Леонид БежинДУ ФУ
Житие - жизнеописание - биография. Вот главные вехи, определяющие развитие одного из самых распространенных литературных жанров. Сначала древнее житие, повествующее о монашеском смирении и суровых аскетических подвигах, затем средневековое жизнеописание князей, полководцев и «слуг государевых» (впрочем, последовательность могла быть и обратной: сначала светское жизнеописание, а затем - религиозное житие) и наконец - современная биография. Этот путь был пройден и китайской литературой, хотя современная биография возникла там довольно поздно и многие произведения художественно-биографической прозы XX века по традиции именовались жизнеописаниями. Почему? Дело в том, что на Востоке сложился особый взгляд на человеческую личность и человеческую жизнь, в корне отличный от западного. Если европейское понимание личности, сформировавшееся в период буржуазных революций, нашло свое завершение в индивидуализме, в трагической обособленности человека от общества и разрыве связей с историей, то историческое развитие стран Востока выработало такие мировоззренческие основы, при которых личность никогда не обособлялась, не отпадала от родового древа, и человек словно бы занимал свое извечное место в обществе, в семье, в государстве. Поэтому китайского биографа - в отличие от биографа западного - почти не интересовали душевные переживания человека, подробности быта, житейские мелочи. Он рассказывал о своем герое лишь самое главное: когда родился, где и кем служил, какие важные и значительные поступки совершил в жизни. Биография была как бы актом «утверждения имени» - в ней содержалась сумма всего содеянного человеком и выносилась ему этическая оценка.
Именно таким предстает в жизнеописаниях Ду Фу, поэтому рассказывать о его жизни и просто и сложно. Просто потому, что этическая оценка личности поэта успела устояться за двенадцать веков, прошедших со дня его смерти, сложно - потому что и эта этика, и все мировосприятие средневекового китайца родились на иной почве, в иной культурной среде. В Ду Фу для нас многое непривычно, порою не только его стихи, но и поступки, жесты, образ мышления требуют перевода на язык наших понятий. Конечно, Ду Фу не столь загадочен, как те китайские поэты, которые сознательно надевали маску шута или юродивого, чтобы говорить правду в форме иносказаний, «безумных речей» и смутных намеков. Поэт более традиционен и склонен к прямому слову, и все-таки иногда кажется, что мы разделены с ним непреодолимым барьером, настолько далек от нас средневековый Китай, настолько отличны от наших его традиции и уклад жизни. Но барьер преодолим, и чем глубже проникаешь в китайскую культуру, тем меньше удивляешься ее экзотичности и тем больше общечеловеческих ценностей в ней находишь.
Глава первая ЯВЛЕНИЕ ЕДИНОРОГА
Главный гадатель ответствует так:
Серый и черный приснится
медведь -
То сыновей предвещающий знак...»
Из «Ши цзина» - древнекитайской «Книги песен»
ГОСПОДИН ДУ СЯНЬ РАЗМЫШЛЯЕТ О ДРЕВНЕМ И СОВРЕМЕННОМ
Легко вообразить, какой суматохой был охвачен дом господина Ду Сяня в один из дней 712 года. Неизвестно, происходило ли это весной или осенью (а возможно, на черепичной крыше лежал снег или листья деревьев покрывала летняя пыль), но служанки бестолково сновали по комнатам, повар опаздывал с обедом, а во внутреннем дворике толпились любопытные соседи. Всем хотелось поздравить хозяев дома со столь важным событием. У госпожи Ду родился мальчик - это ли не счастье для всей семьи! Когда почтенный Ду Сянь узнал о благополучном исходе родов, он поблагодарил Небо за оказанную милость и мысленно вспомнил всех своих предков. Мальчик в семье - значит, есть на кого опереться в старости, есть кому продолжить дело отца и, что не менее важно, присмотреть за его могилой, умилостивив душу усопшего запахами жертвенного вина и мяса! Господину Ду Сяню лишь недавно исполнилось тридцать, и он вовсе не спешил умирать, но со всей серьезностью истинного китайца заботился о своем посмертном существовании. Как и все его соотечественники, он верил, что, попадая в загробный мир, душа человека продолжает испытывать потребность в пище, заботливом уходе п даже материальном достатке, а кто, кроме родных детей, сумеет со всей надлежащей строгостью выполнить погребальный обряд, похоронив вместе с умершим его любимые вещи, глиняные фигурки слуг и животных, а в день поминовения предков принесет на могилу жертвенную утварь! Словом, господин Ду Сянь неспроста гордился новорожденным - продолжателем славного рода Ду. Малыш будет учиться, сдаст императорские экзамены, поступит на службу и, быть может, станет таким же знаменитым, как генерал Ду Юй, живший за тринадцать поколений до него, или унаследует талант своего деда Ду Шэньяня, известного поэта, широко образованного человека.
Этих двух предков господин Ду Сянь особенно чтил. Генерал Ду Юй застал еще времена, в китайской периодизации получившие название Троецарствия. После заката могущественной династии Хань (206 год до н. э. - 220 год н. э.) страна разделилась на три враждующих царства - Вэй, У и Шу, которые постоянно сталкивались в войнах. Пехотинцы в доспехах, закованные в латы конники разили друг друга мечами. Бунчуки и знамена трепетали на древках, вздымалась пыль под боевыми колесницами, горели рисовые поля. Однако и в это тревожное время не было предано забвению письменное Слово, завещанное китайскому народу одним из его мифических прародителей, императором Фуси (согласно легенде Фуси изобрел письменность, созерцая линии на панцире черепахи), и поэты эпохи Троецарствия, по выражению тогдашних знатоков стиха, расстилали на шелке волшебный узор изящной словесности. Среди них особенно прославились «три Цао» - Цао Цао, Цао Чжи и Цао Пи. Эти поэты, воспевавшие воинские подвиги, мечты о бессмертии и веру в могущество слова, с одинаковым искусством держали меч и кисть, вот и в Ду Юе сочетались два начала - образованности и воинского духа. Его характер - прямой и честный - словно бы выровняли по плотницкому угольнику, как любили говорить философы, рассуждающие о свойствах человеческой натуры. Генерал Ду Юй оставил о себе добрую память, и народ слагал о нем песни. Женатый на знатной принцессе, он занимал высшие военные и гражданские посты в государстве Вэй. При этом он отличался большой ученостью, хорошо знал законы, строительное дело, разбирался в хозяйственных премудростях, умел вести астрологические расчеты, а его толкование памятника «Комментарий Цзо» считалось образцовым.
Храбрый генерал похоронен на фамильном кладбище у подножия горы Шоуян, где находятся могилы и других представителей рода. Если Ду Юя позволительно сравнить с могучим стволом родословного древа Ду, то его ветви как бы охватывают четыре последующих столетия. Четыре долгих века простояло это древо, открытое всем ветрам истории, и его ветви жгли молнии, палили пожары, сушил мороз. В 265 году страна объединилась под властью династии Цзинь, но период мира был недолгим: в самом начале IV века нашествие степных кочевников разделило Китай на север и юг. Потомки Ду Юя бежали из долины Хуанхэ в Сянъян - город на юге Китая. Сянъянские Ду прочно обосновались на новых землях, построили дома, разбили сады и огороды. На всех должностях - от уездных чиновников до областных губернаторов - верой и правдой служили они отечеству, хотя не их вина в том, что времена Северных и Южных, династий не отличались устойчивостью: угроза вторжения кочевников, крестьянские бунты, дворцовые заговоры и казни создали этим векам репутацию смутного времени. Многие представители знати перестали «отличать правду от лжи, истину от заблуждения», как говорилось в древности, но семейство Ду сохраняло связь с вековыми традициями, заботилось о своем добром имени. Доклады вышестоящим властям, поездки по окраинным землям, разборы жалоб и тяжб, посильная помощь простому люду и стремление предостерегать от ошибок правителей - так складывалась их жизнь, чиновников средней руки. На досуге они любовались хризантемами, желтеющими листьями клена, камнями причудливых форм и маленькими искусственными водопадами. В их домах продолжало звучать поэтическое слово, воспевавшее красоту южных гор, воображаемые «путешествия к небожителям» и дворцовых красавиц.
В 589 году север и юг вновь объединились под властью династии Суй. Предки Ду Фу вместе со всеми своими соотечественниками надеялись на возрождение былой славы и могущества китайской державы, но их надеждам не суждено было сбыться. На троне воцарилась жестокая императрица У, окружившая себя льстецами и казнившая многих честных людей. Опала настигла и семейство Ду, члены которого сумели проявить в это время столь свойственный им дух самоотверженности и благородства. В семейных преданиях сохранились рассказы, вполне отвечавшие древним представлениям о высоких и благородных поступках, и подрастающие поколения, конечно же, слышали эти рассказы. Юные представители рода восхищались мужеством своих предков, не забывавших ДРУГ друга в беде. Не только мужчины, но и женщины участвовали в борьбе с жестокой императрицей. Не только взрослые, но и дети мстили за расправы и казни. Когда в тюрьму попал Ду Шэньяиь, его пятнадцатилетний сынишка бросился с кинжалом на сановника, отдавшего приказ об аресте, и погиб от мечей стражников. Сановник, вскоре скончавшийся от ран, перед смертью произнес фразу, которую часто повторяли в семье Ду Фу: «А я и не знал, что у Шэньяня такие преданные дети!» Ду Шэньяня выпустили из тюрьмы, и он благополучно пережил мрачные годы императрицы У. Как поэт он находился в зените славы и, не склонный преуменьшать свои заслуги, считал, что ему нет равных среди стихотворцев. Кто еще сочинит стансы, в которых единая рифма выдерживается более чем на сорок строк! Подобное умение сродни искусству художника, заботливо выписывающего мельчайшие детали своей картины, или мастерству музыканта, играющего сразу на нескольких инструментах. Уверенность Ду Шэньяня в собственном даре соответствовала не только складу его натуры, но и веяньям времени. Надвигалась новая эра, и каждый чувствовал себя сильным в сильном государстве.
