Вероятно, у него было свое предположение, потому что он сгорал от нетерпения и поторапливал меня.
— Ну, где пленный? — спросил наш шофер, когда мы прибыли в часть. О собаке уже знали все. — Сам сдался?
— Трофеи наших войск! — весело ответствовал молодой краснощекий солдатик, исполнявший обязанности часового при собаке, сидевшей взаперти в дощатом закутке. — Фольвар там у них, разведчики донесли, ферма, собак держат; он и пришел…
— Не фольвар, а фольварк, — поправил Игорь.
— Пусть будет фольварк, — согласился солдатик. — Ну, силен, мужик! Еле затащили, еще сопротивляется… А зачем шел? Фриц! — позвал он пса. — Топай сюда, начальство требует!
— Не Фриц, а Лев, — опять поправил Игорь.
— Он? — спросил я.
— Конечно, он!
— Знакомый, значит! — вставил снова разговорчивый солдат. — А зачем пришел, не говорит…
— Не захотел жить при капитализме, решил к нам податься, — шутили бойцы. — Сознательный парень!
Солдаты повторили то, что мы уже знали от полковника: как увидели шевелящиеся кусты и чуть не стали стрелять. И как удивились, увидев, что это пес: вдруг из кустов показалась растерянная собачья морда. Все-таки, что его заставило?
— Слушай, ты уж не за мной ли вдогонку отправился? — говорил Игорь, ощупывая и оглядывая собаку.
Это был огромный сенбернар, необычно крупный даже для своей породы, одной из самых больших в мире. Он вел себя вполне мирно, вопреки тому, что рассказывал Игорь. Большими, по-человечески выразительными глазами он спокойно озирался по сторонам, как бы стараясь уяснить: куда попал? что за люди вокруг? какие? Голова больше человечьей. Великолепное животное! Я не мог не высказать восхищения. Гросс-собака, вероятно, сказал бы наш знакомец и почитатель собачьей красоты Алексей Викторович.
Сразу припомнилось все, что знал о сенбернарах. Родственники моего Джери: догообразные. Родина предков Эпир, Малая Азия. Римляне специально завозили «эпирских собак». Они завезли их и за Альпы. Название порода получила по названию монастыря в Альпах. Монахи использовали сенбернаров для розыска заблудившихся в горах во время метели. Знаменитый Барри спас за свою жизнь сорок человек.
Как показало ближайшее будущее, наружность Лео была обманчива, тем не менее пес был превосходный — породный, мощный, с крупными мускулами и густой длинной мягкой шерстью.
Он был голоден и, когда дали еду, так принялся работать, что посудина крутилась волчком под его языком.
Все-таки зачем он пожаловал, обманув бдительных своих хозяев и дозорных на немецкой стороне? Лео задал задачу! Это даже стало предметом оживленного обсуждения среди солдат.
— Приголубил ты его, — сказал кто-то из окруживших Игоря: история его побега уже разнеслась среди солдат.
— Ну уж, раз приветил, и готово? — усомнился один из скептиков (скептики есть везде). — Эдак бы каждая собака…
— Не каждая, — возразил Игорь. — Бывают обстоятельства…
— Да ну, скажете! Что у вас рука такая, прикоснулась и готово, не забудешь вовек?…
— Что верно, то верно, — сказал молчавший до этого старшина-сверхсрочник. — Собаки ласку любят!
Лео тем временем продолжал насыщаться, опустошая третью чашку.
А я думал: ласка — частица жизни, в ней огромная притягательная сила, и она на всех действует одинаково, будь то человек или животное. Объяснение, и вправду, напрашивалось одно: Игорь не ошибался — Лео разыскивал его.
Мне очень хорошо представлялся ход «мыслей» собаки: впервые она узнала ласку. Ушел человек, который дал изведать это чувство, и пес, не сморгнув, потянулся за ним — не захотел расставаться. Другого объяснения не находилось.
Конец палача
Мы спали в хате полковника. Игоря не успели отправить в тыл, и полковник разрешил ему остаться с нами. Лео ночевал там, где мы его уже видели, в закутке, отведенном ему под жилище.
С вечера была сильная перестрелка, потом все стихло.
Среди ночи громко запищала трубка: полковнику доносили о передвижении, замеченном на той стороне.
— Собака очень тревожится. Считаем возможным присутствие в тумане противника…
— Какая опять собака?
В трубке послышался смущенный кашель:
— Да этот, трофейный, Фриц или как его… Лео… Он выть начал, ну мы его к себе взяли, вместо дозорного…
— Смотрите не проспите! Обрадовались, что помощника завели… Продолжать наблюдение! — приказал полковник.
— Есть продолжать наблюдение… — бодро ответила трубка.
Однако поспать в эту ночь так и не удалось. Где-то горела деревня, на окнах хаты играло далекое зарево. Мы с Игорем выходили во двор и смотрели. Игорь был все еще возбужден, и то смеялся, то готов был плакать, — вот когда сдали нервы. Рано утром сыграли тревогу, а вскоре мимо окон потянулась вереница темных фигур. Игорь метнулся на улицу:
— Это же наши! Наши! От хозяина убежали…
Он поочередно обнимался со всеми, с мужчинами и женщинами. Тут были представители разных национальностей: русские, угнанные на каторгу в Германию, два или три украинца, поляки.
