Как-то они переправляются по горной реке, обливаясь потом от страха, а затем переправляют своего случайного знакомого.
Дальше происходит вот что: "Брэк сделал попытку вручить Киту пятьдесят долларов и, потерпев неудачу, предложил эти деньги Малышу.
- Чудак человек! - ответил Малыш. - Я приехал в эти места, чтобы выколачивать деньгу из земли, а не из своих же товарищей".
ИГРА В БОГА
... книгу, если от нее ждешь чуда, следует читать дважды. Один раз следует прочитать в молодости, пока вы моложавее героев, второй раз - когда вошли в возраст и герои книги стали моложе вас.
Тогда вы увидите их с обеих сторон, да и они смогут учинить вам экзамен с той стороны времени, где оно стоит. Это значит, впрочем, что иной раз бывает вообще поздно читать какие-то книги, равно как иной раз бывает вообще поздно идти на покой...
"Пейзаж, нарисованный чаем".
Я дочитал Фаулза ночью, и, помню, волосы мои зашевелились. Было действительно часа три ночи. А читал я его четыре дня, а читал тогда много: по книге в день. Я читал Фаулза, забросив дела, медленно, будто занимаясь любовью с любимой женщиной, читал под звуки Баха. Дело было не в обычной связке Баха с чем-то особенно возвышенным, характерной для массовой культуры. Просто я тогда вступил в Баховское общество, не то, главное и международное, а маленькое и свойское, похожее на клуб любителей рыбной ловли.
Это чтение было ритуальным. Вернувшись вечером домой, я вминал кассету с Бахом в скрипящий и жужжащий магнитофон и погружался в "Волхва". Название это (исконное - "Magus") было труднопроизносимо в московском метро:
- Волхов? Волков? А? Что? Я не поняла...
И собеседница откачивалась в сторону - в такт движению подземного вагона.
В рукописи, кстати, роман назывался "Игра в бога". Сюжет романа следующий: молодой англичанин, окончивший Оксфорд и оттого c иронией глядящий на мир, приезжает (перед отъездом из Англии испытывая сильную любовь) на некий греческий остров преподавать английский язык. На острове, одном из тысяч, плавающих в Эгейском море, живет в своем имении странный человек - не то француз, не то англичанин, не то грек - Кончис.
То, что происходит дальше, прямо отсылает к шекспировской "Буре". Теряется грань между вымыслом и реальностью.
Но я пересказываю сюжет по большей части для тех моих студентов, что ленятся прочитать его сами. Дело в другом.
Я заметил, что Фаулз мне начал льстить уже тогда, как бы показывая: "Ты способен все это воспринять (и понять) - вот "Отелло", вот Гомер, а вот импрессионисты, мы с тобой можем говорить на одном языке, мы одной крови ты и я...". Это бормотание культурологических джунглей зачаровывало меня точно так же, как зачаровывало шипение Каа несчастных бандерлогов.
Герой Фаулза крутился внутри эсхатологической мясорубки, а вместе с ним и я, внезапно заметив, что ему, как и мне, - двадцать семь.
Фаулз написал роман о прощании с иллюзиями. Его герой получает то, что заслужил, а может, то, чего не заслужил, - в обычном обывательском понимании.
Автор поймал меня на том, что я сам давно презирал, - на возмущении обстоятельствами вместо спокойного всматривания в мир, на возмущении несправедливостью этого мира. Это было возмущение людьми, подвергшими человека психологической пытке. Вместо хорошей ненависти во мне взболталась мутная злоба.
А что, если б не выдержало сердце персонажа этих экспериментов, а что, если б он застрелился?
Так ребенок обижается на стул, о который споткнулся. Потом, спустя много лет, мне не хотелось стыдиться тех, давнишних эмоций. Тогда, читая "Волхва", я переживал эмоции героя, схожие с моими, и, уже расставшись с книгой, падая в постель, напряженно думал. Мысль двигалась в двух направлениях - снова к тексту и к собственному опыту. И надо было искать любви - во спасение.
Я думал о чувстве утраты. Мужчина, расставшись с возлюбленной, которая вышла замуж за другого, переехала в иные края, подсознательно надеется на возвращение.
Смерть страшна. Расставание с ее помощью безапелляционно. Оно перекручивает душу, будто выжимая белье, и человек остается в ночи один, на узкой кровати.
НЕИЗВЕСТНЫЙ ЛЕСКОВ
Мы во всю мочь спорили, очень сильно напирая на то, что у немцев железная воля, а у нас ее нет - и что потому нам, слабовольным людям, с немцами опасно спорить - и едва ли можно справиться. Словом, мы вели спор, самый в наше время обыкновенный и, признаться сказать, довольно скучный, но неотвязный.
Николай Л е с к о в. Железная воля
Лесков неизвестен, неизвестен потому, что общественное мнение живет ярлыком или даже просто анекдотом. В одной из экранизаций - нет, не Лескова, а мотива Лескова - следователь, нависая над подозреваемой, говорит о замужней женщине, влюбившейся в офицера и бросившейся под электричку. Говорит о студенте, убившем старуху, и еще о какой-то смерти. Жаль, не говорит о скромном инженере тульского оборонного завода, переделавшем иностранную куклу. Общество живет мифом.