Мудрецы древности самым благим предзнаменованием для страны считали появление единорога - цилиня - фантастического существа, которого воображение китайцев наделяло чертами дракона, лошади и носорога. Мелькнет его тень в неясной дали, забрезжит в туманной дымке, и во все концы несется молва о наступлении золотого века. Единорог - значит конец войнам и междоусобицам, конец бедствиям и разрухе, начало мира и благополучия. И хотя эти чаяния не всегда сбывались, вера в предзнаменования - солнечные затмения, падение метеоритов, звездные дожди - оставалась прочной и непоколебимой. Вот и е того самого 618 года, когда в стране воцарилась могущественная династия Тан, сменившая свою предшественницу династию Суй, членам семейства Ду часто снится волшебный цилинь. Он стоит, упершись копытами в скалистый утес, чешуя ослепительно сверкает на солнце, из ноздрей вырывается пар, и заостренный рог победоносно упирается в самое небо. Не предсказывает ли это золотой, век? А может быть, золотой век уже наступил и волшебный цилинь возвещает об этом? Не случайно же первый танский правитель избрал своим девизом слова «Доблесть и совершенство»! Действительно, степные кочевники покорены, и их воинственные набеги не грозят больше китайской державе. Гонцы на взмыленных скакунах каждый месяц приносят вести о победах танских полководцев, которые разбивают походные шатры и палатки все дальше от родных границ. Правители сопредельных стран спешат присягнуть на верность Срединной империи, и их послы доставляют ко двору редких тропических животных, причудливые растения, заморские диковинки, а придворные художники торопятся перенести их изображение на шелк, чтобы император мог обозревать на досуге сокровища своих кладовых.
Во всех областях Поднебесной наведен порядок. Правители отдаленных провинций беспрекословно подчиняются императорским указам,, налоги своевременно поступают в казну, и каждый крестьянский двор обрабатывает два выделенных ему участка земли - один в наследственное, а другой - во временное владение. За эту землю крестьянин расплачивается с государством зерном, а также продуктами домашнего ремесла и отработкой на государственном поле. Принимаются и денежные платежи - если крестьянин продает урожай на рынке. Благодаря системе «надельного землепользования» в деревнях укрепляется слой зажиточных крестьян - так называемых «добрых хозяев», основной опоры империи. Законодательство прочно прикрепляет крестьян к земле - беглых вылавливают и возвращают в деревню. Традиционная круговая порука между крестьянами служит дополнительным средством контроля: один отвечает за всех, а все за одного. Ремесленники и купцы также платят государству большие налоги, которые идут на содержание императорского двора, армии и чиновничества. Наибольшими привилегиями при дворе пользуется наследственная аристократия, владеющая обширными поместьями в разных концах страны. Доходы от этих поместий позволяют аристократам вести праздный образ жизни, соревнуясь в верховой езде и стрельбе из лука, устраивая пышные выезды на охоту и «прогулки среди гор и вод». На зеленых лужайках аристократы, сидя верхом на лошадях, играют в мяч, изогнутыми клюшками, концы которых имеют форму полумесяца, забивая голы в сетчатые ворота. Они лакомятся устрицами и крабами, фисташками и оливами и наряду с традиционным вином пьют чай, постепенно входящий в моду. В тиши кабинета, окутанного дымом курильниц, склоняются над шашечной доской. Слушают игру на цитре и любуются свитками старинной живописи.
Конечно, подобная праздность - это высшая привилегия, служилое чиновничество, к разряду которого принадлежит и семейство Ду, вряд ли может себе ее позволить. Так же, как и раньше, потомки Ду Юя заправляют делами в городских и уездных управах, составляют бумаги, инспектируют строительство дамб и общественных зданий, совершают далекие служебные поездки. Чиновников в стране не так уж много - полтора процента от всего населения, и поэтому каждому приходится стараться не за страх, а за совесть. Особенно чиновникам низших разрядов и классов (всего этих разрядов - девять, а классов - тридцать), к которым и принадлежат члены семейства Ду. Их дорожное платье вечно покрыто пылью, туфли на ногах стерты и изношены до дыр. Часто из-за обилия срочных дел им приходится ночевать в управе, и они засыпают над бумагами коротким и тревожным сном, чтобы наутро вновь растереть тушь и взять в руки кроличьи кисти. Правда, по танским законам чиновники освобождаются от налогов, но это не слишком большое вознаграждение за изнурительную работу. Лишь с тяготами воинской службы можно сравнить труд мелкого чиновника, а воин в Китае - это тот же крестьянин. Недаром те, кто несет службу в далеких пограничных гарнизонах, сами обрабатывают землю и сеют рис, а по сигналу тревоги берутся за оружие.
УТРО В ДОМЕ ГОСПОДИНА ДУ СЯНЯ
Раннее утро. В доме господина Ду Сяня готовятся к первой трапезе, слышен плеск воды в ручных умывальниках, на кухне звенит посуда, в печи полыхает огонь, шипит масло на сковородах и доносится запах жареного. Служанки убирают в сундуки постели, проветривают комнаты, стирают пыль с мебели. Во дворе кричит горластый петух и лают собаки. Маленький Ду Фу, уже причесанный и одетый, открывает раздвижные двери комнаты, в которой он спал, и идет по дому. Множество самых разных предметов вызывает его любопытство, и он тянется к низкому резному столику с чайными принадлежностями, долго смотрит на топчан с фарфоровым изголовьем, рассматривает украшенные рисунком ширмы, тростниковые циновки, устилающие пол, и заклеенные прозрачной бумагой окна. На переплетах окна покачивается тень бамбука, растущего перед домом. Солнечные лучи проникают сквозь бумагу, отражаются в бронзовом зеркале, лежащем на туалетном столике, в приподнятой крышке лаковой шкатулки, в которой хранятся оставшиеся после матери вещи - длинные заколки для волос, костяной гребень, румяна и пудра. Отец не разрешает Ду Фу прикасаться к этим вещам, но сам часто берет их и тяжело вздыхает. После этого он ведет сына к поминальным табличкам, на одной из которых начертано имя матери, и читает вслух стихи:
Ступени у входа
не знают следов привычных,
Но в роще деревья
как будто хранят твой взгляд...
Многое в доме напоминает о почтенной госпоже Ду и словно бы хранит ее добрый взгляд и улыбку. Госпожа Ду умерла несколько лет назад, когда ее первенец еще не умел ходить, и потому Ду Фу не помнит матери. Лишь рассказы отца и погребальный портрет, написанный здешним художником, помогают ему представить ее облик, но отец рассказывает о ней не так уж часто, а портрет чем-то отпугивает мальчика. Изображенная на нем женщина кажется чужой и незнакомой, настолько сухи и безжизненны черты ее лица, бесцветны глаза, мертва улыбка. Погребальный портрет похож на страшную маску, которыми пугают детей бродячие циркачи и фокусники, поэтому Ду Фу старается подолгу не оставаться у поминальных табличек - его влекут другие уголки дома. Например, парадная комната, где отец обычно принимает гостей. Эта комната застелена лучшими циновками, обшитыми узорной тканью, украшена высокими ширмами, дорогой посудой, аквариумами с рыбками, а для особо почетных гостей даже куплено несколько стульев, к которым обитатели дома еще не успели привыкнуть, потому что стулья лишь недавно появились в обиходе знатных семейств. В доме принято по-прежнему сидеть на полу, поджав под себя ноги, но маленький Ду Фу любит забираться на стул, такой высокий, что кажется, будто находишься на вершине горы. Правда, взрослые редко позволяют ему сидеть на стуле: во-первых, они опасаются, что мальчик может упасть, а во-вторых, они ревностно следят за порядком в парадной комнате, и каждое утро служанки здесь с особой тщательностью выбивают циновки, протирают от пыли фарфоровые вазы на лаковых столиках и возжигают благовония в бронзовых курильницах. От Ду Фу требуется много изобретательности, чтобы ускользнуть из-под надзора служанок и вскарабкаться на стул, а если это все же не удается, он тайком отправляется в другой уголок дома, где тоже немало интересного, - в кабинет отца.
