- Да, как их активизировать-то? – возбудился сам я. – Я и так делаю, что могу.
- Надо медитировать с концентрацией на этих миллиардах. И не думай про каждую клетку в отдельности. Думай о мозге в целом.
Вот я лежал и думал, думал… Иногда проваливался в толи сон, то ли явь, но начинал «видеть» эти миллиарды-миллиарды-миллиарды кляксообразных соединяющихся друг с другом клеток. Во время таких «медитаций» «предок» меня не будил и мне удавалось отлично «выспаться». А потом мы снова и снова работали.
За несколько дней такой работы я научился концентрироваться на разных частях своего тела и у меня постепенно стало получаться включать нейроны, но они, заразы такие, отключались, как только моя концентрация спадала. Рука, например, шевелилась пока я на ней концентрировался, но как только моё внимание переключалось на ногу, она отключалась. И ещё рука не могла находиться под контролем слишком долго. Постепенно мой контроль над нейронами руки утухал. Меня жутко бесило, что я со временем утрачиваю контроль, а предок только издевался надо мной.
- Зато на одном органе ты можешь концентрироваться бесконечно долго и с большей приятностью для себя. Ха-ха!
Это он имел ввиду мои эксперименты с концентрацией внимания и получении контроля над органом, главным для мужчины, как его назвала практикантка Любочка. Ей и мне удалось добиться неплохого результата сначала в экзоскелете, а потом и без него. Причём весь ход экспериментов и результаты энцефалограммы Любочка аккуратно занесла в свой «дневник наблюдений» и даже взяла образцы, хе-хе, генетического материала. Причём, профессор похвалил Любочку с очень серьёзным выражением лица и пообещал пригласить её в свою московскую клинику на ординатуру, если она закончит вуз с отличными результатами. Главное, что моего разрешения на эксперимент никто не спросил. Воспользовались, млять, беспомощным состоянием… Ох и странный это народ, учёные… На что только не готовы ради науки?
Профессору Коновалову результаты эксперимента нравились. Он каждое утро врывался в помещение, где находился я, уже обслуживаемый, как арабский шейх, несколькими молодыми красавицами практикантками – не выбрал профессор ни одной уродины - и кидался на ленту энцефалографа. Он изучал её под большой лупой, прикрученной к его рабочему столу, миллиметр за миллиметром. Он тыкал в неё простым карандашом, что-то отмечал, при этом бормоча, или напевая, и записывал себе в свой рабочий дневник.
- Молодой человек, молодой человек… Вы не представляете, как я благодарен судьбе, что она занесла меня в такие, э-э-э, е*еня, прости Господи. Я уже здесь четвёртый месяц, а всё ещё не хочу в столицу, молодой человек! Каждое утро я просыпаясь и поминаю этот город с благодарностью. Хотя здесь такая серость, что можно сдохнуть от тоски.
- У нас летом хорошо, - с трудом проговорил я, утомлённый его ежеутренними сентенциями в адрес моего любимого Владивостока.
Брови профессора взлетели, рот раскрылся и он едва не сел на пол, но Верочка – другая помощница – быстро подставила ему стул.
Проговорил я фразу чисто и ровно, тренируя её вот уже с неделю. Прошёл март и функции речи у меня постепенно восстанавливались, но говорить так чисто, по мнению профессора, я ещё не был в состоянии. Однако – был и говорил.
Что тут началось? Просто, какой-то лингво-логопедический конкурс на самое сложно-произносимое слово. Со всеми словами я не справился, но был на высоте. Гордился мной и «предок», тоже приложивший не мало усилий на этой стезе.
Глава 13
Двадцать пятого марта меня выписали на домашний режим. Профессор, забрав с собой кровать-экзоскелет, уехал в столицу. Он оказался не «просто» профессором, а целым директором НИИ нейрохирургии им. Н. Н. Бурденко. И, на самом деле, не он сам проводил операцию. Проводили операцию местные врачи, но под его непосредственным контролем и по его рекомендациям. Однако это нисколько не умаляло его заслуг в деле спасения моей жизни. Да и его дальнейшие действия безусловно способствовали моей реабилитации. А уж корейская кровать…
Мы с «предком» тоже, конечно приложили кучу усилий, чтобы восстановить функции организма. И они, эти усилия, ещё продолжались, только их никто не видел. Организм вроде начал функционировать, но до его нормальных кондиций было ещё как до Китая, простите, раком. Даже, не то, что до нормальных, а до ненормальных кондиций. Ага… Хоть до каких-нибудь кондиций.
Да, передвигался я уже самостоятельно и даже не на кресле-каталке, а на костылях. Однако те передвижения были на весьма короткие дистанции и ощущались мной, как марафон. Как пять метров – для улитки. И примерно с такой же скоростью. Да-а-а…
Зато я смог отказаться от унизительных санитарных процедур, перейдя на самообслуживание. И это за месяц мучительных тренировок было удивительное, по словам профессора, достижение. Уезжая, он обещал организовать симпозиум по поводу моего «воскресения» из мёртвых и ускоренной реабилитации. По крайней мене анализы всего, что они у меня взяли перед выпиской, были близки к норме. Это мы с «предком» стали больше заниматься внутренними органами. Так как девочки-практикантки так усердствовали с моим телом, что большее уже становилось врагом хорошего.
