Перевод Г. Ноткина
1
Он уже не знал, действительно ли видел когда-то этот сон или с самого начала только фантазировал. И уже не знал, что послужило толчком – картина ли какая-то, или рассказ, или фильм. Ему тогда было, наверное, лет пятнадцать или шестнадцать – так долго уже преследовал его этот сон. Поначалу он погружался в эти фантазии, когда было скучно на уроке в школе или на каникулах с родителями, позднее – во время деловых переговоров или поездок; когда уставал, он откладывал свои бумаги, откидывал голову и закрывал глаза.
Несколько раз он рассказывал этот сон – приятелю, и другому приятелю, и женщине, с которой они любили друг друга, и расстались, и, встретившись годы спустя в чужом городе, прошлялись и проболтали целый день. Не то чтобы он делал из этого сна тайну, но и часто рассказывать его не было поводов. И потом, он не знал, почему этот сон преследует его; он догадывался, что сон что-то приоткрывает в нем, но не понимал что, и мысль о том, что кто-то другой может это понять, была ему неприятна.
2
Во сне он едет на машине по широкой пустынной равнине. Дорога идет прямо, иногда исчезает в ложбине или за холмом, но, взглянув на горы у горизонта, он всякий раз видит ее. Солнце в зените, и воздух над асфальтом дрожит.
Он давно уже не видел встречных машин и никого не обгонял. По указателям и карте ближайшее селение только в шестидесяти милях, где-то в горах или за ними, и слева и справа, на сколько хватает глаз, домов не видно. Но вот слева у шоссе бензоколонка. Большая песчаная площадка, две колонки в середине, за ними двухэтажный деревянный дом с крытой верандой. Он тормозит, сворачивает на площадку и останавливается у колонки. Песок, взвихрившийся за его машиной, оседает на землю.
Он ждет. И в тот момент, когда он уже собирался вылезти и постучаться в дом, там открывается дверь и из дома выходит женщина. Когда он увидел сон впервые, это была еще юная девушка; с годами она превратилась в молодую женщину, но потом стареть перестала, остановившись где-то между тридцатью и сорока. И когда ему уже перевалило за сорок и за пятьдесят, она оставалась все той же молодой женщиной. Чаще всего она была в джинсах и клетчатой рубашке, иногда – в длинном платье, тоже из джинсовой светло-голубой застиранной ткани с выцветшими голубыми цветами. Она среднего роста, плотная, но не толстая, лицо и руки в веснушках, темно-русые волосы, серо-голубые глаза и крупный рот. Она идет уверенным шагом, уверенными движениями берет левой заправочный пистолет, поворачивает правой рычаг раздачи и наполняет бак его машины.
Затем сон совершает скачок. Как он ее приветствует и она его, как они смотрят друг на друга, что они говорят, приглашает ли она его остаться выпить кофе или пива – или он спрашивает, может ли он остаться, как получается, что она идет с ним наверх в спальню, – он никогда себе не представлял. Он видит ее и себя лежащими в разворошенной после их соития постели, видит стены, пол, шкаф и комод, все светлое, зеленовато-голубое, видит железную кровать и пробившиеся сквозь жалюзи из деревянных реек, тоже зеленовато-голубых, яркие солнечные лучи, падающие на стены, на пол, на мебель, на простыни, на ее и его тела. Это не сцена с действиями и словами – только краски, свет, тени, белизна простыней и формы их тел. Когда сон вновь приходит в движение, уже вечер.
Он припарковал машину возле дома рядом с ее маленьким бортовым грузовичком. За домом еще одна крытая веранда, теплица, защищающая от песка всяческие ягоды, и несколько грядок, на которых растут помидоры и дыни. Дальше – пустыня с виднеющимся кое-где мелким кустарником и трех-четырехметровое русло высохшего ручья, которое бегущая в нем зимой вода за десятилетия или столетия прогрызла в каменистом грунте. Женщина показала ему это русло, когда вела к насосу, поднимавшему воду из глубокой скважины. Теперь он сидит на веранде и смотрит на темнеющее небо. Он слышит, как она возится на кухне. Когда подъезжает машина, он встает, проходит сквозь дом, идет к бензоколонке и заливает бензин. И он встает, когда она включает на кухне свет и сквозь открытую дверь полоса света падает на пол веранды; из коридора он включает фонарь, который стоит между колонками и освещает площадку. И он спрашивает себя, будет ли этот фонарь гореть всю ночь и светить в спальню, – эту ночь, и следующую, и все ночи, которые еще впереди.
3
Сны, которые нас преследуют, часто контрастируют с жизнью, которую мы ведем. Авантюристу снится возвращение домой, а домоседу – отъезд, дальние страны и великие дела.