В кабинете - залежи книг. Ду Фу не раз доводилось видеть, как отец достает из футляров накрученные на сандаловые палочки свитки, благоговейно разворачивает их и читает нанесенные на золотисто-желтую бумагу значки. Ду Фу не знает, что они означают, но ему необыкновенно нравится сам вид этих значков, а также запах благовоний, пропитывающих бумагу, костяные застежки на футлярах и блеск хрустальных наконечников на сандаловых палочках. Загадочные значки кажутся ему похожими то на тигриные когти, то на луковицы, то на изъеденные гусеницами листья. Когда-нибудь отец расскажет Ду Фу, что именно так называются различные стили написания иероглифов - «письмо тигриных когтей», «письмо упавших луковиц» и «письмо листьев, изъеденных червями», а пока господин Ду Сянь лишь издали показывает ему свои книги, не позволяя брать их в руки. Так же бережно относится он и к другим принадлежностям «кабинета ученого» - кистям из кроличьей шерсти, изящно отделанным тушечницам и пластинкам застывшей туши. Ду Фу любит смотреть, как отец откалывает кусочек туши, растирает ее на специальном камне, смачивает водой, а затем окунает в нее кисть и быстрыми движениями пишет иероглифы. Прямая черта... наклонная черта... точка... причудливый крюк, и вот уже столбцы иероглифов заполняют лист бумаги справа налево. Выглядывая из-за плеча отца, Ду Фу испытывает чувство восхищения и зависти. Неужели когда-нибудь и он сумеет писать иероглифы! Ему хочется, чтобы этот желанный миг наступил скорее, от нетерпения он тянется к руке отца, сжимающей кисть, и тот сажает на бумагу большую кляксу. Господину Ду Сяню приходится взять новый лист бумаги, а сына выпроводить из кабинета. Грустный и обиженный, Ду Фу отправляется на женскую половину дома, надеясь там найти себе развлечение.
На женской половине все утопает в запахах: и лаковые коробочки на туалетных столиках, и цветы в фарфоровых вазах, и бронзовые курильницы, в которых тлеют угольки сгоревших благовоний. Попавшему сюда может показаться, будто он дышит не воздухом, а нектаром. Это ощущение возникает оттого, что даже стены и перегородки комнат пропитаны благовониями, женщины прячут в складках одежды мешочки с ароматическими веществами, принимают горячие ароматизированные ванны и разговаривают друг с другом не иначе, как держа во рту кусочки душистого мускуса или алоэ. Ду Фу, конечно же, нравятся приятные запахи, и он с удовольствием останавливается возле цветочных ваз, коробочек с бальзамами и эссенциями и засовывает палец в пасть бронзового льва, из которой тянется синеватый дымок. Комната матери закрыта - в ней никто не живет, и Ду Фу лишь заглядывает туда сквозь щелку. За опущенными занавесками царит полумрак, едва слышно звенит сверчок, забравшийся в невидимую щель. Ду Фу становится грустно, и он бежит в комнаты, где живут его бабушка, тетушки и другие родственницы по линии отца. Любопытство мальчика вызывают пятнистые тигриные шкуры, навесы и пологи, украшенные перьями зимородка, разноцветные опахала и веера. Все это интересно потрогать и подержать в руках, хотя у тигриных шкур такой угрожающий вид, что к ним лучше не приближаться. Зато хранящуюся в узорном футляре цитру Ду Фу без всякой опаски берет в руки и самозабвенно колотит по струнам, воображая, будто из-под его пальцев рождается мелодия. Домашние же затыкают уши от его игры и торопятся отобрать инструмент. «А что, если маленький господин отправится погулять во двор?» - говорит малышу одна из служанок.
Во дворе он охотится за бабочками, разглядывает свое отражение в зеленоватой воде пруда и прячется от няньки в зарослях бамбука. Ему хорошо и весело. Хотя внутренний дворик усадьбы совсем невелик по размерам, Ду Фу он представляется огромным дремучим лесом. Таким огромным и таким дремучим, что можно заблудиться. Поэтому, прячась от няньки, Ду Фу все же заботится и о том, чтобы нянька сумела его найти, и, стоит ей сбиться со следа, нарочно высовывается из зарослей, раскачивает стебель бамбука или бросает ей под ноги маленький камушек. Если и после этого она не находит его, тогда он сам бежит к няньке, берет ее за руку, и они вместе продолжают прогулку, минуют колодец с журавлем, поленницу дров и кухню. На кухне готов завтрак, и толстый повар с подвернутыми рукавами халата моет под струей воды ножи и ополаскивает сковороды, на которых жарилось мясо. Огонь уже потух, и в печи догорают угли. Служанки относят в дом блюда с молодыми побегами бамбука, вареными овощами, соевым творогом и приготовленными на пару хлебцами. Старый дворовый пес, свесив язык, сидит поодаль от кухни, дожидаясь подачки. Повар бросает ему кость, и он жадно ловит ее на лету. Ду Фу от радости хлопает в ладоши: ему нравится смотреть, как пес грызет свою кость. Мальчик и сам не прочь отведать чего-нибудь вкусного, но нянька говорит, что скоро их позовут завтракать, а пока они устраиваются в беседке рядом с колодцем. Нянька показывает на постройки в углу двора, объясняя их предназначение: в амбаре хранится зерно, в загоне содержат домашний скот. Обо всем этом маленькому господину необходимо помнить, ведь после отца он станет главою дома. Но Ду Фу слушает невнимательно и больше поглядывает на высокую стену, окружающую двор и усадьбу. Из-за стены доносятся голоса прохожих, крики уличных торговцев, скрип рассохшихся колес. Там - совсем иной, незнакомый мир, и Ду Фу хочется поскорее узнать, что же его ждет за стеною родного дома?
ТЕТУШКА ПЭЙ ВОСПИТЫВАЕТ ЛЮБИМОГО ПЛЕМЯННИКА
По улицам древнего Лояна, Восточной столицы империи (Западной столицей считался город Чанъянь), мимо строгих старинных зданий, торговых лавок, буддийских храмов, пристаней и мостов катится пропыленная коляска, запряженная парой лошадей, в которой восседает господин Ду Сянь, а с ним рядом - маленький Ду Фу, одетый в дорожное платье. Тут же, в сундуках, уложены его вещи - домашнее платье, любимые игрушки, всякая мелочь. Малыш вертит головой в разные стороны, приподнимается на сиденье и вытягивает шею - ведь это его первое путешествие! Отец сказал, что они навестят тетушку Пэй - что ж, очень хорошо! Можно будет поиграть с двоюродным братом и вдоволь набегаться по саду! Тетушку Пэй уважают в семье за удивительную доброту и бескорыстие, и она, конечно же, встретит их как самых дорогих гостей. Только почему отец такой грустный, тяжко вздыхает и старается покрепче обнять Ду Фу? Неужели он боится, что сын от любопытства вывалится из коляски! Или причина не в этом? Впрочем, Ду Фу некогда задумываться и строить предположения - вокруг так много интересного! По обочинам движется пестрая толпа прохожих: зонтики, веера, высокие прически, заколотые шпильками, напоминают весенних стрекоз и бабочек, порхающих среди цветов. Мимо проносятся всадники на лошадях, знатные вельможи с надменными лицами выглядывают из-за занавесок паланкинов, а их слуги гортанными голосами разгоняют толпу: «Дорогу! Поберегись!» На перекрестках торгуют фруктами и цветами, разносчики продают с лотков чистую ключевую воду, а рядом в харчевнях пекут лепешки, ощипывают кур, разделывают мясо и рыбу, варят чай в бронзовых котлах, добавляя имбирь или душистый перец. Торговцы и лавочники зазывают покупателей, раскладывают перед ними дорогие меха, разворачивают парчу и тончайший лоянский шелк, просвечивающий на солнце, словно облачная дымка. Мерцают свечи в буддийских кумирнях и чужеземных Храмах Священного Огня. Под Мостом Небесной Переправы скользят лодки, отражаются в воде паруса, и древний Лоян со стороны реки кажется еще прекраснее...
Вот и Ворота Ранней Весны, за которыми находится Квартал Благодатного Ветра, где живет добрая тетушка Пэй со своим сыном. Их дом не из самых богатых, но в нем есть все, что нужно людям со скромным достатком и возвышенными устремлениями. Сад для прогулок, беседка для размышлений, чайная комната, библиотека - повсюду безукоризненная чистота и порядок, в каждом уголке дома тишина и покой. Госпожа Пэй встретила гостей с подобающим достоинством и, обменявшись с ними церемонными поклонами, позвала слугу. Слуга отнес их вещи в комнату, показал, где умыться с дороги. Господину Ду Сяню он предложил до обеда выпить чашку чаю, а маленького Ду Фу угостил грушей. Никогда мальчик не ел таких сладких груш, какие росли в саду госпожи Пэй: наверное, даже волшебный персик долголетия не мог быть вкуснее. За обедом тетушка держалась весело и непринужденно, хотя порою ею овладевала минутная задумчивость, и Ду Фу ловил на себе внимательный и изучающий взгляд тетушки. Рядом с ней на циновке сидел худенький большеголовый мальчик и палочками ел рис - это был двоюродный брат Ду Фу. Мальчик украдкой поглядывал на гостя, а Ду Фу тихонько выстреливал в него зернышками вареного риса. После обеда тетушка Пэй и отец остались в комнате, а братья принялись носиться по саду, прыгать через ручей и скакать на деревянной лошадке. Затем они принесли небольшую бронзовую статую будды и принялись обливать ее водой, изображая обряд омовения. Обоим нравилась эта игра, и они не услышали, как Ду Фу позвали в дом. Господину Ду Сяню пришлось самому выйти во двор за сыном. Когда Ду Фу вернулся в комнату, тетушка Пэй встала ему навстречу, обняла и прижала к себе. «А что, если ты поживешь немного здесь? Ведь тебе весело вдвоем с братом», - сказал отец и посмотрел на тетушку. «Я научу тебя читать и писать. Ты станешь таким же умным и образованным, как философ Мэнцзы», - добавила она, и Ду Фу понял, что его оставляют. Действительно, на следующее утро отец уехал, а Ду Фу, проснувшись, увидел перед собой новые стены и вещи, новые лица людей. Так он оказался в Лояне, и госпожа Пэй надолго стала его наставницей.
