Перевод Г. Ноткина
1
После того как повстанцы обстреляли аэропорт и задели пассажирский самолет, гражданское воздушное сообщение было прервано. Наблюдатели прилетели на американском военном транспортнике, выкрашенном в белый цвет и с синими опознавательными знаками. Их встретили офицеры с солдатами и повели по рулежной дорожке, по длинным коридорам и через большой зал мимо замерших транспортеров, закрытых касс и пустых прилавков. Световая реклама не горела, информационные табло ни о чем не информировали. Большие окна были до уровня груди заложены мешками с песком. Во многих окнах не было стекол. Под ногами наблюдателей и сопровождающих хрустели осколки и скрипел песок.
Перед залом ждал маленький автобус. Дверь его была открыта, и наблюдателей пригласили внутрь. Как только последний из них вошел, два джипа выехали перед автобусом, два грузовика с солдатами пристроились сзади, и колонна тронулась в бодром темпе.
– Господа, я рад вас приветствовать.
В седом и седоусом пожилом человеке, стоявшем между передними сиденьями и державшемся за их спинки, наблюдатели узнали президента. Это был человек-легенда. Он был избран президентом в 1969 году и через два года смещен военными. Страну не покинул и позволил посадить себя в тюрьму. В конце семидесятых под давлением американцев был переведен под домашний арест, в восьмидесятые ему разрешили открыть адвокатскую практику, а в девяностые – организовать оппозицию. Когда повстанцы и военные вынуждены были начать переговоры о мире, обе стороны согласились восстановить его президентство. Никто не сомневался, что по итогам предполагавшихся свободных выборов он будет в этой должности утвержден.
Колонна добралась до окраин столицы; хижины из досок, пластиковой пленки и картона; кладбище, в склепах которого жили, а могильные плиты использовали в качестве фундамента под стены; маленькие кирпичные домики, крытые волнистым железом. Вдоль улицы бежали женщины, мужчины и дети с баклажками для воды. Было видно, как здесь жарко и сухо, все было покрыто песчаной пылью, даже асфальт дороги, и за колонной неслись вихри. Стекла автобуса через некоторое время потемнели. Президент говорил о гражданской войне, терроре и мире.
– Секрет мира – истощение. Но когда все уже выдохнутся? Мы будем рады, когда основные силы будут истощены. Но не слишком истощены: они должны помешать драться тем, кто хочет драться дальше. – Президент устало усмехнулся. – Мир – это состояние, в которое трудно поверить. Поэтому я просил прислать миротворческие силы, двадцать тысяч. Вместо них прислали вас, числом двенадцать человек, чтобы наблюдать, надлежащим ли образом идут согласованные формирования смешанных контингентов, выборы губернаторов и восстановления гражданских администраций. – Президент поочередно взглянул каждому из них в лицо. – Приезд сюда – это мужественный поступок с вашей стороны. Я приношу вам свою благодарность. – Он снова усмехнулся. – Знаете, как наша пресса вас называет? «Двенадцать апостолов мира». Благослови вас Бог.
Они были в самом сердце города. Он лежал на краю долины; несколько улиц, старинный собор, дома парламента, правительства и суда, сохранившиеся с девятнадцатого века, современные офисные и производственные здания, многоквартирные жилые дома. Президент попрощался и вышел. Автобус поехал дальше. На середине склона горы он остановился перед въездом «Хилтона». Стена отеля, обращенная к горе, – в оспинах от пуль; окна забиты досками. В парке устроены опорные пункты, обложенные мешками с песком.
Управляющий встретил их лично. Он попросил извинения за то, что работа и обслуживание не идеальны. Военные отбили отель всего несколько дней назад. Тем не менее он уверил их, что номера вновь приведены в идеальное состояние.
– И вечером распахивайте дверь на балкон! Ночью прохладно, благоухают цветы нашего сада, а москиты вьются у побережья. Так что отсутствия кондиционеров, которые пока еще не работают, вы даже не заметите.
2
Ужин был сервирован на террасе. Наблюдатели сидели за шестью столами, которые соответствовали шести провинциям страны. С каждой парой наблюдателей, направляемой в одну провинцию, ужинал офицер тамошних военных и полевой командир тамошних повстанцев. Температура, как и обещал управляющий, понизилась до приятной. Сад благоухал; в пламени свечи время от времени вспыхивал ночной мотылек.
