Всеволод со своим кольцом пошел купаться - плавал он хорошо. Кольцо он потопил в Черном море, только не знаю, где надо за ним нырять.
Слава пришла к Иванову, не переступая через сумерки, пришла сразу, как день в степи.
Очень рано услыхал себя Всеволод на подмостках театра. Это был МХАТ, где репетировал спектакли Станиславский. Слова были сказаны правильно: ведь они были правильно написаны.
Говорила бесконечно сильная страна, неисчерпаемая в своем наступлении и сопротивлении.
Мужики, которые могут драться с опытными воинами, люди, которые сами могут лечь на рельсы, и с уважением и довернем смотрят на чужие подвиги,
Странные истории гражданской войны, неожиданность подвигов - все это было у Всеволода Иванова, все это было услышано.
Он входил в литературу несомненным, правильным.
Революция приходит и, как саксаул, углубляет в песок свои корни, как будто в самые недра земли хочет послать телеграмму о победе своей.
Революция переделывает человека целиком, но не сразу.
Люди делятся на мужчин и женщин, этого не надо скрывать даже в литературе, иначе литература станет детской, а героями ее станут не Ромео и Джульетта и не король Лир даже, а просто мурзилки.
У Всеволода герои - мужчины и женщины. Их чувства превращаются, высветляются, но это многотысячелетние человеческие чувства, в них есть тайны, но и они пересоздаются. Когда слышишь музыку или гром, то даже книга в руках твоих дрожит, как мембрана телефона. Но не сразу. И звуку нужно время.
В книгах Иванова звучала душа человека, изменяясь, но все же она старая душа, с привычками, сложившимися за много сотен лет. Революция все изменяет с тройной скоростью всадника, пересекающего страну, но души она изменяет не мгновенно.
В противном случае это не точка зрения революционера, это точка зрения христианина.
Был-де черный, темный человек.
Погрузили его в воду три раза, и стал он светлым наследником небесного царства, а Всеволод Иванов - казак с Иртыша и наборщик - остался в литературе Всеволодом со своим измененным и иначе увиденным, но существующим прошлым с глубокими корнями и разноцветным цветением.
Социалистический реализм не способ отбрасывать прошлое, а умение переделывать прошлое во имя будущего.
Он написал роман "У".
Я этот роман недавно прочел.
Мы были дружны со Всеволодом, сходясь, расходясь. Но мы были всегда друг другом заинтересованы.
Но ни мне, ни моим другим товарищам Всеволод не показал романа. Он отправил его в редакцию.
В редакции не приняли.
Писатель положил роман в стол. Хотел сам подумать.
Роман "У" - необыкновенно сложно написанная вещь. Это произведение напоминает мне "Сатирикон" Петрония и романы Честертона.
На Петрония это похоже тем, что здесь показаны дно города и похождения очень талантливых авантюристов.
Честертона это напоминает тем, что сюжет основан на мистификации.
Показан момент начала советского строительства, взят район и время слома храма Христа Спасителя.
Книга стилистически очень сложно написана. В середине есть полемика со мной, что я отмечаю просто для аккуратности. Стиль книги блистателен, но непривычен.
Теперь, когда я читаю в "Известиях" фельетоны типа "Бриллиантовое полено", то вижу, что случаются вещи еще более удивительные, чем в "У" у Всеволода Иванова.
Недавно через те места, которые описывал Всеволод Иванов в своем романе, прошла новая улица. Разрыли напрямки землю, рыли ее лапами экскаваторов, думая об одном - провести вдаль дорогу прямо. Ломали старые домики, церквушки. Гибли бревенчатые стены, обитые когда-то войлоком для тепла. Гибли деревянные колонны, оштукатуренные под мрамор, раскалывались фундаменты. Слыхал много раз, что золотые клады, которые были найдены на трассе Арбата, покрыли стоимость прокладки новой трассы, а трасса стоит дорого.
Этот район оказался набитым тайнами, надеждами,- убежавшие люди хотели вернуться.
Я не пишу руководство для молодых писателей, а рассказываю о старом писателе, которого долго будут читать, о своих мыслях.
Перерассказать мир невозможно. Мы, отражая действительность, создаем ее модель, исследуем эту модель. Я думаю, что модель мира, которая была дана в тех вещах Всеволода, правильна. Действительность одна, но способы ее анализа, ее моделирование может быть разнообразно. То, что писал Всеволод, было истиной. Познанием. Познанном прежде не бывшего.
Шло время, постукивая на стыках. Вырастал человек. Менялась его жизнь. Появилась у него семья. Болел у него сын, лежал зимою на балконе. У сына был костный туберкулез. Развешивали для него на открытом балконе цветные ледяшки. В них играло солнце. За ними лежали снежные поляны, стояли пушистые сосны, обледеневшие березки. За поляной видна краешком старая церковь. Мальчик вырос. Ему сейчас много лет. Он ученый. Он здоров.
Я пишу о нем, чтобы рассказать, как протекло время, как оно простучало.
Всеволод получал из издательства свои рукописи обратно, одну, другую, третью...
Приехал Горький. Горький спорил с книгой "Похождение факира".