Она искренне жалела Ду Фу, ведь бедному мальчику столько довелось испытать! После смерти матери отец женился вторично - на женщине из рода Лу. Мачеха Ду Фу обладала многими добродетелями: заботилась о муже, расчетливо вела хозяйство, соблюдала все посты и обряды, но при этом она не сумела всем сердцем полюбить Ду Фу. Как она ни старалась, а мальчик оставался для нее пасынком. Недаром в древности кровных родственников сравнивали со стеблем и ветками, а чужой сын - чужая ветка, и приживить ее почти невозможно. Не потому ли Ду Фу и отправили в Лоян? Впрочем, судить трудно, и причины могли быть иными. Хотя на похоронах матери Ду Фу и свадьбе отца собирались толпы гостей, семья переживала далеко не лучшие времена. Среди живущих ныне Ду, к сожалению, нет второго генерала Ду Юя или прославленного стихотворца Ду Шэньяня, а когда подгнивают опорные балки, то и весь дом теряет прочность. Не имея надежной опоры и покровительства, на чиновничьем поприще особо не продвинешься, а потомки Ду Юя и Ду Шэньяня не мыслили для себя иных занятий, кроме государственной службы. Принадлежность к древнему роду Ду заставляла их презирать ремесло торговца, купца или ростовщика, с воцарением династии Тан становившееся все более прибыльным. В семье Ду Фу было не принято произносить вслух слово «деньги», но монет в кошельке от этого не прибавлялось. Поэтому стоит ли удивляться, что маленький Ду Фу оказался вне дома! Возможно, за ним попросту некому присмотреть или он сам отбился от рук. Так или иначе, госпожа Пэй сделает все для осиротевшего племянника. Мальчик родился не слишком здоровым, легко ранимым и впечатлительным, поэтому главное - окружить его теплом и лаской. Пусть он чувствует себя словно в родной семье и поменьше скучает о доме. Тогда можно будет взяться и за его воспитание.
Конечно, госпожа Пэй мечтала видеть племянника таким же прямым и честным, как генерал Ду Юй, а для этого существовала целая наука о воспитании, предназначенная для детей чиновников и аристократов, - всевозможные советы и наставления, умелое применение которых превращало даже непослушного ребенка в «благородного мужа». Точно так же, как плотницкий угольник, циркуль или отвес помогали обрабатывать дерево и камень, мудрое воспитание выравнивало и выпрямляло человеческие характеры. Необузданных и вспыльчивых делало мягкими и уступчивыми, трусливых и робких - смелыми и отважными, алчных и жадных - щедрыми и добрыми. Оно приучало к учтивости, деликатности и хорошим манерам. Не усвоить хотя бы начальных навыков воспитания считалось равнозначным тому, чтобы остаться перед людьми босым или с непокрытой головой: для любого китайца это было высшим позором. Поэтому с приездом племянника госпожа Пэй еще раз перечитала наставления мудрецов и вспомнила назидательные притчи, необходимые в домашней педагогике. В одной из притчей рассказывалось о неразумном крестьянине, которому хотелось поскорее получить урожай риса, и он стал от нетерпения поддергивать слабые колоски. Урожай безвозвратно погиб, и крестьянин не получил ничего, - наглядный урок всем нетерпеливым и не умеющим ждать! Госпожа Пэй, конечно же, никогда так не поступит: она будет бережно и осторожно выращивать в душе маленького Ду Фу ростки доброты и любви.
Детское сердце - самое чистое и доброе (с этим согласились бы все мудрецы и философы), и Ду Фу по своим задаткам не отличался от сверстников. Правда, по наблюдениям госпожи Пэй, Ду Фу становится немного похожим на деда Ду Шэньяня. Он тоже не прочь по-мальчишески прихвастнуть своей силой и ловкостью, хотя каждому видно, что силачом ему никогда не быть. Слабенький и тщедушный, Ду Фу едва подтягивается на суку дерева, но это не мешает ему воображать себя храбрецом и героем. Недаром он в таком восторге от бурных и воинственных танцев, которым китайцы научились у жителей пограничных степей. Госпожа Пэй не слишком одобряет этот восторг - ей не по вкусу воинственные степные танцы (и особенно варварский обычай танцующих раздеваться на лютом морозе и брызгать себя ледяной водой), но отрезвить Ду Фу пока не удается. Стоило ему однажды увидеть знаменитую на весь Китай танцовщицу Гунсунь (это произошло на улицах города Яньчэна), и он долго не мог забыть ее танец. Зрелище и в самом деле было захватывающим. Прославленная Гунсунь танцевала в воинских доспехах, с обнаженным мечом в руке, в шляпе из черного каракуля. Когда она кружилась в танце и рассекала воздух мечом, казалось, поднимался грозный вихрь. Уличная толпа замирала от страха, перед глазами зрителей вставали картины исторических сражений, а сама Гунсунь выглядела суровой и неустрашимой воительницей. Это-то и поразило воображение мальчика, стремившегося ко всему героическому. Откуда же тут взяться скромности - мечта о подвигах требовала веры в себя, и не вина Ду Фу в том, что эта вера подчас граничила с самоуверенностью. Ребенок - не взрослый, и он с одинаковой искренностью отдается стремлениям к дурному и хорошему.
Если наивные заверения Ду Фу, что он станет непобедимым воином, подчас вызывали у госпожи Пэй снисходительную улыбку, то его дерзкая вера в свой поэтический дар воспринималась более серьезно. В семилетнем возрасте Ду Фу написал стихи о волшебной птице Фениксе - стихи вполне законченные и зрелые. Знатоки, читавшие их, пощипывали бороды, покачивали головами и восхищенно вздыхали: «Поистине этот ребенок получил поэтический дар от Неба!» Госпожа Пэй и сама удивлялась, с каким искусством и поэтической сноровкой семилетний мальчик выразил мысль о том, что волшебный Феникс, так же как единорог-цилинь, предвещает мир и благополучие. В девять лет Ду Фу поразил ее успехами в каллиграфии: она лишь показала ему приемы написания больших иероглифов, и вскоре он опередил в этом свою наставницу. Госпожа Пэй невольно залюбовалась иероглифами, выведенными рукой Ду Фу, а затем отобрала лучшие из них и сложила в специальную сумку. Для мальчика это было высшей похвалой: он понял, что к его упражнениям относятся со всей серьезностью, и отныне мечтой Ду Фу стало доверху наполнить сумку большими иероглифами. Госпожа Пэй поддерживала это стремление, но в то же время оставалась самым строгим судьей, и если иероглиф заваливался набок, расползался, словно подтаявший снежный ком, или казался похожим на сорочье гнездо с торчащими во все стороны ветками, она зачеркивала его и бросала в корзину. Ду Фу старался изо всех сил, чтобы сумка наполнилась быстрее корзины. Увлеченный каллиграфией, он забывал об играх,- целыми днями растирал тушь и склонялся над учебным столиком. Пальцы и ладони у него были перепачканы тушью, на одежде красовались кляксы, но он снова и снова проводил «прямые», «наклонные» и «откидные», от усердия грызя кончик кисти и закопченными щипцами снимая нагар со свечей. Тетушка Пэй, конечно же, написала об успехах мальчика его отцу, но ответ не слишком порадовал ее. Господин Ду Сянь благодарил ее за заботу о сыне, но в то же время сообщал о решении отдать его в школу. Ду Фу взрослеет, и ему пора браться за изучение классических книг, толкующих об искусстве управления государством, о долге правителя перед подданными и подданных перед правителем, о сыновней почтительности, уважении к старшим, искренности и взаимной любви. Только освоив эти книги, Ду Фу сможет стать «благородным мужем» и получить должность чиновника. А кроме того, оп нуждается в обществе сверстников - хватит ему, словно неоперившемуся птенцу, прятаться под крылом у тетушки. На волю, на воздух! Так писал в ответном письме господин Ду Сянь - писал уже не в первый раз, и госпожа Пэй понимала, что ей предстоит расстаться с мальчиком. Она давно готовилась к этому, но, провожая в дорогу своего воспитанника, не удержалась от слез. За годы, проведенные в ее доме, Ду Фу стал ей вторым сыном: она особенно остро ощутила это, похоронив собственного сынишку. Когда Ду Фу и его двоюродный брат серьезно заболели, встревоженная мать пригласила знахаря - сморщенного старичка с гадательными принадлежностями в котомке, и тот указал место, куда следовало положить больных. По словам знахаря, взаимодействие могучих сил Инь и Ян в этом месте дома создавало благоприятные условия для лечения тяжелой болезни. Госпожа Пэй не знала, верить этому или нет, но знахарь так настойчиво убеждал ее, что она решила попробовать. К несчастью, указанное им место было слишком маленьким и две кровати туда не помещались. Госпоже Пэй предстояло выбрать между Ду Фу и собственным сыном, и она не колеблясь выбрала Ду Фу. Не потому ли ее сынишка умер, а племянник выздоровел и остался жить? Ду Фу тогда был слишком мал, чтобы понять, какой ценой досталось выздоровление, и госпожа Пэй не рассказывала ему о своем выборе. Пусть расскажут другие - ей трудно подобрать слова, чтобы выразить свои сокровенные чувства. Но после смерти сына она еще сильнее привязалась к Ду Фу.
