Ну и погода!
На улице продолжается дождь, шедший всю вторую половину дня. Он хлещет по большим окнам столовой, громко стучит непрекращающейся барабанной дробью по внешним подоконникам. Пол в вестибюле мокрый и грязный, парковку снаружи почти размыло ливнем. Кусты на клумбах по другую сторону стекол теперь почти голые, несколько ярко-красных листочков прижимаются к черным веткам, с них течет и капает.
– Я все-таки рада, что пока держится плюсовая температура, – говорю я.
Он смотрит на меня с любопытством, будто я сказала что-то интересное. Потом разворачивается и направляется к выходу. Я не трогаюсь с места, поскольку не понимаю, действительно ли он ждал меня, или кого-то другого, или вообще не ждал, надо ли мне остаться или следовать за ним. Сделав всего несколько шагов, он оборачивается.
– Вы идете?
– Ага, я…
– Я видел вас утром, – выходя в дверь впереди меня, говорит он. – Япроходил мимо столовой. Поэтому знал, что вы сегодня работаете.
– Как мило с вашей стороны было подождать.
– Я тоже сейчас закончил, поэтому подумал… да.
Его фраза затихает прежде, чем он успевает ее как следует закончить, он слегка улыбается. Машину он сегодня припарковал совсем рядом с выступающими перед входом козырьками, нам не нужно идти под дождем. Он отключает сигнализацию и, прежде чем открыть дверцу с пассажирской стороны, поспешно оглядывается, словно желая проверить, не видит ли нас кто-нибудь. На улице темно, правда, на ближайшие ко входу парковочные места оттуда попадает немного света, но в такой дождь любой выходящий из здания думает только о том, чтобы поскорее уйти.
Всю дорогу до моего дома мы разговариваем. На этот раз я решаюсь тоже задавать ему вопросы: где он живет, откуда родом? Он родился в Стокгольме, но долго жил в Уппсале.
– У вас не слышно диалекта, – говорю я.
Он улыбается, похоже, довольный тем, что я это отметила.
– Пожалуй, верно. У вас его тоже почти не слышно.
– Я очень старалась от него избавиться.
– Почему же?
– Потому что я из Норрчёпинга.
Он смеется своим характерным кратким громким смехом.
– Когда я только переехал сюда, здешний диалект казался мне ужасным, – объясняет он. – Правда, теперь я привык и считаю, что он может звучать даже мило.
Я качаю головой, улыбаюсь. Мы подъехали к моему парадному, я вижу, что забыла погасить лампу в обращенном к улице окне. Карл Мальмберг тоже видит это.
– Как уютно смотрится, – произносит он.
Он прав. На улице темно, а вьетнамский фонарик светит приятно и мягко. Карл Мальмберг заглушил мотор, в машине стоит полная тишина, только дождь бьет по стеклам. Карл Мальмберг откашливается.
– Было бы здорово когда-нибудь взглянуть, как вы живете, – говорит он.
Он смотрит на меня пристальным взглядом.
Внезапно передо мной возникает картина, будто я держу в руках собственную судьбу: взвешиваю «за» и «против», именно в это мгновение у меня есть возможность изменить положение вещей. Я думаю, что сейчас мы заключаем договор. Вот я спрошу, не хочет ли он зайти, он согласится, и потом ничто уже не останется прежним. Дальнейшее будет иметь необратимые последствия.
– Может, вы хотите зайти сейчас? – спрашиваю я.
Слегка улыбаясь мне, он быстро взглядывает на наручные часы, кивает. Я знаю, что он согласится.
– С удовольствием, – отвечает он.
Мы выскакиваем из машины, он запирает ее, и мы почти бегом устремляемся под дождем к моему парадному, внутрь, к двери в мою квартиру. Пока я ее отпираю, он стоит позади меня, я спиной чувствую его взгляд. Я редко сильнее ощущала эффект присутствия, я фиксирую все – текстуру древесины дверной коробки, его запах, ключ, который слегка заедает прежде, чем податься, – но действую чисто инстинктивно.
Он заходит за мной в дверь, захлопывает ее за собой. Потом оборачивается и смотрит на меня. Его присутствие заполняет всю прихожую, всю квартиру. Он делает полшага вперед, кладет руку мне на затылок, притягивает меня к себе и целует решительным поцелуем. Я обвиваю руками его шею и прижимаюсь к нему, он целует крепче, я ощущаю головокружение, цепляюсь за него. Он делает глубокий вдох.
– Господи, – бормочет он.
Он отталкивает меня от себя, смотрит на меня чуть ли не укоризненно, а затем снова целует, распахивает мое пальто, сует под него руки, кладет их мне на талию, потом проводит ими назад, вниз, крепко держит меня, прижимаясь ко мне.
Вблизи он пахнет именно так хорошо, как я думала. Я прикладываю лицо к его шее и вдыхаю теплый, напоминающий корицу аромат, а он поспешно выпускает меня из рук, чтобы сбросить плащ, стягивает мне через плечи пальто, скидывает ботинки, и мы, точно неуклюжее единое целое, движемся в комнату, к кровати, куда и падаем – он поверх меня, тело у него тяжелое и теплое, он засовывает руку под мой джемпер, кладет мне на живот и решительно ведет ею вверх.
Все время идет дождь. Я, словно вдалеке, слышу стук дождя по окну, а Карл медленно и решительно занимается со мной любовью, или трахает меня, не знаю, как это следует назвать: это кардинально отличается от действий парней моего возраста. Здесь отсутствует их поспешность, ощущение, будто им кажется, что они получили доступ к чему-то, что у них скоро отберут, и поэтому им нужно торопиться изо всех сил, воспользоваться по максимуму. Они подобны страдающим булимией, думаю я, объедаются любовью, заботясь в первую очередь о собственном наслаждении.
Карл Мальмберг разговаривает со мной, говорит, что я прекрасна, просит меня прикасаться к самой себе, и я все выполняю в состоянии возбуждения, не сравнимого ни с чем, испытанным мною ранее. Когда он обнимает меня, его тело окутывает меня полностью, я исчезаю в его объятиях, он велит мне кончать, и я подчиняюсь.