Сновидец этого сна вел спокойную жизнь. Не обывательскую и не скучную; он говорил по-английски и по-французски, строил карьеру дома и за границей, оставался верен своим принципам, даже когда встречал сопротивление, преодолевал кризисы и конфликты и, приближаясь к шестидесяти, оставался бодрым, успешным и контактным. Он всегда был немножко напряжен – и на работе, и дома, и в отпуске. Не то чтобы его работа была особенно суетливой или нервной, но под гладью спокойствия, с которым он слушал, отвечал и работал, вибрировало напряжение – следствие его концентрации на задаче и его нетерпения из-за того, что в действительности все происходило медленнее, чем в воображении. Иногда он ощущал это напряжение как что-то болезненное, но иногда – и как энергию, как силу, которая окрыляла.
У него было обаяние. Ведя дела и переговоры, он умел быть симпатично рассеянным и неловким. Если же он замечал, что его рассеянность и неловкость в этих делах и в этих переговорах неуместны, на его лице возникала извиняющаяся улыбка. Она ему шла: в уголках губ появлялось что-то ранимое, в уголках глаз – что-то печальное, и, поскольку эта просьба извинить была не обещанием исправиться, а лишь признанием недостатка, улыбка была смущенной и исполненной самоиронии. Жена никак не могла понять, насколько естественно это обаяние, кокетничает ли он своей рассеянностью и неловкостью, знает ли, что эта ранимость и эта печаль вызывают в людях желание утешить его? Она так и не поняла этого. Как бы то ни было, его обаяние располагало к нему врачей, полицейских, секретарш, продавщиц, детей и собак, в чем он, казалось, не отдавал себе отчета.
На нее это обаяние уже не действовало. Вначале она думала, что оно поизносилось – точно так же, как изнашивается все, чем долго пользуются. Но однажды она заметила, что это обаяние для нее оскорбительно. Оскорбительно, да. Они с мужем были в отпуске в Риме, сидели на пьяцца Навона, и он гладил по голове какого-то бродячего пса-попрошайку так же ласково-рассеянно, как иногда гладил по голове и ее, и на губах его была та же смущенно-ласковая улыбка, которая сопровождала этот жест и тогда, когда объектом была она. Он включал свое обаяние лишь для того, чтобы самоустраниться и уклониться. Это был ритуал, за которым ее муж прятался, когда ему надоедали.
Если бы она упрекнула его в этом, он не понял бы упрека. Их брак был чередой ритуалов, именно это и делало его удачным. И разве не все удачные браки живут своими ритуалами?
Его жена была врачом. Она всегда работала, даже когда их трое детей были маленькими, а когда они подросли, занялась исследованиями и стала профессором. Ни ее, ни его работа никогда не вставала между ними; они оба устанавливали такой распорядок дня, что, при всей занятости, всегда находилось время, которое было священно, – время, зарезервированное для детей, и время друг для друга. И когда подходил отпуск, они каждый год на две недели оставляли детей на попечении гувернантки (которой их вручали и в другое время) и уезжали вдвоем. Все это требовало дисциплинированного, ритуализированного обращения со временем и оставляло мало места для каких-то стихийных проявлений, они это видели, но видели и то, что стихийность их друзей создавала не больше, а меньше возможностей для единения. Нет, этими ритуалами они организовали свою жизнь разумно и более чем удовлетворительно.
Только ритуал исполнения супружеских обязанностей оказался утрачен. Когда и почему так получилось, он не знал. Он помнил то утро, когда, проснувшись, увидел припухшее лицо лежавшей рядом жены, услышал острый запах ее пота и ее свистящее дыхание – и почувствовал отвращение. Он помнил и пережитый испуг. Откуда вдруг это отвращение, когда раньше ее припухшее лицо хотелось целовать, ее острый запах возбуждал, а свист дыхания веселил. Иногда он подхватывал мелодию и, насвистывая этот cantus firmus[36], будил ее. Нет, еще не в то утро, но позже их взаимное влечение как-то иссякло. Как-то никто из двоих уже не делал первого шага, хотя каждый с удовольствием откликнулся бы на первый шаг другого. С маленьким удовольствием, как раз с таким, какого хватило бы для второго шага, но для первого не хватало.
Однако из общей спальни никто из двоих не уходил. Она могла бы ложиться в своем рабочем кабинете, а он – в одной из пустовавших детских комнат. Но к такому нарушению совместных ритуалов раздевания, засыпания, пробуждения и вставания ни один из них не был готов. Даже она, хотя была строже, трезвее, энергичнее его – но в то же время и боязливее. И не хотела терять то, что оставалось от их ритуалов. Она не хотела терять их совместную жизнь.