Немецкий наблюдатель, профессор международного права, в последнюю минуту вызвался кого-то заменить. Он уже работал в различных международных организациях, заседал в комитетах, готовил доклады и составлял проекты соглашений. Но на месте исполнения еще никогда не бывал. Почему он от этого уклонялся? Потому ли, что наблюдательство не влиятельно и не престижно? А почему же теперь ему этого захотелось? Потому ли, что он стал казаться себе каким-то шарлатаном, никогда не видавшим той действительности, которой распоряжался за письменным столом? Может быть, думал он, может быть, поэтому. В этой группе наблюдателей он был старше всех, и его утомили перелеты через Атлантику и через Залив и выяснение отношений с подругой в Нью-Йорке, затянувшееся на всю ночь между этими перелетами.
Его сотоварищем был канадец, инженер и предприниматель, который, поставив дело так, что оно шло уже и без него, подвизался в одной из организаций по правам человека. Когда офицер и полевой командир, с которыми они завтра должны были отправиться в одну из двух прибрежных провинций – в ту, что севернее, – не проявили интереса к рассказам канадца о его прежних наблюдательных миссиях, он вытащил бумажник и разложил на столе фотокарточки жены и своих четверых детей.
– У вас есть семьи?
Офицер и полевой командир удивленно и смущенно переглянулись и замешкались. Но затем полезли в карманы курток за своими бумажниками. У офицера была с собой свадебная фотография: он в черном парадном мундире и белых перчатках, его невеста в белом платье с фатой и шлейфом, и глаза у обоих серьезны и печальны. Была у него и фотография детей; они сидели рядом на стульях, дочь в тюлевом платье с кружевами и сын в камуфляжной форме, оба еще слишком малы, чтобы доставать ногами до пола, и у обоих тот же серьезный и печальный взгляд.
– Какая красавица! – Канадец прищелкнул языком, восхищаясь невестой, круглолицей девушкой с алыми губами и черными глазами. Офицер быстро убрал фото, словно желая защитить своих от этого восхищения. Канадец посмотрел на портрет жены командира, улыбающейся студентки в шапочке и мантии бакалавра, и сказал: – О, и ваша жена – красавица!
Полевой командир выложил на стол второй снимок, на нем был он сам, на руках у него два маленьких мальчика, перед ними – могила. Немец заметил, что офицер прикрыл глаза и стиснул зубы. Но жену командира убили не солдаты, она умерла при рождении третьего ребенка.
Затем взгляды всех устремились на немца. Он пожал плечами:
– Я разведен, и мой сын уже взрослый.
Он понимал, что это не мешало ему иметь при себе портрет сына. Но он не носил с собой фотографию сына и раньше, когда тот был еще маленьким. Зачем? Чтобы она напоминала ему, что перед сыном, которому во время развода было пять лет, которого растила мать и которого он редко видел, у него остался непогашенный отцовский долг?
Подали ужин. За первым блюдом в быстром темпе последовали второе, третье и четвертое. А к этому еще красное вино с побережья. Полевой командир ел и пил сосредоточенно, нависая головой и грудью над тарелкой. После каждого блюда он брал кусок хлеба, досуха вытирал им тарелку, клал его в рот и выпрямлялся, словно собираясь что-то сказать, но ничего не говорил. Он был едва ли старше офицера, но казалось, принадлежал к другому поколению – поколению медленных, неповоротливых, скупых на слова, все испытавших людей. Временами он посматривал на остальных – на канадца, рассказывавшего о своей жене и детях, на офицера, который задавал вежливые вопросы и отставлял мизинцы, когда брал нож и вилку, и на немца, который, устав есть, откинулся на спинку стула и встречал взглядом взгляд полевого командира.
Надо говорить, думал немец, надо подшлифовать мой заржавевший испанский. Однако ему ничего не приходило в голову. Хотя остальные, достав и продемонстрировав свои фотографии, не составили братство женатых и отцов семейств, но у него было такое чувство, словно они оказались как-то друг с другом связаны и имели на этот мир какое-то право, которого у него не было.
Когда они сидели за десертом, раздались выстрелы, протрещала автоматная очередь. Разговор оборвался, все вслушивались в ночь. Немцу показалось, что офицер и полевой командир быстро взглянули друг на друга и отрицательно покачали головой.
– Это был один из ваших, – сказал канадец и посмотрел на полевого командира. – Это был «калашников».
– У вас хороший слух.