Поверьте мне на слово, Горький говорил:
- Конечно, это мне не нравится, но это лучше Гоголя.
А Всеволод ему отвечал:
- Алексей Максимович, ведь вы Гоголя не любите.
Горький Гоголя не любил, но это Гоголя не уменьшает.
Может быть большой писатель, который не любит Горького, и Горького это не уменьшит.
И Достоевский не встретился с Толстым, а жили они близко, должны были встретиться, но как-то они друг друга опасались.
Всеволод не разошелся с Горьким. Они любили друг друга; Горький восхищался Всеволодом. Но теперь я редко видал их вместе: редко бывал у Горького; другой мир, другая квартира. В квартире комендант, вокруг дома забор.
У Всеволода шумный, разноцветный дом, с лубками на стене, с портретами сына, написанными Кончаловским. Портреты стали похожими, очень похожими, когда сын вырос.
Сверкали в этом доме и камни, не драгоценные, но самые разнообразные; шкура медведя, которого Всеволод сам убил, рисунки Пикассо и первое издание французской Энциклопедии, созданной Дидро, Гриммом, д'Аламбером и другими славными и смелыми людьми. Среди этого шума и пестроты сидел очень спокойный Всеволод, молча и смело решающий свои задачи.
Его не печатали, вернее, его только переиздавали. Его не обижали. Но, не видя себя в печати, он как бы оглох. Он был в положении композитора, который не слышит в оркестре мелодии симфоний, которые он создал. Его оглушили на десятилетия.
Всеволод жил открыто.
Собрались у него книги - большая и невероятно разнообразная библиотека.
Медики говорят, что когда сосуды сужены склерозом, при надлежащем употреблении сосудорасширяющих средств расширяются капилляры, и организм находит обходные пути для крови.
Была эпоха культа личности, трудно было писать о современности. Вопросы истории не по воле авторов и не по их хитрости заменяли вопросы современности, Кровь анализа обходила запреты и поступала не прямо, но писали о том, что происходит и что должно происходить. Очень часто в заказных вещах в результате появлялась объективная истина, потому что искусство, талант, а главное, время обмануть нельзя и приказать ему тоже нельзя.
Вот происхождение странной библиотеки Всеволода. Он хотел понять старую Россию по случайным свидетельствам, понять ее точно, беспристрастно. Тут я вспомню один разговор с Горьким.
Как-то раз Алексей Максимович прочел одну статью Троцкого. Дело шло о концессиях. В той статье, не помню ее точного названия, предлагалось разделить Россию на квадраты в шахматном порядке: одни квадраты будут продолжать опыт социализма, а другие станут развиваться в руках концессионеров. Алексей Максимович сказал черными от негодования губами:
- У меня через эти квадраты Волга течет.
Для него страна, ее история были неразделимой реальностью.
Для Троцкого страна была карта, которая не только мысленно разделяется на географические секторы, но может быть нарезана так, как в старину резали земли при заключении мирных договоров.
Писатель прокладывает свой путь через мир - это тропы в лесу, они огибают деревья и сходятся. Следы троп - не только письма о поездках, но и книги, которые мы читаем. Книги по истории, летописи, путешествия, исторические романы - все, что не собирается обычными библиофилами, было собрано Всеволодом Ивановым у него в городской квартире в Лаврушинском переулке и у него в Переделкине на даче.
Мы жили с ним на одной лестнице. Вход был украшен порталом - он и сейчас остался, камень крепкий - Лабрадор. Портал такой высоты, что в такой вход может въехать не то что катафалк, по даже подъемный кран. Дом огромный, серый, против Третьяковской галереи. Квартиры хорошие, и люди хорошие. Жили на одной лестнице Всеволод Иванов, и Илья Эренбург, и Федин, и Бехер, и Сельвинский, и много других любопытных людей. Ходили мы друг к другу редко.
Я приходил, смотрел старые книги, рассказывал о своих ненаписанных книгах и о том, что узнал из не исследованного до конца Великого и Бурного океана русской литературы.
У Всеволода большая квартира, большая семья. Мебель хорошая и такая, какой больше не встретишь в других квартирах, неповторяющаяся. В большом столе из карельской березы, удобном и вместительном, лежали непринятые рукописи.
Издавали и переиздавали "Партизан",
В театре шел "Бронепоезд".
В столе лежали написанные, непринятые пьесы.
Всеволод был заключен в своем прошлом, при жизни произведен в классики.
У входа в его жизнь поставили каменные ворота из Лабрадора. Через ворота дяди Леонтия виден был Иртыш, изба Леонтия осталась такая же, и мог он пойти к соседям.
Лабрадор загораживал жизнь.
Написал Всеволод вещь про гражданскую войну. Называлась она "Пархоменко". Ее начали делать, переделывать, редактировать. Редактура налезала на редактору, как чешуя, как краска на краску. Шелушилась краска, и вновь появились вставки, и появился герой, которого никогда не было там, где был Пархоменко. Он везде стоял - каменный и усатый, вездесущий, такой, каким никто не бывает, потому что нельзя и не надо заменять жизнь многих одной жизнью; это у Гофмана был герой - маленький карлик, крошка Цахес, которому наколдовала фея, что все, что в мире при нем станут делать