И все же настал день, когда эта жизнь закончилась. Они тогда готовились к своей серебряной свадьбе: списки приглашаемых, рассадка, обед в ресторане, прогулка на теплоходе… Они посмотрели друг на друга и поняли, что все это не имеет смысла. Им нечего было праздновать. Они могли бы в свое время отметить пятнадцать лет брака, может быть, еще и двадцать. Но потом в какой-то момент их любовь исчезла, она как-то рассеялась, и хотя в том, что они тем не менее оставались вместе, лжи не было, – празднование было ложью.
Она высказала это, и он сразу же согласился. Они отменят празднование. Решив это, они почувствовали такое облегчение, что выпили шампанского и поговорили, как давно уже не говорили друг с другом.
4
Можно ли во второй раз влюбиться в одного человека? Ведь во второй раз ты уже слишком хорошо его знаешь. А разве влюбленность в человека не предполагает того, что ты его еще не знаешь, того, что на карте его существа еще есть белые пятна, на которые ты можешь проецировать собственные желания? Или – при соответствующей потребности – сила этой проекции такова, что рисует картины желаемого не только на белых пятнах карты другого, но и на его законченной раскрашенной географической карте? Или бывает любовь без проекции?
Он задавал себе эти вопросы, но они больше развлекали его, чем смущали. То, что происходило с ним в последующие недели – были ли это проекции, или это был новый опыт, – доставляло ему удовольствие. Ему было приятно поговорить с женой, приятно условиться с ней сходить в кино или на концерт, приятно выйти с ней вечером погулять – они возобновили такие прогулки. Была весна. Иногда он перехватывал ее у института, но ждал не прямо у входа, а метров за пятьдесят, на углу, потому что ему нравилось смотреть, как она идет к нему. Она шла большими шагами, она спешила: его прямой взгляд смущал ее, она стеснительно убирала левой рукой волосы за ухо, на лице ее застывала робкая кривая усмешка. Он вновь узнавал смущение той юной девушки, в которую когда-то влюбился. Та же манера, та же походка, и так же, как тогда, подпрыгивают при каждом шаге груди под свитером. Он удивлялся: где были все эти годы его глаза? Сколько же он потерял! И как же хорошо, что теперь у него снова открылись глаза! И что она осталась такой же красивой. И что она его жена.
Они по-прежнему не спали друг с другом. Вначале тело другого оставалось чужим. Но и тогда, когда они снова друг к другу привыкли, все ограничивалось ласковыми прикосновениями при пробуждении, во время прогулки, за столом или в кино. Вначале он думал, что близость еще придет и будет еще прекраснее. Потом он уже стал сомневаться, действительно ли она придет, действительно ли будет прекрасна и, собственно, хотят ли они еще этого. Или он уже не способен? За те годы, в которые их брак был покрыт золой, он провел с другими женщинами две ночи: одну – с переводчицей, другую – с одной из коллег, обе ночи – после больших возлияний, с глубоким и тягостным утренним отчуждением; случались и моменты безрадостного самоудовлетворения, большей частью в гостиницах, во время поездок. У него что, разрушилась естественная связь любви, желания и соития? Он что, стал импотентом? Чтобы доказать себе свою потенцию, он попытался прибегнуть к самоудовлетворению, у него не получилось.
Или его жена и он просто должны подождать какое-то время? Он говорил себе, что никаких причин спешить у них нет и близость между ними с тем же успехом может возникнуть через год, через месяц, через неделю или послезавтра. Но чувствовал он иначе. Он хотел, чтобы это уже произошло, испытывая и здесь нетерпение из-за того, что в действительности все происходило медленнее, чем в воображении. Вообще, чем старше он становился, тем сильнее возрастало его нетерпение. Все, что оставалось неисполненным, беспокоило его, даже когда он знал, что исполнить это ему будет нетрудно. Все предстоящее таило в себе что-то неисполненное и беспокоящее – наступающая неделя и приближающееся лето, покупка новой машины и приезд детей на Пасху. Даже эта их поездка в Америку.
Это была идея жены. Второе свадебное путешествие: разве то, что они испытывают, это не вторая свадьба? Они ведь часто об этом мечтали, когда были молодые: проехать на поезде через Канаду, от Квебека до Ванкувера, и дальше до Сиэтла, и потом на машине вдоль побережья до Лос-Анджелеса или Сан-Диего. Сначала такая поездка была слишком дорогой, потом слишком долгой для их недель отпуска без детей, а для детей слишком скучной из-за бесконечных переездов на поезде и автомобиле. Но теперь они могли распоряжаться отпуском по своему усмотрению, могли взять и четыре недели, и пять или шесть и могли позволить себе любой спальный вагон и любой мощности автомобиль – так не пришло ли время осуществить старую мечту?