– Если бы все «калашниковы» были в их руках, – офицер кивнул в сторону командира, – было бы хорошо.
Из долины поднимался неумолкаемый вечерний шелест – шум электростанции, кондиционеров в конторах, магазинах и жилых домах, шум машин, мастерских и ресторанов. И дыхания спящих, подумал немец, любящих и умирающих; и эта мысль была ему приятна.
3
Он проснулся в четыре утра, как всегда просыпался после перелетов через Атлантику. Вышел на балкон. В долине лежал погасший город. Из сада шло благоуханное дыхание цветов. Было прохладно. Он разложил шезлонг и улегся. Даже не вспомнить, когда он видел столько звезд. Одна светлая точка двигалась; он следил за ней, потом потерял, снова нашел, снова потерял, нашел еще раз и проводил взглядом до горизонта.
К пяти часам посветлело. Небо из черного вдруг стало серым, звезды пропали, огни, кое-где горевшие в городе и на склонах, погасли. И тут же запели птицы, все разом, – громкий диссонирующий концерт, в котором иногда возникал обрывок мелодии, словно замаскированный привет. Не потому ли в разных культурах музыка звучит по-разному? Потому что по-разному поют птицы?
Он возвратился в комнату. В шесть должен быть завтрак, и в семь им выезжать. Он принял душ и оделся. В сумке с одеждой оказался незнакомый галстук. Должно быть, подруга всунула между костюмами после их споров. Ей ли переезжать к нему в Германию или ему к ней в Нью-Йорк, не попробовать ли им завести ребенка, не может ли он меньше работать – ему было непонятно, как можно было проговорить об этом всю ночь. Еще меньше он понимал, как после таких споров, которые довели их до ожесточения и опустошения, его подруга могла как ни в чем не бывало засунуть ему в сумку этот галстук.
Он снял трубку, не надеясь, что телефонная связь действует. Но связь была, и он набрал номер больницы, в которой несколько недель назад начал работать врачом его сын. Он ждал, пока позовут сына, и шорох в трубке напоминал ему давешний шум города.
– Что случилось? – Сын с трудом переводил дыхание.
– Ничего. Я хотел спросить тебя… – Он хотел спросить, не сможет ли сын прислать ему по факсу фотографию, поскольку при телефоне наверняка работал и факс. Но не решился.
– Что случилось, папа? Я на работе, мне нужно назад в отделение. Откуда ты звонишь?
– Из Америки.
Прошло уже несколько недель со времени последнего разговора с сыном. Было время, когда он звонил сыну каждое воскресенье. Но общение складывалось трудно, и со временем эту привычку звонить регулярно он оставил.
– Сообщи, когда снова будешь здесь.
– Я люблю тебя, мой мальчик. – Он никогда такого не говорил. Каждый раз, слыша в американском фильме, как отец или мать с легкостью говорят это сыну или дочери, он напоминал себе, что надо будет сказать это. Но для него в этом всегда было что-то тягостное. И для сына это тоже оказалось тягостно.
– Я… я… я тоже желаю тебе всего доброго, папа. До скорого!
Потом он спрашивал себя, не следовало ли сказать что-то еще. Что эти слова о любви он всегда хотел высказать. Или что, находясь так далеко от своего привычного окружения, он задумался о вещах, действительно важных для него, и что при этом он… Нет, лучше не получилось бы.
Выехали на четырех джипах: впереди офицер, за ним канадец, потом немец и последним – полевой командир. Каждый из них сидел на заднем сиденье, на переднем – водитель и второй номер. Канадец и немец хотели сесть вместе. Но офицер и полевой командир им не разрешили. «Но, инхэниеро» сказали они канадцу и «но, профэсор» – немцу. Если на дороге через горы все-таки окажутся мины, в одном джипе не должны взлететь на воздух сразу два наблюдателя.
Машины неслись со скоростью, представлявшей опасность для жизни. Было свежо, в открытом джипе ветер свистел в ушах, и немцу было холодно. Через некоторое время асфальт кончился, дальше пошла щебенка, потом земля с воронками от взрывов – поехали медленнее, но все еще достаточно быстро, чтобы немца бросало из стороны в сторону, хотя он крепко держался. К тому же ему стало жарко.
Дорога, петляя, шла вверх по склону. В середине дня у них должен быть отдых на перевале, на ночь они остановятся в монастыре на полпути в долину, а к вечеру следующего дня доберутся до столицы провинции.