Поэтому так тяжела была разлука и такой горькой казалась дорожная пыль, скрывавшая от глаз любимого племянника. Утешала госпожу Пэй лишь надежда на то, что Ду Фу будет навещать ее и присылать письма. Так оно и случилось - он еще не раз возвращался в Лоян, в Квартал Благодатного Ветра, где его встречала тетушка. Она удивлялась его успехам: Ду Фу целыми страницами читал наизусть классические книги, а листки бумаги с его иероглифами уже не помещались в сумке. Показывал он и новые стихи-о луне, о цветах, о «горах и водах». Рифмы в этих стихах были такими звонкими, сравнения такими отточенными, что госпожа Пэй лишь разводила руками от удивления. Она познакомила племянника с лоянскими ценителями искусства, коллекционерами живописи и поэтами - господами Ци Ваном, Ли Фанем и Цуй Ди, и, несмотря на разницу в возрасте, Ду Фу очень скоро нашел с ними общий язык. Тетушка Пэй заметила, что с людьми старшего возраста ему было даже интереснее, чем со сверстниками, и он мог целыми днями беседовать с ними о живописи, о каллиграфии и читать стихи. Господа Ци Ван, Ли Фань и Цуй Ди восхищались стихами Ду Фу и единодушно предсказывали ему большое будущее. Они уверяли госпожу Пэй, что ее племянник вскоре затмит своего деда Ду Шэньяня и воспарит над другими поэтами, как Феникс, воспетый им в детстве. Госпожа Пэй гордилась этими пророчествами. На всякий случай сама она не слишком расхваливала Ду Фу, но в глубине души верила, что ее племянник в будущем станет большим поэтом и люди повсюду будут повторять его строки.
Однажды приезд Ду Фу совпал со знаменательным событием: сам император Сюаньцзун с многочисленной свитой прибыл в Лоян, чтобы совершить обряд жертвоприношения у священной горы Тайшань. Древняя столица словно бы ожила и преобразилась с прибытием императора. На улицах замелькали парадные экипажи чиновников, торговцы разложили на прилавках лучшие товары и даже стали щедрее на милостыню, подавая мелкую монету нищим и бросая куски бродячим собакам. По случаю торжественных событий тетушка Пэй надела лучшее платье, украсила себя драгоценностями и так обильно окропила духами, что над ней тучами носились бабочки и пчелы, влекомые сладким запахом. От соседей она узнала, что в городе остановился певец Ли Гуйнянь, знаменитый не меньше, чем танцовщица Гунсунь, и госпожа Ци Ван, Ли Фань и Цуй Ди устраивают у себя его выступление. На следующий день госпожа Пэй и ее племянник получили приглашение на концерт певца. И вот в комнатах зажгли ароматные свечи, расстелили лучшие циновки, поставили вино и угощение, а на небольшом возвышении приготовили место для артиста. Гости рассаживались согласно чинам и рангам: впереди - самые богатые и знатные, затем - остальная публика. Ду Фу досталось местечко в дальнем углу комнаты, но он хорошо видел, как Ли Гуйнянь поднялся на возвышение, сел и положил на колени цитру, перебирая струны и как бы вслушиваясь в зарождавшуюся мелодию...
Сколько песен знал Ли Гуйнянь - и древних, и нынешних, и китайских, и пришедших с далекого Запада! Эти песни сочинялись в деревнях и городских кварталах, звучали в лодке под камышовым парусом и в крестьянской телеге, их пели сборщицы коконов шелкопряда, валившие лес дровосеки и воины на далеких границах. Сочиненные безымянными певцами, эти песни попадали в дворцы правителей. Когда Ли Гуйнянь под плавный аккомпанемент цитры запел «Радужную рубашку, одеяние из перьев», все зааплодировали и почтительно приподнялись с мест, узнавая любимую мелодию императора Сюаньцзуна. Ду Фу тоже захлопал в ладоши, порывисто вскочил и помог приподняться тетушке, чтобы подвести ее поближе к сцене. Он впервые слышал такое искусное пение и такую мастерскую игру на цитре. Голос Ли Гуйняня то становился совсем неслышным, как пение цикады осенней ночью, то гремел, словно горный водопад, умноженный тысячекратным эхом. Казалось, что струны сами звучали под пальцами музыканта, а рождавшимся звукам вторили порывы ветра, шум леса и раскаты грома:
Я пью ночной туман, купаюсь в ранних зорях,
Кружусь, кружусь вдали, парю под небесами.
И равный тьме вещей, себя я обретаю.
Не ведая забот, влеком своей судьбой.
Так писал в своей «Оде о цитре» древний поэт Цзи Кан, сравнивавший звучание струн со стоном цапли или трубным криком лебедя, и поистине эти слова относились к Ли Гуйняню. Недаром слушатели просили его петь снова и снова, и концерт закончился далеко за полночь.
ДУ ФУ ОВЛАДЕВАЕТ КОНФУЦИАНСКОЙ НАУКОЙ
Каждый образованный человек в Китае обязан знать имя Конфуция. С давних пор этого человека чтут как величайшего учителя мудрости, подвижника и просветителя, а народная молва причисляет его к лику святых. В честь Конфуция возводят храмы, совершают обряды, а его изображения становятся предметом религиозного поклонения. Дух Конфуция как бы призван охранять семейные устои, поддерживать тепло домашнего очага, заботиться об умножении потомства, исцелять недуги и хвори. Таковы проявления народной веры в Конфуция, но если для простого крестьянина, торговца или ремесленника достаточно склонить колени перед алтарем и помолиться духу Конфуция, то человек образованный должен еще и постигнуть мудрость классических конфуцианских сочинений. Только тогда он сможет сдать государственные экзамены и получить право на чиновничью должность, ведь в старом Китае конфуцианство неразрывно связано с государственной службой. Управление народом, поддержание порядка в стране, развитие торговли и ремесел основаны на тех нравственных началах, которые были установлены самим Конфуцием. Да и только ли в этом суть! Конфуцианство - это учение, охватывающее все сферы жизни средневекового Китая. Его основная задача - регламентация отношений между «верхами и низами» и за счет этого достижение той меры социальной гармонии, которая возможна при феодальном устройстве общества. Конфуцианцы стремятся подчинить общественную жизнь строгим нравственным нормативам и правилам, заключающимся во взаимной любви между родителями и детьми, долге правителя перед народом, и хотя действительность редко отвечает их идеалам и далеко не все правители выполняют долг перед народом, а сыновья - перед отцами, вера в учение Конфуция остается твердой и непоколебимой. Предки Ду Фу передавали эту веру из поколения в поколение, вот почему и он сам запирается ночью в комнате, опускает бамбуковую занавеску в окне, зажигает свечу и достает с полки «Беседы и суждения» - одну из главных конфуцианских книг.
В доме тишина. Только слышно, как шумит в саду ветер, раскачивая финиковые пальмы, и по улице бродит сторож со своей колотушкой. Водяные часы мерно отсчитывают время. Горит свеча. Как хорошо, что никто не мешает! Ду Фу бережно вынимает из петель костяные застежки, открывает футляр и долго рассматривает книгу, слегка поглаживая ладонью обложку. Какая удивительная судьба! Этот древний трактат составили поколения последователей Конфуция, записавших его высказывания и афоризмы. Во времена одного из самых жестоких китайских императоров - Цинь Шихуана, ненавидевшего Конфуция за проповедь человеколюбия и живьем закапывавшего в землю конфуцианских ученых, «Беседы и суждения» были сожжены в числе других классических книг. Указом императора каждому, кто имел у себя сочинения Конфуция, под угрозой смерти предписывалось сдать их властям. По всей стране запылали костры, уничтожавшие связанные шнурком бамбуковые дощечки с иероглифами - рукописные книги той эпохи. Казалось бы, с учением Конфуция покончено навсегда, но человеческая память оказалась сильнее костров Цинь Шихуана. Конфуцианские ученые, знавшие наизусть «Беседы и суждения», хранили их в памяти до той поры, когда умер Цинь Шихуан и императоры последующих династий объявили Конфуция величайшим учителем мудрости. Тогда-то текст «Бесед и суждений» был вновь записан, но уже не на бамбуковые дощечки, а на бумагу, изобретенную во времена династии Хань. Так древняя книга пережила своего гонителя и дошла до юного Ду Фу...
О жизни Конфуция известно немногое, и его образ в значительной мере идеализирован традицией. Когда будущий философ появился на свет, возраст его отца приближался к семидесяти, но он по-прежнему обладал большой физической силой. О матери Конфуция ничего не известно, но, вероятнее всего, это была добрая и умная женщина, заботившаяся о правильном воспитании сына. В семье поддерживался строгий патриархальный уклад: может быть, поэтому любимые детские игры Конфуция заключались в том, что он подражал совершению различных обрядов. По отзывам знавших его людей, Конфуций рос не по годам серьезным, самостоятельным, уважающим старших. В 19 лет он женился, и уже вскоре у него родился сын, получивший имя Ли - Карп, потому что один из знакомых прислал молодому отцу в подарок карпа, символ семейного счастья. Нужно было зарабатывать на жизнь, и Конфуций поступил на службу - сначала смотрителем хлебных лавок, а затем смотрителем жертвенных животных. Но уже в это время в нем пробуждается тяга к философским размышлениям и складываются основные идеи будущего учения. Хотя «в своей деревне он выглядел простаком, словно бы не способным сказать ни слова», люди все чаще приходили к нему за советом, за помощью, за добрым словом. В 22 года Конфуций оставил службу и стал учителем мудрости. Всем, кто приходил к нему со связкой сушеного мяса (такова была плата за обучение), он раскрывал смысл древних книг, обрядов и церемоний. Чтобы пополнить свои знания, Конфуций совершил путешествие в столицу Лоян и встретился там с мудрецом Лаоцзы, служившим в должности придворного библиотекаря. Они подолгу беседовали о Небе, Земле и Человеке - трех важнейших первоосновах мира.