5
Они поехали в мае. В Квебеке погода была еще апрельская; шли частые короткие дожди, а в промежутках между ними пелена облаков разрывалась и мокрые крыши блестели на солнце. В Онтарио поезд полз по равнине сквозь зеленые поля, кончавшиеся только там, где небо сходилось с землей, – сине-зеленый мир. В Скалистых горах поезд попал в снежную бурю, застрял в заносе, и снегоочистителя пришлось ждать целую ночь.
В эту ночь они спали друг с другом. Укачивающее движение поезда расслабило их тела, как жаркий день или теплая ванна. Поезд встал на открытом участке, отопление работало слабо, вокруг вагона завывала буря, а от пола и сквозь окно в купе тянуло холодом. Они забрались вместе в постель, смеялись, дрожали, обнимались и прижимались друг к другу, пока теплый кокон не окутал их. Желание охватило его совершенно неожиданно; боясь, что оно снова уйдет, он спешил, испытав радость, только когда все состоялось. Среди ночи она разбудила его, и соитие было словно вздох облегчения. Утром он проснулся от свистка, которым их локомотив приветствовал приближающийся снегоочиститель. Он смотрел в окно на снег и небо, на этот сине-белый мир. Он был счастлив.
Они задержались на несколько дней в Сиэтле. Номер «кровать и завтрак» они сняли в доме, стоявшем на склоне холма Королевы Анны, с которого открывался широкий вид на город и бухту. На многополосном автобане между небоскребами тянулась редко прерывавшаяся цепь машин; днем – пестрой лентой, вечером – гирляндой фар и гирляндой задних фонарей. Как река, подумалось ему, текущая с одной стороны вниз, а с другой – вверх. Иногда к ним на холм долетал звук сирены, которой полицейская машина или карета «скорой помощи» разгоняла по сторонам автомобили, и в первую ночь – ему никак не удавалось заснуть – он каждый раз вставал и подходил к окну посмотреть, как машина с мигающими на крыше синими и красными огнями прокладывает себе дорогу. Иногда к ним наверх прилетал и приветственный гудок парохода, входившего в гавань или покидавшего ее. Это шли высоко и пестро нагруженные контейнеровозы, а вокруг них плыли большие и маленькие яхты с выгнутыми пестрыми парусами. Все время дул крепкий ветер.
Заснуть не удавалось, и он смотрел на спящую жену. Он видел ее возраст, видел складки кожи, обвисшей под подбородком, возле ушей, вокруг глаз. Припухшее лицо, острый запах и свистящее дыхание его уже не отталкивали. В последнее утро в поезде он разбудил ее свистом, как когда-то, с удовольствием взял ее лицо в ладони и ощутил его в ладонях и в мгновения близости с удовольствием вдыхал под одеялом запах любви и пота. Дай бог, чтобы он снова мог так ее будить, чтобы он еще владел и наслаждался ритуалами их любви, чтобы и она не забыла их и не разучилась исполнять! Пошли бог выздоровление их миру!
Он понял, что их любовь создала мир, который был больше их чувства друг к другу. И даже когда чувство оказалось утрачено, этот мир остался. Его краски выцвели до черной и белой, но этот выцветший мир оставался их миром. Они жили в нем и по его закону. И теперь этот мир снова расцвел.
Они обсуждали планы. Это тоже была ее идея. Не перестроить ли им дом? Вместо трех детских не хватит ли одной для все более редких приездов детей и – когда-нибудь – внуков? Ведь он всегда хотел большой кабинет, в котором он мог бы читать и писать книгу, которую много лет назад задумал и для которой собирал – при случае – материал? Не поучиться ли им обоим играть в теннис – пусть даже большими игроками они уже не станут? А что с тем предложением, о котором он рассказывал, – поработать полгода в Брюсселе – оно еще действительно? Не взять ли ей отпуск и не поехать ли им вместе на полгода в Брюссель? Он радовался ее идеям и ее энтузиазму. И участвовал в планировании вместе с ней. Но на самом деле он не желал ничего менять ни в своей, ни в ее жизни, ему только не хотелось это говорить.