– Вы можете мне объяснить, почему они не переправили нас вертолетом через эти идиотские горы? – У второго джипа прокололась покрышка, водитель менял колесо, и канадец предложил немцу хлебнуть виски из плоской серебристой фляги.
– Возможно, это вопрос протокола. В вертолете мы были бы в руках военных, а так мы в руках повстанцев в той же мере, что и в руках солдат.
– И вместо того чтобы договориться о протоколе, они готовы рисковать тем, что мы взлетим на воздух? – Канадец помотал головой и глотнул еще. – А вот я спрошу.
Но он оставил эту затею. Офицер и полевой командир стояли вместе и возбужденно что-то обсуждали. Потом полевой командир пошел к своему джипу, сел за руль, проехал по откосу мимо остальных машин так, что полетели из-под колес трава и земля, а канадец и немец отпрыгнули в сторону, и остановился посреди дороги перед джипом офицера. Канадец, воздержавшись от комментариев, снова протянул флягу немцу:
– У меня там есть еще.
4
Чем выше они поднимались, тем медленнее продвигались вперед. Дорога становилась все уже и все хуже. Она была пробита в осыпа́вшемся склоне, который с одной стороны уходил круто вверх, а с другой круто падал в долину. Временами им приходилось убирать с дороги обломки скалы, или заваливать камнями и ветками промоины, или страховать тросом задние джипы, когда скала осыпа́лась под колесами передних. Воздух был тяжелым и влажным, в долине лежал туман.
Когда они добрались до перевала, было уже темно. Полевой командир остановился:
– Сегодня дальше не поедем.
Офицер подошел к нему, они тихо о чем-то переговорили, немец не мог разобрать, о чем, и офицер крикнул:
– Вылезайте! Дальше поедем завтра.
Слева от дороги была большая площадка; на ее краю прилепилась маленькая церквушка, черневшая на фоне сумеречно-серых, подернутых туманом силуэтов горных вершин, в которых терялся взгляд. Церковь была сожжена. Пустые дверные и оконные проемы были покрыты сажей, стропила обуглены. Но колокольня не пострадала: основательный куб, на нем тоже четырехугольная, но вытянутая звонница, и над ней купол с большим крестом. Когда темнота скрыла следы пожара, темный силуэт церкви на фоне серого неба стал более живым. Почти так могла бы выглядеть какая-нибудь церковь в предгорье баварских или австрийских Альп.
И вновь перед глазами немца возникла та сцена. Это было, наверное, лет двадцать назад. Они с сыном проводили две недели каникул на озере под Мюнхеном. Вечером в начале второй недели они пошли к церкви на краю деревни, они ходили туда каждый вечер. Церковь стояла на пригорке, перед ней была деревенская площадь, а за ней луга застилали холмы и возвышенности и вдали поднимались в Альпы. Они с сыном сидели на каменной скамье у церкви. Осенний вечер был прохладным, но камень скамьи еще хранил дневное тепло. На краю площади остановился кабриолет, из машины вышли его разведенная жена и ее новый молодой друг; они подошли и остановились перед скамьей; жена, одновременно кокетливая и робеющая, была в белом платье с золотым поясом, а ее друг – в белой открытой рубашке и черных кожаных штанах; он стоял, широко расставив ноги.
– Здравствуй, мама, – первым сказал мальчик и подался на скамье вперед, словно собирался вскочить и подбежать, но остался сидеть.
– Здравствуй.
И тут заговорил друг. Он настаивал на том, чтобы сын уехал с ними. На осенние каникулы суд присудил отцу только одну неделю с сыном, вторая неделя принадлежит матери.
Это была правда, хотя на эту осень они с женой договорились иначе. Жена это помнила, но ничего не сказала. Она боялась. Она боялась потерять этого друга, хотя видела, какой он надутый и как значительно говорит о том, что мальчик принадлежит своей матери и ему, мужчине, который рядом с ней. Отец видел ее страх и видел спрятанный за значительностью страх ее друга, чувствовавшего, что по своим возможностям и общественному положению он уступает и даже преимуществом молодости воспользоваться не может. И отец видел страх своего сына, который делал вид, что происходящее его не касается.