Вернувшись в родное царство Лу, Конфуций столкнулся с жестокими придворными распрями, заставившими его бежать в соседнее царство Ци. С этих пор начались скитания. Конфуций мечтал стать советником мудрого государя и от его имени осуществлять свои планы управления народом. Только однажды это удалось - Конфуций недолгое время занимал должность губернатора области и, как рассказывают, сумел навести в ней образцовый порядок. Конфуцианская традиция в идеализированных тонах рисует образ «справедливого губернатора»: добиваясь исполнения своих указов, Конфуций, по свидетельству древних хронистов, не угрожал, не запугивал, а мягко увещевал, да и сами указы - записанные на бамбуке и скрепленные государственной печатью - были почти не нужны, потому что люди сердцем чувствовали его доброту и заботу. В действительности же все выглядело совсем не так, и мечты Конфуция об идеальном правлении оставались мечтами. После завершения срока службы ему не удалось вновь получить самостоятельную должность, а сановники и князья не прислушивались к его советам. Горечь и досада охватывали Конфуция, все более убеждавшегося в том, что его учение бессильно изменить окружающую жизнь. Непризнанный и одинокий, бродил он по дорогам Китая. Пил простую воду и спал, положив руку под голову. Страдал от нищеты и болезней. Но при этом говорил ученикам: «Заботься не о том, что люди тебя не знают, а о том, что ты не знаешь людей». Правильность - чжэн - была основной чертой его характера.
Конфуций умер в окружении ближайших учеников, вряд ли предвидя дальнейшую судьбу своего учения. В истории человеческой мысли часто случалось так, что идеи, словно семена, долго лежали под слоем почвы, прежде чем прорасти и дать первые всходы. То же самое произошло и с идеями Конфуция: лишь через несколько веков после его смерти семена этих идей взошли на благодатной почве. Императоры династии Хань завершили начатое Цинь Шихуаном объединение страны, и оказалось, что учение Конфуция, не нашедшее себе применения в маленьких раздробленных княжествах, способно стать идеологической опорой единой империи. Почему? Да потому, что оно таит в себе не отрицание, а утверждение единой централизованной власти, и ханьские идеологи очень хорошо это осознавали. За распространение конфуцианских идей взялись уже не странствующие философы, а люди более практической складки - расторопные и энергичные государственные деятели. Они заново отредактировали и прокомментировали конфуцианские книги, составив из них классическое Пятикнижие. Чиновникам всех рангов вменялось в обязанность штудировать конфуцианский канон. Конфуция цитировали в императорских эдиктах, изучали в школе. Конфуцианство стало именно конфуцианством - государственным учением, обязательным для всех. Чему же учил Конфуций? «Учитель сказал: «В пятнадцать лет мои помыслы устремились к знаниям. В тридцать лет я обрел устойчивость в своих устремлениях. Начиная с сорока - уже ни в чем не сомневался. В пятьдесят я познал волю Неба. В шестьдесят мой слух обращался лишь к истинному. В семьдесят я стал следовать желаниям сердца, не нарушая установленных норм». В этом высказывании перечислены важнейшие для конфуцианства понятия - устойчивость в устремлениях, отсутствие сомнений, познание воли Неба, но можно ли объединить их в одно, поступив по примеру самого учителя, часто предлагавшего ученикам по части предмета составить представление о целом? «Не делай другим того, чего не желаешь себе», - сказал однажды Конфуций, выразив этим свое понимание гуманности и любви к людям.
Ханьские идеологи стремились прежде всего использовать в конфуцианстве то, что отвечало конкретным задачам управления государством, но для самого Конфуция понятия конкретного и общего находились в нерасторжимом единстве. Основная мысль Конфуция в том-то и заключалась, что человек только тогда сможет усовершенствовать мир, когда путем внутреннего самосовершенствования обретет гармонию и целостность внутри себя. Иными словами, человек совершенен лишь в любви, а любовь дарит радость общения с ближним. «Учитель сказал: «Знание истины нельзя сравнить с любовью к ней, любовь нельзя сравнить с радостью». Без любви к людям, без живого и трепетного тепла этой любви теряли смысл понятия долга, справедливости, сыновней почтительности. «Цзыю спросил о сыновнем послушании. Учитель ответил: «Ныне почтительностью к родителям называют способность их прокормить. Но возьмите собак и лошадей - их ведь тоже кормят! И если к родителям нет чувства почтительности, то в чем же разница!» Доброта и любовь, по мысли Конфуция, были всеобщим законом человеческого бытия, установленным самим Небом. Нарушение этого закона, считал философ, могло вызвать наводнение, засуху, солнечное затмение. «Узоры Неба» (облака, радуга, кометы и звезды), словно некие космические письмена, служили для его последователей провозвестниками правды, и люди судили по ним, не потерян ли великий Путь, не нарушено ли равновесие между добром и злом.
Конечно, взгляды Конфуция во многом утопичны, но в то же время они не были полностью оторваны от реальной жизни. Наделяя безграничной властью и могуществом Небо, он, по словам учеников, избегал вести беседы и выносить суждения о чудесах, духах и сверхъестественных силах. Почему? Не верил в их существование? Нет, из дальнейших рассуждений Конфуция следует, что он верил в сверхъестественные силы, и было бы большой ошибкой назвать его атеистом. Но учение Конфуция направлено на то, чтобы человек достойно и счастливо проявил здесь, на земле, а не в потустороннем мире. Конфуций сознательно ограничивал себя вопросом, что такое реальная человеческая жизнь и как ее разумно устроить. «Осмелюсь спросить, что такое смерть?» - обратился к нему ученик, и Конфуций ответил: «Не зная, что такое жизнь, откуда мы можем знать, что такое смерть!» Человеческая жизнь во всем ее многообразии притягивала наподобие магнита мысли Конфуция. Противники учения часто изображали философа сухим и бесстрастным книжником, чуждым всякой поэзии, но на самом деле Конфуцию было свойственно живое восхищение миром. Следует с полным доверием отнестись к рассказам источников о том, как он любил слушать крики обезьян в осенних горах, чувствовать в воздухе талый запах выпавшего снега, вдыхать аромат цветущей сливы - мэй, стоять в задумчивости над прозрачной речной водой и смотреть на синеющие вдалеке горы. Это восхищение миром словно бы сквозит между строк «Бесед и суждений» - книги, полной сокровенной и чистой поэзии. Более того, мы можем смело назвать Конфуция одним из первых китайских поэтов, хотя он и не писал стихов, а лишь собирал и обрабатывал народные песни (традиция приписывает ему составление древнекитайской «Книги песен»): не случайно «Беседы и суждения» для большинства стихотворцев - в том числе и для Ду Фу - служили неиссякаемым источником поэтических образов. Если китайских поэтов вдохновляли образы Конфуция, то сам философ искал вдохновения в еще более глубокой древности. «Учитель сказал: «Излагаю, но не создаю. С любовью и верой отношусь к древности...» - говорится в «Беседах и суждениях». Конфуций восхищался простыми и патриархальными нравами минувших времен, добрыми обычаями и веселыми песнями. Конечно, он отчасти идеализировал древность, как бы создавая китайский вариант мифа о золотом веке, но это придавало его позиции тот нравственный пафос, благодаря которому острее звучала критика современности. Конфуций горестно сетовал на то, что многие его современники утрачивали живую связь с прошлым. Разрушались древние постройки, исчезали древние обряды, менялась одежда, и даже бронзовая утварь теряла первобытную простоту отделки («Учитель сказал: «Теперь чаши для вина стали иными. Разве это чаши для вина?»). Прошлое как бы выветривалось из памяти, и Конфуций поставил своей целью восстановить утраченные звенья цепи. Не считая себя творцом учения («Излагаю, но не создаю»), он хотел сохранить культурную традицию, сберечь огонь веры. Поэтому «Книга песен», «Книга истории» и другие классические книги были для него не просто литературными памятниками, а зеркалом морали, сводом нравственных правил.
Сердцем в согласии жить мы должны,
Чтоб не рождались ни злоба, ни гнев...
Так поется в древней «Книге песен», которую Конфуций рассматривал как пособие по воспитанию, учебник дидактики. Поэтому высшей оценкой человека у него было: «С ним можно говорить о «Книге песен»! Песни, музыка, звон бронзовых колоколов, аромат жертвенного вина в тяжелых кубках как бы наполняли сердце Конфуция торжественным и ликующим чувством, сливались для него в единое понятые ритуала. Этикет, обряд, ритуал - темы вечных раздумий философа, к которым он вновь и вновь возвращается на страницах «Бесед и суждений». Вопреки утверждениям противников конфуцианства, представителей других философских школ, Конфуций не был приверженцем ритуальной пышности, и вовсе не внешняя сторона ритуала привлекала его. Он видел, что ритуал создает традиции человеческого общения, что «почтительность без ритуала приводит к суете. Осмотрительность без ритуала превращается в боязнь. Смелость без ритуала выглядит грубостью». По мнению Конфуция, ритуал вносит в жизнь размеренность и ритм (разве не подчинены ритуалу смена времен года, расцвет и увядание в природе!), а это признак всего устойчивого, укоренившегося, проверенного временем.