Ему не хотелось говорить о своей тоске неисполненного, о том, что он не понимает, что значит эта тоска, откуда она приходит и почему она растет с течением его лет. Она пряталась и за его нежеланием перемен; он чувствовал, что с каждой переменой бремя неисполненного становится тяжелее. Но почему? Потому ли, что перемены отнимают время, а оно течет и утекает все быстрее? Но почему оно течет быстрее? Или проживаемое в действительности время относительно и зависит от того, сколько его еще осталось? Ускоряется ли время с возрастом потому, что сокращается оставшееся время жизни, – так же, как вторая половина отпуска с приближением его конца пролетает быстрее, чем первая? Или все дело в целях? Потому ли в юные годы твое время так ползет, что ты не можешь дождаться, когда уже наконец добьешься успеха, почувствуешь уважение, разбогатеешь, – и не потому ли оно так летит в поздние годы, что больше уже нечего ждать? Или с возрастом дни уходят быстрее, потому что уже известны все маршруты дня – как всякая дорога пробегает тем быстрее, чем чаще по ней проходишь? Но тогда именно перемен он и должен был бы желать. Или время жизни уже слишком сжалось, чтобы терять его на всякие перемены? Но уж не так он еще стар!
Она не замечала, что за его возражениями стоит нежелание вообще что-то менять. Но когда он стал особенно упорно настаивать на каком-то особенно нелепом возражении, она, раздраженно рассмеявшись, спросила, а чего он, собственно, хочет? Жить так, как эти последние годы?
6
Они взяли напрокат большую машину – кабриолет с кондиционером, проигрывателем компакт-дисков и всякой электронной дребеденью. Они закупили большой запас записей, и тех, какие любили, и других, наудачу. Когда они выехали на мыс, с которого впервые увидели Тихий океан, жена поставила симфонию Шуберта. Он предпочел бы и дальше слушать американскую станцию, передававшую музыку времен его молодости. И он предпочел бы остаться в машине, вместо того чтобы вылезать под дождь и стоять там. Но симфония подходила к дождю, серому небу и серым набегающим волнам, и он чувствовал, что не вправе мешать этой сценической постановке жены. Она отыскала маленькую улочку, ведущую к пляжу. Она позаботилась о том, чтобы в багажнике нашлась голубая полиэтиленовая накидка, которой она окутала его и себя. Они стояли на пляже, вдыхали запах моря, слушали Шуберта, чаек и дробь дождя по накидке и видели на западе, за дождевыми тучами, полоску светлого вечернего неба. Было прохладно, но воздух был влажным и тяжелым.
Через какое-то время ему уже стало невмоготу под полиэтиленом, он постоял в нерешительности на дожде, потом, подойдя по песку к воде, вошел в воду. Вода была холодной, мокрые туфли отяжелели, мокрые брюки прилипли к ногам и животу – ничего от той легкости, которую тело обычно чувствует в воде, и тем не менее ему было легко, он рубил руками воду и нырял в волны. Вечером, когда они уже лежали в постели, жена все еще восторгалась его стихийностью. Он был скорее напуган и смущен.
Они вошли в ритм поездки, проезжая ежедневно около ста миль на юг. Они тратили утреннее время попусту, часто останавливались, посещали национальные парки и виноградники и долгие часы катили вдоль побережья. Вечером останавливались где придется, иногда в убогом мотеле у хайвея, где в больших номерах пахло дезинфекцией и телевизоры были привинчены на уровне головы, иногда в каком-нибудь жилом доме, где предлагали «кровать и завтрак». Вечером они оба рано чувствовали утомление. Во всяком случае, это подтверждалось тем, что они рано ложились – с книжками и бутылкой вина, – и глаза у него быстро слипались, и он выключал свой ночник. Впрочем, когда он как-то проснулся около полуночи, она все еще читала.
Иногда он устраивал так, чтобы ждать ее прихода и смотреть, как она приближается. Он просил высадить его у ресторана и ждал у входа, когда она припаркуется и от парковки перейдет через дорогу к нему. Или бежал вперед к пляжу, поворачивался и смотрел ей навстречу. Это всякий раз было приятно – видеть ее фигуру и ее походку, и в то же время в этом было что-то грустное.
7
В Орегоне побережье и улицы скрыл туман. Утром они надеялись, что погода улучшится к обеду, а вечером переносили надежду на завтра. Но и на следующий день туман снова лежал на улицах, висел в лесах и скрывал фермы. Если бы селения, которые они проезжали, – иногда всего лишь несколько домов – не были обозначены на карте, они бы их не заметили. Иногда они час или два ехали через лес, и им не попадалось ни одного дома, и они не видели ни одной встречной машины и ни одной машины не обгоняли. Один раз они остановились, вышли, и звук работающего мотора, ударяясь о густые деревья по обе стороны дороги, не таял, оставался рядом и в то же время звучал в тумане глухо. Они выключили мотор, и все звуки исчезли – ни хруста в кустах, ни птиц, ни автомобилей, ни моря.