Ее «другой» вошел в раж, шумел о похищении, суде и тюрьме и кричал сыну, чтобы тот шел с ним к машине. Сын пожал плечами и встал; он ждал. Отец читал в его глазах вопрос, призыв бороться и победить – и разочарование капитуляцией отца. Отец должен был наорать на этого другого, отколотить его или убежать вместе с сыном. Все было бы лучше, чем вот так подчиниться, тоже пожать плечами и с беспомощной улыбкой кивнуть сыну, сожалея и ободряя.
Хотел ли он облегчить этим положение сына? Или матери? Или был втайне рад тому, что сына забирают и можно снова заняться своей работой?
Джипы, проехав площадку и не выключая моторов и фар, припарковались перед церковью. Офицер и полевой командир отдали приказы, и солдаты зашли в церковь. Немец пересек площадку, обошел колокольню и обнаружил за ней еще одну, тоже сгоревшую, двухэтажную пристройку на два помещения, а за хором[35] – лестницу, которая вела куда-то вниз по склону. Было слишком темно, чтобы он мог разглядеть куда. Он стоял и смотрел на ступени. Время от времени снизу доносился какой-то крик, словно во сне кричала птица. Затем его позвал офицер.
Он повернулся и пошел назад. Только тут он заметил, что кто-то сидит, съежившись, у верхней ступени лестницы. Он испугался, возникло чувство, что его подслушивают, за ним наблюдают. Он не мог разглядеть, была эта фигура в темном облачении мужской или женской. Не поднимая к нему лица, фигура что-то произнесла, но он не разобрал что. Он переспросил, и она снова что-то сказала, но он даже не понял, повторила ли она сказанное или сказала что-то другое. Офицер снова позвал его.
В церкви при свете фар копошились водители, стаскивали в кучу обугленное дерево стропил, скамей и исповедален и расчищали в хоре пол вокруг алтаря. Офицера и полевого командира нигде не было видно. На каменном пороге двери, ведущей на колокольню, сидел канадец с плоской серебристой фляжкой в руке.
– Идите сюда! – Канадец помахал немцу фляжкой.
Немец сел и, набрав в рот глоток виски, катал его во рту, пока не начало жечь.
– Вы можете мне сказать, зачем у них с собой спальники и продукты, когда мы должны же были ночевать в монастыре? Они там устраивают очаг для варки и наши спальные места в хоре.
Немец проглотил виски и сделал еще один глоток.
– На всякий случай. Они знают, что́ это за дорога, и знают, что может случиться всякое.
– Они знают, что это за дорога? И предпочли тащить нас на джипе, вместо того чтобы перенести через горы вертолетом?
– Никогда не летал на вертолете.
– Ро-то-то-то-то, – изобразил канадец и покрутил фляжкой по кругу над головой. Он был пьян.
Потом они услышали два выстрела и спустя мгновение – третий.
– Это командир. Во всяком случае, его пистолет. А у вас есть?
– Пистолет?
Из темноты выступили полевой командир и офицер.
– В кого стреляли? – крикнул навстречу им канадец.
– Ему показалось, что он услышал гремучую змею, – командир кивнул в сторону офицера, – но здесь их нет. Не беспокойтесь.
5
За ужином канадец обратился к полевому командиру. Это стрелял он, а не офицер, так почему он это отрицает? Чуть помедлив, офицер начал иронизировать над инхэниеро. Значит, он точно слышал, что выстрелы были из «токарева»? Значит, он знает, как звучит «токарев», и «макаров», и «браунинг», и «беретта»? Разве это не удивительно? Что именно он так точно различает звуки выстрелов? Что он так хорошо разбирается в оружии? Именно он.
Канадец смотрел вопросительно.
– Вы же в свое время убыли из Америки в Канаду, потому что не захотели иметь дело с оружием, разве нет?
– Ну и что?
Офицер расхохотался и хлопнул себя по ляжкам.
Огонь догорел; они лежали в своих спальниках, и немец сквозь остатки балок крыши смотрел в небо. Обилие звезд вновь захватило его. Он поискал падучую, чтобы снова последить за ней взглядом. Но не нашел.
Настоящий отец борется за своего сына. Бьется за него. Или убегает с ним. Но не сидит наблюдателем и не пожимает плечами. И не смотрит с неловкой улыбкой на лице, как кто-то отнимает у него сына.