...Ночной мотылек врывается в комнату и кружит над свечой. Ду Фу вздрагивает и, словно очнувшись, смотрит на водяные часы: скоро утро. Надо хотя бы немного поспать и набраться сил, но как не хочется отрываться от книги! Великий Конфуций стремился к знаниям с пятнадцати лет, сейчас и Ду Фу столько же! Он тоже стремится постигнуть главный смысл жизни. Но в чем заключается этот смысл? Конечно же, не в том, чтобы получать чиновничье жалованье, есть на дорогой посуде палочками из слоновой кости, спать за расшитым пологом и копить наследство для детей и внуков. Такая жизнь ничем не отличается от сонного прозябания рыбок в аквариуме, а человек - если он хочет быть равным Небу и Земле - должен стремиться к большему. Конфуций сказал однажды, обращаясь к ученикам: «Чада мои, к чему волноваться о том, что я не занимаю никакой должности! Страна давно уже в хаосе, и Небо хочет, чтобы наставник ваш был колоколом с деревянным языком!» И Ду Фу мечтает стать таким колоколом, пробуждающим в людях добро и любовь.
ВНУК ДУ ШЭНЬЯНЯ ОТКРЫВАЕТ СЕКРЕТЫ ПОЭЗИИ
Изучая классические книги, Ду Фу не забывает и об искусстве стихосложения, ведь само слово «стихи» или «песни» (по-китайски «ши») произошло от названия «Книга песен» («Ши цзин»), и, таким образом, истинная поэзия берет начало из того же источника, что и конфуцианская мудрость. Разница лишь в одном: из конфуцианских книг люди черпают мудрые мысли и поучительные нравственные примеры, поэзия же прежде всего говорит о чувствах - чувстве долга, любви, справедливости. Они как бы дополняют друг друга: разум - хозяин, чувство - гость. Поэтому умение сочинять стихи - важнейшее условие поступления на службу: лишь тот, кто владеет секретами стихосложения, может сдать государственные экзамены. Не следует ли из этого, что поэзия имеет важное государственное значение, - чеканное поэтическое слово чеканит волю будущего чиновника, укрепляет в нем силу духа, воспитывает стойкость и мужество.
Но поэзия необходима не только на службе: без поэтических чтений не обходится ни одна дружеская пирушка, стихи посвящают друг другу при встречах и расставаниях (гостя, отплывающего на лодке, провожают до пристани, останавливаются с ним в небольших придорожных павильонах и сочиняют «стихи на прощание»), посылают по почте вместо писем, дарят по случаю важных событий. Недаром считается, что поэтическое творчество подчас способно заменить лекарство. Если на душе тоска или боль, то лучший способ избавиться от них - выразить свое чувство в стихах, и тогда, облеченное в словесный узор, оно перестанет тяготить душу. Одним словом, нельзя и представить жизнь человека без поэзии, и среди предков Ду Фу были не только достойные конфуцианские мужи, но и ценители поэтического слова, подобные Ду Шэньяню. Вот почему и в комнате внука возвышаются горы поэтических трактатов, антологий и сочинений древних поэтов, и Ду Фу целыми днями - стоит лишь наскоро проглотить миску вареных бобов и запить молоком - читает нараспев стихи.
Истинная поэзия рождается благодаря вдохновению, но существуют и определенные правила, которые должен знать стихотворец. Великий Конфуций говорил, что для человека одинаково пагубно размышлять и не учиться, учиться и не размышлять. Вот и сочинению стихов надо учиться, размышляя над секретами поэтического мастерства, иначе стихам грозят те же «болезни», что и людям, и необязательно быть опытным врачом, чтобы распознать их. «Болезни» стиха видны сразу: «хромающий» ритм, неточная рифма, неправильный выбор слова. Чтобы избежать их, начинающий стихотворец должен прежде всего усвоить, что стихи - в зависимости от длины строки - бывают пятисловными и семисловными. Взять, к примеру, строку Се Линъюня, поэта Северных и Южных династий:
мин юэ чжао цзи сюэ
ясная луна освещает выпавший снег
В этой строке пять слов-иероглифов, разделенных цезурой-паузой, которая в пятисловных стихах следует после второго иероглифа, а в семисловных - после четвертого. Вот пример семисловной строки того же поэта:
бэй фэн жу гуй шуан и тин
печальный ветер проник в покои иней лег во дворе
Казалось бы, в этих строках нет ничего необычного, а между тем поколения знатоков и ценителей стиха восхищались ими. И действительно, если вглядеться внимательнее, эти строки необыкновенно точно передают картину холодной зимы, ночного снегопада, сияния месяца над побелевшим полем, печального шума ветра, проникающего сквозь тонкие перегородки дома, и следов первых заморозков на зелени двора. В чем же секрет этих строк? Может быть, в том, что в них нет ни одного «пустого слова», как принято называть вспомогательные грамматические связки, предлоги и послелоги? Каждый иероглиф в строке создает свой зримый образ: луна, снег, ветер, иней (недаром китайскую поэзию сравнивают с живописью). Или же секрет Се Линъюня в его удивительном умении отбирать слова? К примеру, в первой строке знатоки особенно восхищались словом «выпавший», «скопившийся», «наслоившийся», рисующим горки белеющего на зелени снега, а во второй строке - словом «лег», «прильнул», «прижался», изображающим крупинки утреннего инея.
В Китае издавна привыкли любоваться отдельно взятой стихотворной строкой, и многие поэты остались в истории лишь благодаря одной-двум строчкам. Конечно, написать их стоило немалых творческих мук, и поэты подчас доводили себя до бессонницы и «стирали до лысины» кисти, стараясь соблюсти пятисловный или семисловный размер, избежать «пустых слов» и поставить каждое слово на место. Но еще труднее было соединить такие строки в целом стихотворении: тут вступали в силу другие правила. Китайские стихи в записи выглядела так же, как и проза, но отличались от прозы имеющейся постоянной рифмой. Рифма встречалась и в прозопоэтическом жанре оды, но там она считалась необязательной и скорее приравнивалась к дорогому и ненужному украшению. В стихотворении же рифма связывала строки единой нитью, словно шелковый шнурок нефритовые подвески. От поэта требовалось лишь умение выдержать единую рифму на протяжении всего стихотворения. Смена рифмы допускалась в «стихах старого стиля», написанных в подражание народной песне, если поэт хотел подчеркнуть резкую смену темы или настроения. Кроме того, «стихи старого стиля» (своего рода баллады) бывали довольно длинными, и это тоже вынуждало менять рифму. Лишь таким опытным стихотворцам, как Ду Шэньянь, удавалось зарифмовать более сорока строк, и то этот случай стал почти легендой, и рассказы о нем причислялись к традиционным «рассказам о чудесах». Обычному же поэту, а тем более начинающему стихотворцу, такое было не под силу, приходилось довольствоваться двенадцатью-четырнадцатью зарифмованными строками.
В «стихах нового стиля», окончательно сложившегося во времена династии Тан, смена рифмы не допускалась. Имелись и другие ограничения, лишавшие этот стиль простоты и непосредственности народной песни, но зато придававшие ему кристальный блеск и отточенность авторской; поэзии. К примеру, «новый стиль» обязывал строго соблюдать параллельное построение строк. Это означало, что третья строка стихотворения должна была перекликаться с четвертой, отзываясь в ней наподобие эха, пятая - с шестой и т. д. Вот как выглядят параллельные строки Се Хуня, поэта IV века:
Под ласковым ветром
цветущий колышется сад,
И белые тучи
на горных отрогах лежат.
Поющие птицы
встречают полуденный зной,
Прибрежные травы
омыты прозрачной водой.
В этом стихотворении перекликаются слова: ласковый ветер - белые тучи, поющие птицы - прибрежные травы, сад - горные отроги, встречают полуденный зной - омыты прозрачной водой. Подобная упорядоченность придает стихам особую прелесть и гармоничность. В стихах возникает внутренняя смысловая игра, и читатель как бы заранее ждет эха - отзвука одного слова в другом. Разумеется, поэту приходится порядком поработать, чтобы добиться изысканного и строгого параллелизма (банальный параллелизм говорит о «болезни» стиха), а ведь это требование в «стихах нового стиля» - отнюдь не последнее.
В них должна быть не только словесная, но и звуковая упорядоченность. В китайском языке каждый иероглиф произносится своим тоном - ровным, падающим или восходящим, и поэту надлежит так подобрать слова, чтобы стихотворение получило законченный музыкальный рисунок. Говоря языком Шэнь Юэ, известного теоретика эпохи Северных и Южных династий, «в стихотворной строке музыкальный рисунок должен постоянно варьироваться, а в пределах двустишия - тяжелое сочетаться с легким, а не с подобным себе». Тяжелое - с легким: о чем это? Безусловно, о сочетании тонов - падающего с восходящим, ровного с падающим. Знатокам стиха вроде Шэнь Юэ резало слух малейшее неблагозвучие, и если поэзия издавна считалась родственной живописи, то последователи Шэнь Юэ словно бы приравняли ее и к музыке. В музыкальном двухголосии движение верхнего голоса не должно совпадать с движением нижнего (иначе получится унисон), вот и рекомендации Шэнь Юэ заключаются в том, чтобы тон иероглифа в верхней строке не совпадал с тоном иероглифа, занимающего то же место строкой ниже. Только тогда звуковой рисунок сможет приобрести завершенность и устойчивость и в стихе появится мелодия (не случайно китайские стихи читаются именно нараспев).