Пока они занимались «раскачкой» моих мышечных нейронов, мы с «предком» концентрировались на работе печени, почек, селезёнки, сердца и лёгких. С лёгкими поначалу случилась почти беда. Они воспалились и я заработал пневмонию, которую врачи с «предком» победили недели за две. Но, если бы не моё второе я, могло бы быть очень плохо. Лёгкие отказывались растягиваться, рвались, воспалялись и гнили. Прямо беде-беда. Даже я испугался, взволнованный суетой «Василича».
Сам-то я, в отличие от него, своего состояния не видел. Это он существовал в оболочке, окружающей и тело, и все его внутренние органы и получал любую о них информацию. Мой разум сидел в черепной коробке и как я не старался управлять нейронами своего тела, ничего хорошего не получалось. Да лучше бы и не пытался.
Я уже рассказывал про попытки «ручного» управления руками и ногами… Кхе-кхе… Пока сам «предок» не взялся за гармонизацию процесса, разноладица не прекратилась. После этого я, как не заставлял «предок» представлял нейроны только всем «скопом». Но, кстати, процесс реабилитации нейронов почему-то пошёл быстрее.
Сам я на улицу ещё был не ходок, зато стали заходить друзья. Первой прибежала сестра Ирка, потом – Валерка, потом Громов Сергей. Оказалось про меня ему сказали Мисюрина и Васильева, а потом, когда он после болезни пришёл в школу, вся она «гудела» от того, что Людмила Давыдовна уволилась, а я, спасая её от падения, сам разбил себе голову и лежу после операции в коме.
- Ничего не помню, Серёжа, что хотел у тебя спросить. Но, наверное, это касается тех деталей, что лежат у меня на балконе мёртвым грузом. Помнишь, Женька Дряхлов с Нотами двести третьими мудрил, вставляя в них усилители?
- Что ж не помнить? – серьёзно сказал Громов. – У меня до сих пор его техника лежит. Семёныч забрал из Женькиной квартиры на Набережной и привёз мне. Сказал, что так сказал Женька. Вот и лежат. Тоже мёртвым грузом. А у тебя, что за детали? Старьё, наверное. Мы тогда из чего только не лепили эти усилители. Но они очень хорошо себя показали. Но, всё-таки, лучше собирать усилок отдельным блоком, а Ноту оставить прставкой. А от Женьки сейчас приходят такие детали, что можно собирать хайтековские усилки. Только у меня негде точить рукоятки и радиаторы. Где только Женька их делал.
- Семёныч ему на заводе точил, - вдруг вспомнил я и это не была память «предка». В его жизни Женька вообще утонул и никакой радиотехникой не занимался.
- Ну, у меня таких отчимов нет, - тяжело вздохнул Сергей. – А трудовик не хочет. Но я помогаю Политехническому институту. Как Женька, помнишь? Ну…
Громов смутился.
- Не так как он, конечно. Женька – голова! Не даром его в интернат забрали. Да мне хватает той техники, что у меня стоит. Тебе, кстати, не нужны? Может, пусть у тебя похранится? Там ведь и вертушка, и Нота с усилком и колонками. Ещё Жековские колонки. Самые первые. И они, как по мне, самые лучшие.
- Э-э-э, - подвис я. – Отказываться от такого глупо, тем более, что у меня «Иней».
Громов сразу скривился, как от зубной боли и с тоской посмотрел на мой Аккорд.
- Ну, да… И это не Пионер, и не Акай.
- Вот и бери. Тут Грек ко мне захаживать начал и торгует у меня эту технику. Задолбал уже. Не понимает, что я чужое не продаю. Вот и забери, чтобы он не приставал. Вы ведь с Джоном даже большие друзья были. Даже не понимаю, как он тебя без музыки оставил?
- Думаю, всему причиной мой отец. Он наверное Женьке и сказал, чтобы я сам себе спаял усилители. А Ноту купить не проблема.
- Не проблема, да. Только усилков в продаже нормальных нет. Все шумят, как рой пчёл. Замучался пацанам переделывать. Понакупают всякого говна, типа твоего «Аккорда» потом приходят. Вылечи… А как его вылечить, если у него даже мощность никакая. И транзисторы шумят и электролиты надо менять. Проще другие усилители внутрь вставить. Так конки – одно название. Тьфу!
Громов сделал вид, что сплюнул.
- Как ты умудрился-то головой в парту попасть?
- Да, летел, вроде спиной, а Мокина решила парту сдвинуть и сдвинула. Это мне Ирка сестрёнка рассказала. Я-то сам не видел. Вот я в угол виском и впиндюрился. Хотел посмотреть, куда лечу. Вот и посмотрел.
- Да-а-а... Не делай добра, не будет зла, - глубокомысленно произнёс Сергей. – Я тебе и плёнки Жековские отдам. У меня такие же. Зачем мне дубли? Там и его записи есть. Мы их, кстати, на вечерах играем. Я же вместо него в нашем ансамбле играю, помнишь?
- Не помню, Серёжа. Тут помню, тут не помню… Ромашка…
- А-а-а… Ну, да… Ромашка…
И он захихикал шутке.
- Спроси его про гитару, - напомнил мне «предок».
- Да, Серёжа, а гитары Женькиной не осталось, случайно?
- Не-е-е… Гитару он с собой забрал. Аппарат остался. Я его сейчас юзаю. Сам себе гитару сделал, по женькиной схеме. Ничего себе получилась. А ты играешь?