В памяти его возникали другие, тоже постыдные, сцены. Обед с высокопоставленными коллегами, которые его не признавали и которых он презирал, но которым тем не менее старался понравиться. Вечер с женой и ее родителями, когда ее отец дал ему понять, что желал бы для своей дочери другого мужа, а он вежливо усмехался и оставался сидеть. Урок танцев, когда последний танец он танцевал с самой красивой девочкой, которую как партнершу последнего танца должен был провожать до дома и которую у него, смеясь, увел из-под носа кто-то из больших и сильных, а он делал хорошую мину при плохой игре.
У него горело лицо. Он буквально сгорал от стыда. Ни воспоминания поражений его жизни, ни провалившиеся проекты, ни умершие надежды – ничто не ощущалось так телесно, как стыд. Он словно пытался убежать от себя и не мог от себя оторваться, его словно тянуло, тащило в разные стороны. Словно разрывало надвое. Да, думал он, да, это стыд. Это телесное ощущение разорванности – от двоедушия, нынешнего или прежнего. Одной половиной души я презирал коллег, а другой хотел им понравиться; тестя наполовину ненавидел и наполовину чтил, ради жены; и красивую девочку желал не всем сердцем и не со всем мужеством. И моему сыну я был только полуотец.
Он заснул. Проснулся сразу в ясном сознании. Сел, вслушиваясь в темноту. Он хотел понять, что его разбудило. Вновь слышались только крики какой-то птицы и какой-то шелест, словно ветра в листве. Внезапно джип, припаркованный перед порталом, вспыхнул, произведя громкий хлопок. Пока немец выбирался из спальника, офицер пробежал сквозь портал на площадку к джипу, стоявшему рядом с горевшим, снял его с тормоза и начал толкать. Немец прибежал следом и стал помогать. От огня шел палящий жар; каждый миг немец ждал, что огонь перекинется. Но они успели. Два других джипа стояли в безопасном отдалении.
– Вы разве не…
– Да, я поставил часовых перед входом.
Офицер увлек немца в церковь. Хор был пуст. Все стояли у входа в том месте церкви, которое не было освещено пламенем. Пока огонь не погас, никто не произнес ни слова. Затем офицер и полевой командир шепотом отдали приказы, и люди растворились в ночной темноте.
– Мы поднимемся на колокольню. Вы идите в хор. Вот, профэсор, возьмите мой пистолет. – Офицер отдал немцу свое оружие. Затем он и полевой командир тоже исчезли.
Канадец задержал немца:
– Утром, когда рассветет, берем один джип и пару ребят и валим назад. Если они не хотят, чтобы мы добрались в их идиотский город, черт с ними. Не для того я в свое время поехал в Канаду, а не во Вьетнам, чтобы позволить им прикончить меня здесь.
– Но…
– Где ваш рассудок? Они не хотят нас. Они не прикончили нас, хотя могли, потому что они вежливые люди. Но для них это серьезно, и если мы не ответим вежливостью на их вежливость, то и они станут невежливы.
– Кто «они»?
– Откуда я знаю? Да меня это и не интересует.
Немец колебался.
– Но разве перед нами не стоит…
– …задача принести в страну мир? И разве мы не двое из двенадцати апостолов мира? – Канадец рассмеялся. – Не понимаете? Все так, как сказал этот их президент: пока что им слишком нравится драться, чтобы с ними можно было заключить мир. Это как с алкоголем. Пока алкоголик не опустится – не опустится так низко, что уже ниже некуда, – он пить не перестанет. – Канадец вытащил из кармана фляжку. – Ваше здоровье!
6
Немцу было холодно, но все-таки он заснул. Проснулся он с одеревеневшими руками и ногами; уже брезжило утро. Он поднялся; два аккуратно припаркованных рядом джипа стояли слева, еще один смутно рисовался посреди площадки. Немец не заметил, что ночью они его откатили так далеко. Деревья на склоне за площадкой плыли в тумане. Свет был серый и тем не менее резал глаза.
Немец слышал шорохи. Раз за разом металл звякал о камень и раз за разом, сочно чавкая, земля шлепалась на землю. Водители копали могилу? Блеклым желтым шаром вставало солнце.