Когда последнее селение осталось далеко позади, а до следующего оставалось тридцать миль, дорожный знак предупредил о приближении бензоколонки. Вот уже и она: большая гравийная площадка, две колонки, фонарь, и за площадкой – размытые очертания дома. Он затормозил, свернул на площадку и остановился у колонки. Они подождали. Когда он вылез из машины, чтобы постучаться в дом, дверь открылась и из дома вышла женщина. Она прошла через площадку, поздоровалась, взяла заправочный пистолет, повернула рычаг раздачи и стала наполнять бак. Она стояла у машины, держа в правой руке пистолет и уперев левую в бок. Она видела, что он не может отвести от нее глаз.
– Пистолет дохлый, приходится стоять с ним. Но стекла я сейчас протру.
– Одинокое здесь место… не скучно?
Она взглянула на него удивленно и недоверчиво. Она была уже немолода, и это была недоверчивость женщины, которая слишком часто увлекалась и слишком часто разочаровывалась.
– Последнее село было двадцать миль назад, а до следующего еще тридцать – не очень-то здесь… Я имею в виду, вы не чувствуете одиночества? Вы живете здесь одна?
Она увидела серьезность, концентрацию и нежность в его взгляде и усмехнулась. Она не желала поддаваться магии его взгляда и усмехнулась насмешливо. И он ответил усмешкой, счастливый и смущенный тем, что сейчас скажет.
– Вы красивая.
Она чуть-чуть покраснела, едва заметно при ее обилии веснушек, и усмешка исчезла. Теперь и ее взгляд стал серьезен. Красивая? Красота ее осталась в прошлом, и она это знала, хотя все еще нравилась мужчинам, еще могла разбудить в них желание и гордость и еще могла внушить робость. Она всмотрелась в его лицо.
– Да, жить здесь одиноко, но я к этому привыкла. И потом… – Она помедлила, опустила глаза к пистолету, снова подняла взгляд и теперь смотрела ему в глаза; румянец совсем залил ее лицо, она совсем выпрямилась и упрямо призналась в своем желании: – И потом, не всегда же я буду одна.
Несколько мгновений она стояла так – выпрямившаяся, покрасневшая, глядя ему прямо в глаза. Затем бак наполнился, она закрыла его, отошла от машины и повесила пистолет на колонку. Наклонилась, вытащила губку из ведра, откинула дворники и стала протирать стекло. Он видел, что она с любопытством разглядывала его жену, которая, изучая разложенную на коленях карту, на миг подняла голову, чтобы кивнуть и улыбнуться женщине, и продолжила изучение.
Ему было неприятно стоять рядом, ничего не делая, пока она протирала стекло. В то же время он с удовольствием смотрел на ее работу и на нее. На ней были совсем не джинсы и клетчатая рубашка – и не застиранное голубое платье, а полукомбинезон на бретелях, темно-синий, с логотипом топливной компании, и под ним – белое теннисное поло. Она была плотная, но двигалась легко. В ее движениях была грация, она словно получала удовольствие от силы и легкости своего тела. Бретель комбинезона сползла у нее с плеча, она одним пальцем снова накинула ее; в том и в другом было для него что-то трогательное, словно интимное.
Когда она закончила протирать стекло, взяла у него деньги и пошла к дому за сдачей, он пошел вместе с ней. Они сделали рядом несколько шагов по скрипящему гравию, и она притронулась ладонью к его руке:
– Вам не нужно идти со мной, я вынесу сдачу.
8
И он остался стоять посреди площадки на полпути между своей машиной и ее домом. Она вошла внутрь, и дверь за ней закрылась.
Сколько у меня на то, чтобы решиться? – думал он. Минута? Две? Сколько ей нужно, чтобы набрать сдачу? Насколько она привержена порядку? Есть у нее касса с разложенными купюрами и монетами, из которой ей нужно только взять там пару монет, а тут пару купюр? Будет ли она спешить, или она знает, что я рад подождать лишнюю минуту, и еще одну, и еще?