Лео тревожился не зря: пленных-то он и зачуял ночью. Приближение наших войск застало хозяина фольварка врасплох (в немецких сводках тщательно замалчивалось истинное положение на Восточном фронте). Этим воспользовались пленники. Они последовали примеру Игоря — не удержали и злобные церберы. Их попросту закрыли в сарае. Местный житель помог перебраться по болоту, немецкие аванпосты проглядели. Да, собственно, немецкая оборона была уже разбита, фронт разорван на куски, в нем зияли бреши, заделать которые командованию гитлеровского вермахта было уже не под силу.
В десять часов утра мы были уже на том самом фольварке, где отбывали каторжную повинность Игорь и его товарищи.
— Я хочу там быть! — заявил Игорь. — Посмотреть на этого жирного мерзавца, какая у него будет рожа! Если он не сбежал…
Фольварк — большое и, судя по всему, дававшее немалый доход своему владельцу хозяйство (особенно, если учесть даровую рабочую силу, которую он эксплуатировал) — был в полном порядке. Наши передовые части не тронули его; пощадил и огонь артиллерии. На холме, в окружении тенистого фруктового сада, высилось белое здание с колоннами; чистые, аккуратно посыпанные желтым песочком и разметенные дорожки, цветники; в доме стерильная чистота, дорогая мебель… Все окружено внешней благопристойностью и даже приятностью, не подумаешь, что тут жил кровопийца и палач, терзавший других. Впрочем, все это было весьма характерно.
— А ведь хозяина-то нет, успел драпануть, — сообщили нам.
Жаль. Мне тоже хотелось посмотреть на обладателя имения, возродившего у себя рабовладельческие порядки. Можно вообразить, как поблекла его спесь. Еще бы: такое наказание — пришли русские!
«Фрау» — хозяйка — тоже отсутствовала: еще месяц назад укатила к родным в Берлин, объяснила нам испуганная прислуга. Да, поубавилось заносчивости у «высшей расы».
Неожиданным было появление на фольварке Лео: оказалось, наши ребята не захотели с ним расставаться — понравился пес. И опять же польза: несет службу боевого охранения!
Нас с Игорем привлекла хозяйская библиотека (я уже говорил, как воздействует на человека на фронте один вид книги), когда со двора донесся какой-то шум. Слышались голоса людей, рычание собаки. Что случилось? Мы выскочили на крыльцо.
Все бежали на задний двор, где находились хозяйственные постройки, скотный двор, склады с зерном и продуктами. «Туда, туда идите!» — крикнул нам кто-то.
Двое солдат за длинную толстую цепь удерживали с двух сторон Лео, продолжавшего яростно рваться и рычать. На земле, в луже крови, лежал тот, кто еще недавно считался безраздельным собственником и распорядителем не только всего материального, что имелось вокруг, но и людских жизней.
Так вот он, строивший свое благополучие на несчастье других; я внимательно всматривался в него. Сейчас он был жалок и беспомощен, но прежде, вероятно, внушал страх. Жесткий, надменный рот, крупный крючковатый нос, как принято говорить у нас, смотрящий в рюмку, клок волос, спущенный на лоб, прическа «а ля Гитлер»… Вот кто пил кровь из людей! Но что за туша! Действительно, гора сала, Игорь охарактеризовал очень точно. Жир душил его, умиравший дышал с шумом, напоминая испорченный механизм, при каждом вдохе и выдохе огромный живот его трясся, как студень. Действительно, вызывает брезгливое чувство. К лежащему подходили наши солдаты и, посмотрев, отходили. На лицах появлялось выражение отвращения.
Он получил то, что заслужил. Именно такие ненасытные утробы и превратили Польшу и вообще все «завоеванные» «восточные земли» в юдоль отчаяния, слез и крови!
Мы знаем про Освенцим, Майданек, Треблинку, Дахау, Бухенвальд… Но никто не подсчитывал, сколько существовало фабрик ужаса и смерти — всяких мелких предприятий, ферм, фольварков, принадлежавших разным выродкам, преуспевшим на службе у гитлеровского государства, частных заведений, на которых работали в невыносимых условиях, мучились и умирали люди, военнопленные и мирные граждане, угнанные в рабство! Этот фашист расплатился за все сполна.
— Он на заднем дворе прятался, гад, среди коров, думал, наверное, ночью улизнуть, — торопливо рассказывал вчерашний словоохотливый солдат. — А Фриц его нашел… Ну, Лео, значит! А он, видимо, стал его отгонять… боялся, что заметят; чтобы не привлекать внимания. Махнул, наверное. Ну, он… Лео, стало быть, и взял его в оборот. Вот!
Лео, Лео, так это все натворил ты? Под твоими беспощадными клыками свершилось правосудие!
«О, зер гут собака, — снова донесся до меня издалека ироничный голос Алексея Викторовича, — хоть сейчас на выставку. Но, видать, свиреп, что для сенбернаров довольно редкостно. Вероятно, крепко насолил ему этот ублюдок…»
Человек наделил собаку удивительной любовью к себе, ее покровителю и другу; но он может заставить и возненавидеть себя, превратив свое творение в орудие справедливой судьбы. Многие натуралисты отмечают — и я присоединяюсь к ним: собака способна ненавидеть и очень долго, иногда всю жизнь, помнить о причиненной ей обиде.