Лесков неизвестен. Впрочем, это сильное утверждение. Уроженец села Горохова, что в Орловской губернии, описан хорошо. Он как бы исчислен. Но дело в том, что, с одной стороны, он почти не прочитан, а с другой - кто не знает Левшу? Само имя тульского (или сестрорецкого) умельца стало нарицательным. Между тем рассказ этот страшен, он страшен и прост, как многое из того, что писал Лесков. Еще этот рассказ загадочен, название его менялось. В одном из предисловий Лесков говорит, что записал эту легенду в Сестрорецке от старого оружейника. Иногда в подзаголовке писатель сообщал, что Левша косой, и это тоже имеет особый смысл.
Лескову все время приходилось оправдываться.
Видимо, это следствие работы в уголовной палате. Закон имеет особый запах и вкус всегда существующей вины - особенно в России. Оправдываться в России надо часто. Да не только оправдываться - надо каяться. Каяться за первые романы, за рассказы, за все. Вокруг покаяния создается особый миф, даже ритуал. Виктор Шкловский писал о том, как отрекается Петр, - ему холодно и хочется выйти к костру. Но у костра его спросят, кем он приходится распятому. И вот холод толкает его к огню.
А в России, пишет Шкловский, куда холоднее, чем в Святом городе. Оттого так часты в ней отречения и оправдания. За Лескова продолжали каяться и после смерти. Для чего - неизвестно, вряд ли для того, чтобы войти в справочник: "С середины 70-х гг. Лесков отходит от реакционного лагеря и начинает сближаться с умеренно либеральными кругами. К этому времени писатель вступил в пору своей художественной зрелости". А потом снова нужно объясняться. Статья по поводу знаменитого "Левши" так и называется: "О русском левше (Литературное объяснение)".
Язык сказа заставляли "портить и обесцвечивать". Ругали все - с завидной слаженностью. Слева - за шовинизм, справа - за издевательство над народом. Потом, через много лет, сказ свели к анекдоту, к той поговорке, с которой он начинался: "Англичане из стали блоху сделали, а наши туляки ее подковали и им назад отослали". Примечательно, что при этом блоха разучилась плясать. Анекдота здесь нет, как нет анекдота в "Подпоручике Киже", - прежде всего потому, что рядом с бестелесным подпоручиком существовал и умирал реальный Синюхаев, вычеркнутый из списков полка, как из жизни.
"Левша" - это не история о блохе. Это история о жизни и смерти.
В "Очарованном страннике" есть эпизод со священниками. Священники приходят проповедовать, обращать в христианство степных жителей. Это очень похоже на Испытание Вер - приходил жидовин, пришли русские. Только исход иной: Владимир пощадил послов, а бестолковых проповедников - порешили. Бренчат образками степные женщины, как своими привычными украшениями, щурятся с них святые, а Странник хоронит священника, который отказался выкупать его из плена. "Прости, - говорит ему Странник. - Вот как обернулось".
В "Левше" тоже есть мотив выбора. Внешне - смешного. Англичане спрашивают Левшу о своей стране: понравилось - не понравилось, хочет остаться - не хочет. Англичане упрекают Левшу в незнании арифметики: дескать, если б вы подумали да рассчитали бы, то поняли, что нельзя блоху ковать, она танцевать не сможет.
Левша крестится левой рукой и отвечает им сталинской формулой:
- Об этом, - говорит, - спору нет, что мы в науках не зашлись, но только своему отечеству верно преданные.
Страшны эти слова потому, что в них суть службы в России - в любые времена. Приказы исполняются, как известно, беспрекословно, точно и в срок. А структура времени, кстати, у Лескова особая. Человек, принявший рекрутчину, оставивший себе вместо имени право молиться в день своего небесного патрона, молиться ему, а не другому, сообщает, что попал на войну. Походя добавляет, что провел там пятнадцать лет. А война в горах страшна и жестока. Жестока она и страшна до сих пор.
В "Левше" время спутано, как мочало. Казачий атаман Платов живет на три десятка лет дольше, чем отмерила ему реальность.
Герои умирают за идею. Странник Флягин, сидя на дрожащей палубе парохода, рассуждает, чисто Шпенглер: будет война, по всему видно - будет. А отвлекшись, говорит: стало быть, умирать надо. За себя жить поздно. Монашеское надо снять, потому что воевать в нем неудобно, нечего идеей форсить, а умереть - к этому мы приучены, нам не привыкать.
Левша, умирая, хрипит о ружьях, чищенных кирпичом. Не надо, говорит, не портите калибр. Не слышат его, а ведь не о чем больше ему стонать, кроме как о поруганном его механическом деле, о государственном деле. Не о матери, не о невстреченной жене. О ружьях. Храни Бог войны, ведь стрелять не годятся. Мне умирать, а вам жить - с этими расчищенными ружьями.
Не слышат.
Лесков рано, может быть, раньше других, если не считать Булгарина, понял, что делает с писателем общественное мнение. Он не проговаривается о своем знании, но оно чувствуется.
Один из томов лесковского собрания сочинений сожгли по указанию главного управления по делам печати. В царское, старорежимное, оговариваются источники, время. И эти источники намекают, что несмотря на изменившуюся обстановку в этом сожжении есть некий неясный почет.