Он посмотрел на землю перед собой и увидел, что от тумана гравий стал влажным. Носком туфли он перевернул один камешек, он хотел посмотреть, влажный ли камешек и снизу, да, и снизу. Он учил своих сотрудников, что размышление и решение – разные стороны медали, из размышления не обязано вытекать не то что правильное решение, но вообще – никакое, напротив, размышление может так осложнить и затруднить решение, что парализует его. Он любил повторять, что размышление требует времени, а решение – смелости, и он знал, что сейчас ему не хватает не времени для размышления, а смелости для решения. И еще он знал, что решения, которые ты не принял, жизнь так же поставит тебе в счет, как и те, которые ты принял. Не приняв решения остаться здесь, он поедет дальше, даже если и не примет решение ехать дальше. Остаться здесь… и что я должен ей сказать? Я что, должен спросить, могу ли я здесь остаться? И что она должна будет ответить? Разве не должна она будет сказать «нет», даже если бы ей хотелось сказать «да», потому что должна будет отклонить ту ответственность, которую возложит на нее мой вопрос? Когда она снова выйдет из этой двери, машина уже должна была бы уехать, а я должен был бы стоять здесь с моим чемоданом и сумкой. А если она не хочет, чтобы я здесь был? Или если даже она сейчас и хочет, чтобы я здесь был, а потом не захочет? Или если я потом не захочу оставаться? Нет, так это не может быть. Если мы хотим этого сейчас, то мы хотим этого навсегда.
Он пошел к машине. Он хотел сказать жене, что они ошиблись, что они не могут восстановить их брак, даже если бы очень этого желали. Что в эти последние недели в его радости всегда было что-то грустное и что он не хочет жить дальше с этой грустью. Что он понимает, что сошел с ума, поставив все на эту женщину, которой не знает и которая не знает его. Но что он предпочтет стать сумасшедшим, чем оставаться разумным и грустить.
Он сделал еще несколько шагов к машине, и жена подняла голову. Она посмотрела на него, наклонилась через сиденье водителя, опустила стекло и что-то прокричала ему. Он не разобрал что. Она повторила: она нашла на карте большие дюны. За завтраком они вспоминали виденные когда-то картины, изображавшие большие дюны, и искали их на карте, но тщетно. И вот она их нашла. Это недалеко, и они успеют еще до вечера. Она сияла.
Как его удивляла и трогала ее способность радоваться всяким мелочам! И эта доверчивость, с которой она делилась своей радостью! Это была какая-то детская доверчивость, полная ожидания, что и другой обрадуется чему-то доброму и ответит добром. Много лет он не видел свою жену такой, эта доверчивость вернулась только в последние недели.
Он видел ее радость. Эта радость летела к нему и окутывала его. Он готов? Они могут ехать?
Он кивнул, ускорил шаг, словно собирался бежать, сел в машину и включил мотор. С площадки он выехал не оглядываясь.
9
Жена рассказывала, как она нашла дюны на карте и почему они не могли найти их утром. И когда они вечером туда приедут. И где им можно остановиться, и сколько им надо будет проехать завтра. И какие это высокие дюны.
Через некоторое время она заметила, что что-то не так. Он ехал медленно, внимательно всматриваясь в туман, временами откликаясь на ее слова утвердительным или одобрительным мычанием; то, что он не говорил, было нормально – но не сжатые губы и не стиснутые челюсти. Она спросила, что случилось. Что-то с мотором? с колесами? развал? туман? не видно дороги? что-то другое? Вначале ее вопросы были непринужденными, но он не отвечал, и в них появилась озабоченность. Ему нехорошо? Что-то болит? Когда он съехал на обочину и остановился, она была уже уверена, что это сердце или сосуды. Он сидел не двигаясь, руки на руле, взгляд устремлен вперед.
– Оставь меня, – сказал он и хотел ехать дальше, словно ему нужен был только момент передышки, но сорвавшиеся слова сбросили напряжение, которое сжимало его губы, сводило скулы и сдерживало слезы.
Он не плакал десятки лет. Он пытался подавить всхлипы, но, сдавленные, они стали стоном, а стон – воем. Он делал руками какие-то движения, просившие извинить его и долженствовавшие объяснить, что это что-то на него нашло, что он не хочет плакать, но иначе не может. Но затем потребность извиняться и объяснять слезы схлынула, и он просто сидел, сжав руки на коленях, опустив голову и судорожно вздрагивая, – и выл. Она обнимала его, но он не шел в ее объятия, а оставался сидеть как сидел. Рыдания не прекращались, и она решила в ближайшем населенном пункте поискать гостиницу и, может быть, врача. Она хотела приподнять его и перетащить на сиденье пассажира, но он сам туда сдвинулся.
Машина тронулась с места. Он продолжал плакать. Он оплакивал свою мечту и то предложение, которое получил от жизни и от которого отказался и убежал, он оплакивал невозвратимое и невосполнимое – свою жизнь. Ничто не повторяется, упущенное нельзя наверстать. Он оплакивал свое слабодушие: то, чего он хотел, он мог бы хотеть сильнее, и он часто не знал, чего хочет. Он оплакивал тяжелые и тягостные моменты их брака – и моменты их счастья. Он оплакивал те разочарования, которые они принесли друг другу, и те надежды и ожидания, которые они делили в последние недели. Не то чтобы все всплывавшее в его уме оборачивалось своей печальной или болезненной стороной, но все, даже самое прекрасное и счастливое, оказывалось лишь преходящим. Любовь, брак в его лучшее время, счастливые годы с детьми, радость делания, восхищение книгами и музыкой – все это прошло. Воспоминания развертывали перед его внутренним взором картину за картиной, но еще до того, как он успевал всмотреться в очередную страницу, на нее падал штемпель и появлялась надпись жирным шрифтом в черной рамке: прошло.