Итак, рифма, параллелизм, тональный рисунок... что же еще? Кажется, и так достаточно правил, чтобы начинающий стихотворец ощутил благоговейный страх перед строгой наукой стихосложения, но нельзя не упомянуть и еще об одном. Этим правилом владеет лишь тот, кто с детства читает классические книги, помнит наизусть строки древних поэтов и умеет разговаривать с читателем на языке намеков и иносказаний. «Намеки на древность» - таково название упомянутого приема - помогают читателю проникнуть в смысл стихотворения, который находится как бы «в стороне от сказанных слов». Недосказанность - одно из сильнейших выразительных средств китайской лирики. Поэт как бы «забывает слова» там, где воображение читателя само начинает работать, и за гранью написанного текста раскрывается глубинный подтекст. В то же время нельзя перегружать стихи «намеками», иначе они превратятся в головоломку. Одного-двух «намеков» вполне достаточно, чтобы в стихотворении возник второй план, как это происходит, к примеру, у Юй Синя, поэта периода Северных и Южных династий, одного из учителей Ду Фу:
...Стенания цитры
заполнили маленький дом,
Старинные книги
лежат в изголовье моем.
Ту притчу о бабочке
мне доводилось слыхать,
Но я не Чжуанцзы,
и бабочкой мне не бывать...
В трактате древнекитайского философа Чжуанцзы рассказывается, как однажды ему приснилось, будто он бабочка, весело порхающая над лугом. И вот, проснувшись, философ долго не мог понять: снилось ли ему, Чжуанцзы, что он бабочка, или бабочке снится сейчас, что она - Чжуанцзы. Читатель стихов Юй Синя, конечно же, знал эту притчу, и ему было достаточно намека, чтобы воскресить ее в памяти.
...Так рождаются стихи: из-за горы книг едва виднеется голова поэта, который то приляжет на циновку, подперев кулаком щеку, то встанет и пройдется по комнате, то снова сядет за книгу. Поэтическое ремесло дается с трудом - недаром сами древние мучились над своими творениями, тратя на их создание десятки лет и «стирая до лысины» кисти. Что помогало им найти вдохновение? Душистый аромат благовоний, старинные предметы, как бы хранящие «дух древности», и вся обстановка кабинета ученого - все это «внешние» стимулы творчества. Гораздо важнее - «внутренние» («внешнее» и «внутреннее» всегда противопоставлялось философами). Истинная поэзия вырывалась из глубины души, и «внезапное озарение» приносило то, что не давали долгие и мучительные поиски: древние стихотворцы мгновенно сочиняли строки, которые на века оставались в поэзии. Именно - на века. Не зря же мудрецы и философы верили, что поэзия преодолевает смерть и, воплощенная в стихах, душа человека навеки остается в мире.
«НА ЗАКАТЕ ДНЕЙ» ВСПОМИНАЯ ДЕТСКИЕ ГОДЫ
Каждый, кто изучает древний и средневековый Китай, должен постоянно обращаться к династийным историям. Это название возникло потому, что императоры новых династий, взойдя на престол, обычно отдавали распоряжение о составлении истории предшествующей династии: так сложился огромный свод, охватывающий почти всю историю Китая. В династийных историях содержатся сведения об экономике, политике, военном деле, науке и искусствах; в них же включены и биографии известных политических деятелей, полководцев, поэтов и художников. Биография Ду Фу тоже включена в династийные анналы, но что удивительно: никто из средневековых историков и хроникеров не рассказал о самом раннем периоде жизни поэта, не постарался запечатлеть облик самолюбивого подростка, охваченного жаждой сочинять стихи и писать «большие иероглифы». Почему так случилось? Чтобы ответить на этот вопрос, задумаемся, каким же было традиционное для Китая, основанное на конфуцианских взглядах, отношение к детству.
Герой одного из рассказов Лу Синя, замечательного китайского писателя наших дней, вспоминает о том, как он отнимал у младшего брата бумажного змея, по его мнению, отвлекавшего ребенка от серьезных занятий, сердился, кричал, доводил его до слез и только позднее, прочитав книгу по педагогике, понял свою ошибку. Игрушки необходимы ребенку, как воздух, как сама жизнь, потому что в играх и заключается детство. Эта простая мысль стала для героя рассказа настоящим открытием. Воспитанный в традиционном китайском духе, он не привык воспринимать детство как самостоятельный, имеющий свои внутренние законы период жизни. С конфуцианской точки зрения человек обретал себя лишь во взрослую пору, когда он становился «благородным мужем» («цзюнь цзы»), а до этого момента он словно бы еще и не существовал, находился в небытии, представлял собой сформировавшийся зародыш. Поэтому в официальных биографиях исторических лиц об их детстве почти ничего не сообщалось. В жизнеописаниях многих поэтов, каллиграфов, художников, помещенных и в старой и в новой «Истории династии Тан», мы прочтем лишь об их ранней поэтической одаренности и стремлении к знаниям: авторы жизнеописаний полагали нужным упомянуть об этом, так как «талант» и «широкая начитанность» входили в число достоинств «благородного мужа», и тот факт, что они обнаружились в раннем детстве, следовало занести в династийные анналы.
Иначе смотрели на детство последователи других философских школ Древнего Китая (например, даосизма). В отличие от конфуцианцев они, например, идеализировали состояние детской безыскусности, доказывая, что лишь ребенок обладает той природной естественностью, которая недостижима ни в каком ином возрасте. И если никто из конфуцианских историков не рассказал нам о детстве Ду Фу, то сам поэт довольно часто обращался к детским воспоминаниям. Его стихи о детстве служат надежным источником для биографа. В китаеведческой науке давно замечено, что даже авторы династийных биографий использовали стихи как биографический источник, доверяя их точности и не опасаясь поэтического вымысла (в средневековом Китае иначе смотрели на вымысел, воображение, фантазию, чем смотрим сейчас мы, и стихи по документальной точности описаний не отличались от исторической прозы). Вот и современный биограф вправе воспользоваться стихами Ду Фу, написанными в поздний период жизни, но как бы возвращающими поэта к ее истокам. Память Ду Фу сохранила то немногое, что позволяет представить его детство. Он не успел запомнить мать, поэтому в стихах о матери нет ни строчки. Зато Ду Фу вспоминает тетушку, вспоминает седоголовых лоянских друзей, угощавших его вином, вспоминает танцовщиц и певцов, которых довелось увидеть и услышать. В ноябре 787 года поэта приглашают на выступление танцовщицы по имени Ли Двенадцатая, ученицы той самой знаменитой Гунсунь, чей танец с мечом так поразил его в детстве. Эта неожиданная встреча вызывает волнение в стареющем поэте. Глядя, как танцует Ли, Ду Фу словно бы узнает в ней Гунсунь, и воображение переносит его на полвека назад.
Когда-то, в далекую пору,
красавица дева жила,
Воинственным танцам которой
внимал с восхищеньем народ.
Восторженных зрителей толпы
со страхом следили за ней:
Казалось подчас, что на землю
небесный обрушился свод
Казалось, волшебный охотник
девятое солнце сразил,
Дракон повелителей Неба
в крылатой упряжке вознес.
Едва она выйдет на сцену -
и словно бы гром прогремит!
Застынет она - и как будто
ударит внезапный мороз!
Тогда же, в старости, Ду Фу повстречался с певцом Ли Гуйнянем и посвятил ему стихотворение:
В знакомом мне доме.
я пение ваше слыхал,
У старого друга
я с вами встречался не раз.
Здесь, к югу от Цзяна,
прекрасные есть уголки.
Цветы опадают -
я снова приветствую вас.
В стихотворении «Сто печалей», написанном в 761 году, Ду Фу описывает детство как лучшее время жизни, и это легко понять, ведь с конфуцианской точки зрения поэт не достиг того, что в его возрасте положено достигнуть «благородному мужу»: у него нет ни должности, ни положения, ни постоянного угла, и он вынужден скитаться в поисках случайных заработков. К тому же он вечно болеет и чувствует себя стариком. Поэтому в стихах и возникает ностальгия о прошлом. В даосском трактате «Чжуанцзы», созданном в IV-III веках до и. э., часто встречаются образы резвящихся на воле лошадей, вот и Ду Фу, следуя даосской трактовке, сравнивает себя с беспечным бурым теленком и горько сетует на болезни, нищету и неустроенность поздних лет:
Вспоминаю - мне было пятнадцать тогда -
я мальчишкой в душе оставался.
Словно бурый теленок, беспечен я был,
убегая стремглав за ограду.
А когда в благодатные дни сентября
всюду груши и финики зрели,
Я, бывало, взбирался по тысячу раз
на деревья осеннего сада.
Но теперь наступила иная пора -
пятьдесят мне исполнится скоро.
Я гораздо охотней сижу или сплю
и с трудом поднимаюсь с постели.
И хотя я шутить заставляю себя,
принимая почетного гостя,
Не избавиться мне от назойливых дум,
и заботы совсем одолели.
Я домой возвращаюсь, и снова меня
всюду голые стены встречают.
И жена моя добрая видит опять
на лице моем те же печали.
Сыновья ж мои, неслухи, знать не хотят
никакого к отцу уваженья -
Всё кричат от обиды, что вновь на обед
ничего им сегодня не дали.