Звяканье заступов напомнило ему каникулы у моря и замок на песке, который они с сыном построили, потому что все отцы строят со своими детьми замки на песке, и его сын хотел, чтобы у него был отец как у всех, и хотел строить с отцом то, что все строят со своими отцами. К тому же сын хотел особенный песчаный замок, такой, чтобы им можно было похвастаться. Он хотел бы похвастаться перед товарищами по школе и по играм, но там никого из них не было, и это строительство отца и сына, на которое было потрачено много труда, цели своей не достигло. Как не достиг цели и поход в горы несколько лет спустя. Они не зашли так далеко, как собирались или как, по его представлениям, должны были зайти, чтобы сын почувствовал себя победителем, принявшим вызов. В памяти всплывали и другие эпизоды, когда он делал не то, что должен был: требовал, вместо того чтобы похвалить, ругался, вместо того чтобы утешить, устранялся, вместо того чтобы вмешаться. Они тянулись в его воспоминаниях, как длинный поезд, ползущий вдоль горизонта. Поезд, в который он должен был сесть, но который давно ушел.
Он почувствовал слабость, прислонился к цоколю колонны и посмотрел на солнце. У него стучали зубы. Это солнце словно подвешено на небе, подумал он. Ему стало страшно, что оно сорвется. Ударится ли оно о землю, и там, где оно ударится, все с шипением сгорит и испарится? Или упадет мимо Земли в пустоту?
Он знал, что в голове у него чепуха, и он знал, что в голове у него чепуха, потому что его лихорадит. И что этот охвативший его страх не более серьезен, чем озноб. Было не так уж холодно и не так уж много причин для страха. Уже не нужно было бояться, что его сын войдет в мир неподготовленным, пристрастится к наркотикам, бросит школу, впадет в депрессию, не найдет жены. Все прошло хорошо, даже если это и не заслуга отца. Даже если отец и не помог этому тем, чем должен был помочь. Даже если отец остался должен. Даже если он не погасил свой долг.
Шорохи могилы затихли. Немец слышал только, как стучат его зубы. Он должен был принять решение, поедет ли он с канадцем – или даже без него – назад или с офицером и полевым командиром – дальше. Он не хотел рисковать жизнью. Скоро его сыну может понадобиться любящий, добродушный и щедрый дед. Скоро… но сначала должны быть загружены джипы, офицер и полевой командир должны, очевидно, сесть в первый, канадцу предоставить второй, а ему – третий, и канадец, скорее всего, все-таки сядет, с фляжкой в руке, и все будут ожидать, что и он не станет задерживать и тяжелое завершение этой тяжелой поездки не станет делать еще тяжелее. Он должен принять решение. Притом что едва ли смог бы сейчас стоять, не опираясь на цоколь колонны.
Он не увидел, откуда вдруг вынырнули канадец, офицер и полевой командир. Они стояли у входа в церковь.
– Нам поставлена задача доставить вас в город, и мы доставим вас в город.
– Вам поставлена задача доставить нас в город живыми. Но если мы поедем дальше, тот, кто ночью прикончил часовых и сжег джип, позаботится, чтобы мы взлетели на воздух. Пафф!
– А вы что же думали? Что на прогулку едете? На пикник? – Командир был в бешенстве.
Офицер излучал спокойствие:
– Кто бы это ни был сегодня ночью, но то, что он пришел ночью и вчера не показывался, означает, что он слишком слаб, чтобы показаться в дневное время.
Немец встал и вышел из церкви. Его бил озноб, болела голова. Справа возле церкви водители вырыли могилу. С одной стороны могилы в кучу вынутой земли были воткнуты складные лопаты. По другую сторону лежали два тела. Немец узнал человека с взрезанным окровавленным горлом, это был его вчерашний водитель. Рядом лежала женщина, несколько пуль попали ей в грудь. Немец еще никогда в своей жизни не видел убитых. Ему не стало дурно, он не был потрясен. Мертвые выглядели просто мертвыми. Та ли это женщина, которая сидела у верхней ступени лестницы? Почему офицер или полевой командир ее расстрелял? Подозрения? Нервозность?
Появились два водителя, опустили мертвых в могилу, закопали и прихлопали землю лопатами. И без креста, подумал он, но потом увидел, что один из водителей связывает крест из двух деревянных колышков.
Остальные укладывали в джипы снаряжение, спальники и провизию. Канадец что-то говорил сновавшему туда и сюда офицеру, бегал за ним и тщетно пытался его остановить: тот не обращал на него внимания. Полевой командир уже сидел в джипе.
Увидев немца, канадец отстал от офицера и подошел:
– Они не хотят отпустить нас назад.
Потом он заметил, что куртку немца оттягивает пистолет, который немец, получив ночью от офицера, положил в карман, и канадец вытащил пистолет раньше, чем немец сообразил, что́ тот ищет в его кармане. Канадец подбежал к офицеру, встал перед ним и принялся размахивать пистолетом.