Прошло? Но это не просто прошло где-то за его спиной, без его участия. Он сам разрушил тот мир, который они создали своей любовью. И этого мира не стало; не то чтобы разноцветный мир стал черно-белым – не стало никакого.
Слезы кончились. Он был истощен и опустошен. Он смутно сознавал, что оплакивал свою жизнь в семье, словно время ее прошло, и свою жену, словно он ее потерял.
Она взглянула на него и улыбнулась:
– Прошло?
Они проехали указатель с названием населенного пункта, числом жителей и высотой над уровнем моря. Несколько сотен человек – и уже маленький городок, подумалось ему. Всего на несколько метров выше уровня моря; должно быть, он уже близко, хотя в тумане не видно.
– Останови, пожалуйста.
Она съехала на обочину и остановилась. Сейчас, подумал он, сейчас.
– Я выйду здесь. Дальше не поеду. Я знаю, что так не поступают. Мне стоило бы знать это лучше. Но я не знаю, как бы я мог знать это лучше. Мы попытались обжиться в развалинах. Я не хочу обживать с тобой развалины. Я просто хочу сделать еще одну попытку.
– Что? Какую попытку?
– Жизни, любви, нового начала, вообще всего.
Под ее отчужденным, оскорбленным взглядом все, что он говорил, казалось детским ему самому. Если бы она спросила его, что он собирается делать, что он здесь собирается делать, чем он будет жить, что будет с его домашней жизнью, – он ничего не смог бы ответить.
– Давай доедем до дюн. Убежать ты всегда успеешь. Удержать тебя я не могу. Давай поговорим, если ты сейчас вообще в состоянии. Может быть, ты прав, и мы к тому, что между нами было – или уже не было, – на самом деле еще не готовы. Тогда мы подготовимся. – Она положила руку на его колено. – Да?
Она была права. Разве не могут они все-таки доехать до городка у дюн и обо всем поговорить? Или разве не может он хотя бы сказать, чтобы она просто оставила его здесь и ехала дальше, что ему нужно всего лишь несколько дней побыть одному и он нагонит ее, в крайнем случае, к отлету? И не должен ли он рассказать ей о своем сне и о женщине при бензоколонке? Ведь это было бы честнее?
– Я могу убежать только сейчас. Открой, пожалуйста, багажник.
Она отрицательно покачала головой.
Он встал, обошел машину, открыл дверцу с ее стороны и потянул за маленький рычажок между дверцей и сиденьем. Крышка багажника подскочила. Он вытащил и поставил на землю свой чемодан и сумку. Потом захлопнул крышку багажника и подошел к дверце. Она все еще была открыта. Жена смотрела на него снизу вверх. Он мягко и спокойно закрыл дверцу, но у него было ощущение, что он ударил ее этой дверцей в лицо. Жена все смотрела на него снизу вверх. Он взял чемодан, вскинул на плечо сумку и пошел. Делая шаг, он не знал, сможет ли сделать следующий, а если сможет, то сделает ли еще один и еще… Если он остановится, он должен будет обернуться, вернуться и сесть в машину. И если она сейчас не уедет, он не сможет продолжить бегство. Уезжай, просил он, уезжай.
И тогда она тронулась с места и поехала. Он обернулся, только когда машины уже не было слышно. А потом туман поглотил и его.
10
Он нашел какой-то мотель и, выторговав скидку, снял номер на весь следующий месяц. Он нашел какой-то ресторан с длинной стойкой, пластмассовыми стульями и музыкальным автоматом. Он много выпил; в какие-то мгновения был нелепо весел, в другие снова заплакал бы, если бы не сказал себе, что для одного дня наплакал достаточно. Это был единственный ресторан в городке, и весь вечер он краем уха прислушивался, не подъедет ли автомобиль, не выйдет ли из него кто-то и не узнает ли он в шагах по щебенке шаги своей жены. Он этого ждал, он этого страстно желал и страшно боялся.
Утром следующего дня он пошел к морю. Над пляжем снова висел туман, небо и море были серыми, а воздух теплым, влажным и душным. И у него было такое чувство, словно впереди у него бесконечно много времени.