7
Все дальнейшее – движения, возгласы, выстрелы – произошло так быстро, что немец ничего не понял. И я никогда не узнаю, что случилось, – была его первая мысль, когда он заметил, что попали в него.
Ему вспомнилась книга, в которой кто-то описывал свой инфаркт: пот на лбу и ладонях, ядовитый огонь в легких, тянет в левой руке, больно в груди, накатывает и отпускает, словно при схватках, страшно. Вот так, подумал он тогда, покатится когда-нибудь к обрыву и моя жизнь. Но он не ощущал действия яда, ничего не тянуло, не было больно, не было страшно. В груди было приятное чувство, словно там поместился пузырь с какой-то теплой жидкостью, и теперь она растекалась по телу.
Стрельба прекратилась. Полевой командир выкрикивал приказы, несколько человек бежали к джипам, другие – к офицеру и канадцу, который упал на землю. Немец не мог увидеть, насколько серьезно он ранен. В какое-то мгновение он подумал, что надо бы это выяснить, но тут же понял нелепость этой мысли. Ему хотелось побыть одному. Медленно переставляя ноги и опираясь о стену правой рукой, он ощупью двинулся вдоль церковной стены. Ему хотелось добраться до лестницы.
Большое желтое солнце теперь висело чуть выше. Он видел, что склон, уходивший за церковью вниз, зарос кустарником и высокой, по грудь, травой. И этот склон, и следующий, и тот, что за ним. Кое-где над травой маячила пальма с ободранной кроной. Это была скупая, негостеприимная, неприветливая земля. Поднялся холодный ветер, и высокая трава, покрывавшая холмы, заволновалась. Словно ветер играет на воде, подумал он.
И потом стал думать о долгах, которые не погасил. Придется ли вместо него расплачиваться за них его сыну? Предъявят ли сыну счет? Или смысл его смерти в том, что ею он погасит свои долги? И что счет сыну не предъявят? И сыну не придется расплачиваться за его счастье?
Он ощутил мгновенную радость. Нет, говорил он себе, еще не поздно, мне еще не поздно любить моего сына. Не он ли поднимается сейчас по лестнице? Даже если это только видение – как прекрасно было бы, если бы это он сейчас поднимался по лестнице, в халате врача, со стетоскопом на шее, каким он никогда его не видел, или в вечных джинсах и вечном голубом свитере, или маленьким мальчиком, бегущим, смеющимся, задыхающимся.
Задыхающимся? Куда исчезло тепло из его груди? Почему его ноги, только что державшие его, больше его не держат? Прежде чем он успел сесть на лестнице, его ноги подогнулись, и он упал на каменные плиты у верхней ступени. Он лежал на левом боку и видел засохшую кровь, траву между каменными плитами и какого-то жука. Он хотел приподняться, добраться до лестницы и сесть на верхней ступеньке. Он хотел так сидеть там, чтобы, если будет умирать, поникнуть и, поникнув, оставаться сидеть. Он хотел так сидеть там, чтобы, если будет умирать, видеть всю большую страну и чтобы вся большая страна видела его, как прямо он сидит на верхней ступени и умирает.
Он так и не понял, откуда это предсмертное тщеславие, ведь никого там не было, никто его не видел, ни на кого не мог он произвести впечатление и никого не мог разочаровать. Он мог бы это понять, если бы поразмышлял об этом, но на эти размышления ему потребовалось бы больше времени, чем у него оставалось. Приподняться он не смог. Он оставался лежать на земле, ощущая холодный ветер, но уже не видя, как волнуется трава. Он с удовольствием увидел бы снова и общипанные, ободранные пальмы. Они напоминали ему что-то; быть может, он вспомнил бы – что, если бы еще раз их увидел.
Он понял, что у него осталось лишь несколько мгновений. Одно мгновение для мысли о его матери, одно – для женщин его жизни, одно… Его сын не поднимется по этой лестнице. Уже слишком поздно. Ему было грустно, что в эти последние мгновения не пробежала перед глазами лента его жизни. Он хотел бы посмотреть. Он хотел бы ничего не делать, расслабиться и смотреть. Вместо этого приходилось до последнего мгновения думать. Лента… почему смерть не выполняет того обещанного, чего от нее ждут? Но уже он был слишком усталым, чтобы еще смотреть эту ленту.